Художественный образ в историческом контексте. Анализ биографий персонажей «Горя от ума»

Зиму 1823 – 1824 годов Грибоедов провел в Москве, усердно посещая балы и вечера и одновременно отделывая «Горе от ума». Москва была городом его детства и юности, который он оставил 1 сентября 1812 года вместе со всеми москвичами и где с тех пор провел одну неделю в августе 1818 года проездом из Петербурга в Персию. В тот краткий визит Москва ему очень не понравилась, и, пять лет страдая в духовной пустыне Персии и Кавказа, он мечтал не о ней, а о Петербурге, где остались все его друзья, где был театр, где жизнь била ключом. В начале 1823 года он получил желанный отпуск, но не умчался в северную столицу, а приехал в Москву и прожил в ней, с учетом летнего перерыва, более года, до конца мая 1824 года. Его отношения с матерью были столь плохи, что он вынужден был поселиться не в родном доме в Новинском, а у своего самого задушевного друга Степана Бегичева. Общество Бегичева утешало и поддерживало Грибоедова, и все же, едва закончив вчерне комедию, он, не сказавшись другу, уехал в Петербург. Никогда более он не останавливался в Москве иначе как проездом.

Несомненно, главной причиной, удерживавшей Грибоедова в Москве, было желание как можно точнее и достовернее узнать московскую жизнь. Он хотел отразить ее в пьесе не по детским – допожарным – воспоминаниям, не по краткому впечатлению пятилетней давности, а по непосредственным живым наблюдениям, относящимся к тому же времени, когда происходит действие комедии. Готовность Грибоедова жертвовать столь многими своими удобствами и удовольствиями во имя творческого замысла совершенно необходимо принимать во внимание при анализе «Горя от ума».

Зачем понадобилась ему эта жертва? Что выделяло Москву во всей остальной России, делало ее незаменимой для развертывания событий национальной русской комедии? Конечно, Грибоедов потратил целый год не на изучение местного колорита, – на это ему, с его наблюдательностью и профессиональным опытом, не потребовалось бы и месяца. И не на изучение типов представителей российского общества, – их равно можно было бы найти в Петербурге. Москва отличалась одним общепризнанным качеством: в ней наиболее ясно проявлялись самые общие принципы устройства дворянского мира, без петербургских или оренбургских крайностей. В Москве значение родственных связей, чинов и денег выступало в некоей неразрывности и гармонии. Объективная картина повседневной жизни дворянской России естественнее всего выявлялась именно в Москве.

Грибоедов сознательно поставил целью заново открыть для себя московскую действительность, изменившуюся за одиннадцать лет его отсутствия. К сожалению, вся глубина его реализма оказалась потерянной и для современников, и для последующих поколений. Его творческий метод настолько опередил время, что просто не был понят. Задолго предвосхищая Чехова, он рисовал героев и конфликты едва заметными штрихами, через мелкие детали и ассоциации. Современники могли бы понять его намеки, но, воспитанные на классицистской и романтической драматургии, где детали не играли никакой роли, они просто не привыкли обращать на них внимание. Когда же реализм вполне утвердился в русской литературе и на русской сцене, эпоха Грибоедова давно ушла и многое в «Горе от ума» осталось незамеченным. Известно, как бывал недоволен Чехов, когда актеры Художественного театра пропускали, по его мнению, очень ясные указания на внешность и суть персонажей. У Чехова шелковый галстук или клетчатые брюки говорят все о происхождении, убеждениях и последующей судьбе героев. Но, к счастью драматурга и театра, он лично мог давать пояснения там, где исполнители не понимали его текст. Судьба лишила Грибоедова такой возможности. Впрочем, не зная очень многих деталей, талантливые актеры инстинктивно чувствовали замысел автора: столетиями грибоедовские образы трактуются внешне довольно схоже различными исполнителями, и дело тут не только в сценической традиции.

