И. Дедков. Дневник. 1953 – 1994

Открытость другому – одна из самых подкупающих черт этого человека. Открытость – не значит единомыслие. Так, Дедков полемизирует с Розановым или, скажем, поздним Астафьевым. Белов или Распутин, Бакланов или Лакшин, да что говорить – и сам Твардовский (точнее, курс его журнала) – отнюдь не идеальны в его представлениях о мире и литературе. Оттого, что сам он, Дедков, – идеалист, и говорит об этом. Оттого, что он – наивен (его слово): «…от наивности я так и не излечился» (22.5.60¹).

«Какое счастье быть маленьким мальчиком!» (с. 571). Сказано в июле 1993 года, в Кунцевской больнице, жить оставалось несколько месяцев.

Он дожил до седин, но стариком не стал, и в Дневнике нет ни единой строчки о старости (своей). Есть ощущение возраста, но при этом: «сила в руке не пропала…» (24.6.92). В. Богомолов когда-то пожелал ему: «Силу Вам в руку!» – Дедкову это запомнилось и понравилось, и если он думал о категории силы применительно к себе, это была именно эта сила, сила творчества.

Честное чтение в союзе с честным высказыванием – простейший метод и суть его работы. Это – творчество? А что же еще?

Дневник наращивался сорок один год, это целая человеческая жизнь, количественно равная, например, блоковской. Отпечатав и собрав весь корпус Дневника в 1992 году, Дедков, во-первых, ничего не отредактировал, а во-вторых, не опустил такой важной для его самопонимания вещи, как свои стихи. Более того: «Иногда приходит в голову: роман бы написать. И такая вдруг поднимается в душе надежда, что смогу, что нужно сесть и писать, но рассудок быстро отвергает: не твое дело, отставь. Но потом снова случается такой миг, и такая же поднимается надежда. Не знаю, не знаю» (13.4.80). Один из его замыслов: в прозе дать картину жизни Костромы 60 – 70-х годов.

Он записывает пунктиром события повседневности, набрасывает замыслы, фиксирует те или иные мысли, необходимые для углубленной разработки в будущих статьях, время от времени вспоминает прошлое, в том числе и волнения на журфаке МГУ 56-го года, когда он возглавил «бунт», и надо сказать, что вспоминает он об этом не по собственному почину: ему напоминают.

Одно из ярчайших воспоминаний – детское, из времен эвакуации. «Помню, в сорок третьем году, мы жили во Фрунзе, и я каждый день с судками ходил в столовую получать какой-то обед.

Верно, это был папин обед, он приехал тогда с фронта учиться в инженерную академию, которую перевели из Москвы во Фрунзе. Запахи этих обедов я помню до сих пор, и иногда они вспоминаются мне посреди улицы, и тогда я замедляю шаги, припоминая, какой это суп мог так пахнуть. Однажды меня сбил велосипедист, ехавший по тротуару. Я пролил суп, мигом впитавшийся в горячий киргизский песок. (Мы жили на Пишпеке, там не было асфальтированных дорожек.) Выпал из кастрюльки и кусок брынзы, выданный на второе. Дома на меня сильно кричал отец, он ударил меня за то, что я не подобрал эту брынзу; ее можно было бы обмыть и съесть. Папины обеды мы ели все вместе – вчетвером. Я многое забыл, но этот кусок брынзы – белый, разомлевший на жаре, – я хорошо помню без всякой обиды на отца» (23.6.63). Чем не проза?..

Если учесть, что Дедков в последние годы все реже и реже писал критику как таковую, Дневник обретал особый статус в его собственной литературе. В ту пору он подводил итоги, собирал и перечитывал даже то, что он писал в 60 – 70-х для костромской газеты. Он не мог не видеть, что его Дневник не просто исповедь или домашний рассказ о себе для любимых сыновей, – выстроился сюжет его частной жизни на фоне нескольких времен» им прожитых. Да и то сказать, образцы жанра у Дедкова были. Свыше сорока лет назад, 1 – 2.12.63, он пишет:

1. Здесь и далее воспроизводится способ датировки И. Дедкова. – Авт.[↩]