Собственно говоря, эпоха «Горя от ума» ушла уже к моменту его первого представления в 1831 году, – слишком глубокой пропастью между несколькими годами легло 14 декабря 1825 года. Долгий путь пьесы к зрителям и читателям – полный ее текст увидел свет почти полвека спустя после создания – принес ей своеобразную пользу. Герои Грибоедова стали восприниматься как абстрактные фигуры, превратились в типы, почти в «вечные образы»: Чацкий стал символом молодого бунтаря, Скалозуб – тупого служаки, Молчалин – тихони, лезущего в люди, Лиза – субретки в русском сарафане и так далее. Каждое поколение по- своему воспринимало бунт Чацкого или низость Молчалина, но общее отношение к ним как к бессмертным типам от этого не менялось.

С другой стороны, устоявшаяся типизация, обогатив русскую культуру, обеднила грибоедовский замысел. Особенно это относится к типизации центрального конфликта пьесы: Чацкий против остального общества, из которого слегка выделяется Софья. Еще В. К. Кюхельбекер свел все к этому противостоянию: «…дан Чацкий, даны прочие характеры… и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов» ¹. Спустя полвека точку зрения Кюхельбекера поддержал И. А. Гончаров, а позже – практически все советское грибоедоведение, с легкой руки М. В. Нечкиной. Правда, такое представление о центральном конфликте соответствует грибоедовскому, высказанному в хрестоматийно известном письме П. А. Катенину: «25 глупцов на одного здравомыслящего человека; и этот человек разумеется в противуречии с обществом его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих…» ²² Однако в коротком письме даже сам автор не сумел бы исчерпать весь смысл «Горя от ума», который не сумело исчерпать грибоедоведение за полтора века своего существования. Пожелай Грибоедов сделать ум или борьбу с ним единственным содержанием пьесы, он мог бы перенести действие в прекрасно знакомый ему Московский университет и изобразить столкновение молодого адъюнкта или даже студента с консервативными профессорами, особенно из иностранцев, во главе с ненавистным Грибоедову историком М. Т. Каченовским. Но он избрал местом действия мир московских гостиных, который был ему известен гораздо хуже университета, армии, Петербурга, Польши, Кавказа и даже Персии. Он вынужден был почти год изучать этот мир. И сделал его главным героем пьесы.

Разумеется, это обстоятельство было давно замечено. Однако анализ комедии, ее многочисленных идей и конфликтов, проводился методами не только исторического, но и литературоведческого и театроведческого исследований. В результате, в зависимости от желаний и задач авторов, герои «Горя от ума» рассматривались то как социальные типы – и тогда пьесу политизировали, видя в ней манифест декабризма и даже отклик на конкретные программы и дискуссии ³; то как театральные амплуа – и тогда пьесу архаизировали, ища и находя в ней следы влияния классицистской драмы, прежде всего «Мизантропа» ⁴; то как живые люди со страстями и противоречиями – и тогда пьесе придавали любое звучание, вплоть до модернистского (Чацкий появляется из «ниоткуда», комната Софьи оказывается «пространственной аномалией» и т. д. ⁵). Уже у Гончарова эти три, в сущности, взаимоисключающих отношения причудливо переплелись. Соответственно, при этих крайних подходах на первый план выступал вопрос интерпретации того, что хотел сказать Грибоедов. Вариантов ответа существует почти столько, сколько исследователей брались за перо, и каждый ответ по-своему убедителен.

Но немаловажно выделить и то, что Грибоедов действительно сказал. Попытки историко-бытового анализа «Горя от ума» предпринимались неоднократно. И все же это гениальное произведение неисчерпаемо. Тысячи филологов, литературоведов и театроведов писали о нем почти два века, но и тысяча первый найдет в нем что-то, не замеченное предшественниками. Историки обращались к грибоедовскому тексту достаточно редко, и, как правило, в поисках примеров для подтверждения собственных концепций либо в поисках прототипов. Восстановление полноты общественных и бытовых ассоциаций, наполняющих пьесу, достоверного облика основных героев комедии, ее основных конфликтов, как они показаны автором, имеет значение не столько для театральных постановок, где стремление к жизненной достоверности утратило пока популярность, не для истории культуры, куда грибоедовские типы вошли в виде устоявшихся нарицательных фигур, но прежде всего для понимания глубины реализма Грибоедова и всего своеобразия и даже революционности его творческого замысла.

Время действия пьесы определяется очень четко. Грибоедов закончил «Горе от ума» в конце мая – начале июня 1824 года, после чего вносил в текст только незначительную стилистическую правку ⁶. Следовательно, события в комедии не могут происходить позже этого срока. При этом они разворачиваются после июня 1818 года, когда «его величество король был прусский здесь», после ноября 1821 года, когда профессоров санкт- петербургского Педагогического института обвинили «в расколах и безверьи», и даже после начала 1823 года, поскольку Фамусов грозится сослать слуг «на поселенье» в Сибирь, что было запрещено с 1802 по 1823 год. На календаре Фамусова зима, ибо Чацкий скакал «И день и ночь по снеговой пустыне». Первоначально Грибоедов отнес действие к Великому посту («Великий пост и вдруг обед!» ⁷), но в окончательном тексте отказался от этого указания. Действие происходит, несомненно, до поста, потому что Загорецкий вручает Софье билет на «завтрашний спектакль». Разумеется, речь идет о благородном спектакле в частном доме, ибо в публичный театр Софье билет не нужен: она может пойти только в ложу и только с отцом или со знакомым семейством, а следовательно, по их приглашению и без билета на конкретное место. Любые спектакли в пост запрещались. Великий пост сезона 1823/1824 года начался 17 февраля, следовательно, действие происходит не позже.

Однако временные рамки можно еще сузить. В прошлом году, в конце, когда дул осенний ветер, Чацкий встречался с Платоном Михайловичем в полку. Едва ли он мог вспоминать в январе-феврале только что прошедшие октябрь-ноябрь, ибо за столь короткий срок его друг не успел бы переехать в Москву (он теперь «московский житель», значит, тогда им не был), выйти в отставку, жениться и уже разочароваться в женитьбе. Более вероятно, что Чацкий в ноябре-декабре 1823 года вспоминает минувшую осень. Таким образом, время действия точно совпадает со временем работы Грибоедова над пьесой, что придает ей характер своеобразного по форме источника.

Место действия в Москве, в отличие от времени, четко не указано, ибо не имеет принципиального значения. Однако Хлестова в очень дурную погоду («ночь- светапреставленье!») «час битый ехала с Покровки». В хорошую погоду, когда сухо и безветренно, этот путь занял бы у нее, допустим, полчаса. От Покровских ворот она не могла ехать ни на юг в Замоскворечье, где дворяне не жили, ни на запад к Кремлю, ни на восток за Яузу, где почти не было города. Ей оставался путь на север, причем крутой спуск к Трубной она должна была, несомненно, объехать стороной. Таким образом, ее конечная цель лежит где-то между Тверской и Кузнецким мостом. Так называемый «дом Фамусова» принято помещать у Тверских ворот, в доме С. А. Римского-Корсакова, за которого вышла замуж двоюродная сестра Грибоедова Софья. Этот адрес кажется вполне возможным.

Еще яснее место действия внутри самого фамусовского особняка. План любого дворянского дома средней руки был одинаков: парадная анфилада заканчивалась в торцах крайних комнат окнами или зеркалами, которые зрительно расширяли ее протяженность, от нее вглубь дома уходили личные комнаты и спальни хозяев, отделенные от анфилады узким черным коридором. Слуги жили в нижнем, невысоком этаже, там же устраивались сени, кухня, погреб и прочее. Маленькая мансарда предназначалась для детей или гостей.

Три первых акта проходят в последней комнате парадной анфилады, от которой дверь ведет вправо в комнату Софьи. Зрители как бы заглядывают в дом через торцовое окно, вечером распахнутые настежь двери комнат (по ремарке) открывают их глазам всю анфиладу. Поскольку после пожара полагалось выводить фасады на красную линию улицы, то окно на улицу находится против двери к Софье, а зрительный зал помещен как бы во внутреннем дворе дома. В нем должен садиться на лошадь Молчалин, и Софья «бежит к окну» у самой рампы, глядя на его падение с лошади (садиться на улице он не мог, ибо тогда Софья не увидела бы его из окна своей комнаты и не бросилась бы к выходу ему на помощь, потеряв сознание уже в гостиной). Эта комната считалась гостиной в женской половине дома и находилась в распоряжении хозяйки, то есть Софьи. В дни торжеств здесь собирались друзья и родственники, а менее близкие знакомые оставались в зале или парадной гостиной. Фамусову здесь нечего было делать, у него был собственный кабинет в противоположном конце анфилады, на мужской половине, куда не должна была без нужды заходить Софья. Тем не менее в начале второго действия Фамусов расположился в гостиной дочери, явно переваривая завтрак и неспешно внося в календарь дела на будущую неделю. Грибоедов хотел показать, что кабинет Фамусова занял Молчалин, трудясь над бумагами, о которых твердил в первом акте, а хозяин сбежал от него подальше, в гостиную дочери (больше просто некуда, парадные комнаты в обычные дни едва топили, чтобы не переводить напрасно дрова, а в предвидении вечернего приема их протапливали, мели и прибирали, и Фамусов не мог бы там с приятностью отдохнуть после еды).

В конце второго действия Фамусов ушел от резких речей Чацкого к себе, куда потом удалился Скалозуб («К батюшке зайти я обещался») и, вероятно, Чацкий. Софья по просьбе Молчалина отправилась искать мужчин, но никого не нашла («Была у батюшки, там нету никого»). Непонятно, куда так быстро мог исчезнуть Фамусов с гостями, разве что пойти на конюшню поглядеть, не испортил ли Молчалин лошадь.

Третий акт Грибоедов начал не с вечера, а с предвечернего времени, чтобы подчеркнуть, что действие продолжается в той же гостиной перед комнатой Софьи, – она запирается у себя на ключ, а потом торжественно выходит к гостям. И только четвертый акт перенесен в сени: старинное правило единства места Грибоедов выполнил безупречно, как не удавалось самим классицистам. То же можно сказать о единстве времени: события укладываются менее чем в 24 часа. Однако Грибоедов проявил тут скорее знание сцены, стремление избежать частых смен картин и перерывов в спектакле, нежели желание заслужить похвалу поклонников Аристотеля и Расина.

Праздник в доме Фамусовых дается вопреки трауру («Мы в трауре, так балу дать нельзя»). Это, конечно, не глубокий траур, когда веселиться не полагалось, а полутраур. Одним этим словом Грибоедов дал изображение костюмов персонажей. Утром Софья может носить, что ей угодно, но к гостям она должна выйти в одежде белого, серого, черного или лилового цветов, которые отведены для полутраура. К 1823 году белый цвет окончательно вышел из женской моды, поэтому наиболее вероятно серое платье в полоску или гладкое (но не в рисунок!), отделанное лиловыми лентами – что и нарядно, и удовлетворит требованиям общества. Фамусов в цвете не ограничен, поскольку мужчины и без того перестали носить яркие тона, а Молчалин со свойственной ему заботой о приличии должен надеть или черный галстук вместо парадного белого, или даже креповую повязку на рукав. Он, правда, не родственник хозяевам, но живет в доме и обязан выра

жать им сочувствие. Лакеям следовало бы иметь белые нашивки на одежде – плерезы – в знак траура ⁸.

Зачем вообще устраивать праздник в траурное время? Вероятно, поводом к нему стал день рождения Софьи, который нельзя перенести на другое число: она очевидная царица бала, не только его хозяйка; даже Хлестова говорит, что приехала именно к ней. Именин у нее быть не может – они в сентябре, остается день рождения. К тому же, об именинах любого человека известно всем, кому известно его имя, а о дне рождения знают только родственники и близкие друзья, поэтому полковника Скалозуба надо приглашать на вечер, а Чацкий сам примчался. Естественно, вечером Софье никто не дарит подарков, кроме подхалима Загорецкого, надеющегося выделиться в толпе мужчин, – подарки следовало прислать с утра вместе с визитной карточкой и в ответ получить приглашение на бал.

Действие начинается утром, «чуть день брежжится». В ноябре – декабре в Москве солнце встает между половиной восьмого и началом девятого (по солнечному времени) – столько и должны показывать большие часы. День серый, мрачный, поскольку утром Чацкий упомянул «ветер, бурю», и вечером Хлестова жаловалась на «светапреставленье», а в ту пору погода не менялась по три раза на дню: если утром и вечером пурга, то днем едва ли ярко сияло солнце. Все эти выкладки важны только ради объяснения одной фразы Лизы: на вопрос Софьи «Который час?» горничная отвечает «Седьмой, осьмой, девятый». Ее реплика обычно смущает актрис, не знающих, что автор имел в виду: Лиза врет на ходу, чтобы поторопить барышню, или отвечает наобум, а потом справляется с часами?

А между тем это и есть по-чеховски предельно лаконичное указание Грибоедова на характер Лизы! Она не врет – час, разумеется, именно девятый, раз уже светает; наобум Лиза назвала бы именно его (она же видит рассвет); сперва она пытается ответить, со своей точки зрения, исчерпывающе «Все в доме поднялось» (что еще нужно знать барышне?), но повторно спрошенная о часе, бросается к часам и высчитывает расположение стрелок: маленькая стрелка в самом низу – седьмой, это точка отсчета, а далее по пальцам «осьмой, девятый». Так считают дети, так считают полуграмотные слуги. В этом-то суть реплики. Лиза – не разбитная горничная, подобная Маше из «Модной лавки» И. А. Крылова, столь ярко изображенной, что кн. Шаховской перенес ее в свою комедию «Пустодомы» с указанием источника. В столицах часто встречались крепостные девушки, родившиеся и выросшие в городе, с деревней никак не связанные, мечтавшие выбиться в люди: они учились отлично шить, отпрашивались на работу в модную лавку, что хозяевам было выгодно, поскольку они получали высокий оброк с их доходов; правдами и неправдами добивались вольной; а там, как мечтала крыловская Маша, «покупали себе мужа-француза», пусть самого ничтожного и нищего, лишь бы иметь право открыть свою лавку с гордым именем на вывеске «мадам N», – и уже свою дочь они отправляли в пансион или институт и выдавали за разорившегося дворянина. Бывшая крепостная роднилась с благородным сословием! В нашу пору всеобщего увлечения женской историей не проведено исследования, которое выявило бы истинное происхождение модисток и их подручных с Кузнецкого моста. Но можно предположить, что описанный Крыловым путь был хоть и редок, но вполне реален.

Лиза не похожа на них, она и не думает о подобном будущем, не желает, как ясно из второй сцены первого действия, войти в фавор у барина. Она прямо вызывающе противопоставлена традиционным субреткам. В глубине души и в манерах она – простая девушка, хотя одета наверняка в барышнины платья со споротыми лентами, которые Софья едва ли надевала больше трех-четырех раз. Слуги в доме имели свою иерархию: лакеи для общих поручений носили камзолы и пудреные парики в стиле XVIII века, горничные из девичьей одевались в сарафаны, а камердинеры и камеристки (какова Лиза) выбирались одних лет с господами и по возможности с одной фигурой, чтобы донашивать их одежду. Известно, что камердинер Грибоедова Александр Грибов носил фрак, естественно, хозяйский, а не сшитый специально для него ⁹. Поношенность одежды была очень незначительна, поскольку она раньше выходила из моды, чем истрепывалась. На улицах слуги в европейском платье отличались от господ отчасти прошлогодним его кроем, отчасти мелкими деталями, едва уловимыми, но очевидными наметанному глазу.

Лиза по-своему не лишена честолюбия. Она мечтает о «буфетчике Петруше», лице в доме очень значительном: в обязанности буфетчика входил выбор и заказ дорогих вин, пряностей, чая и прочих товаров колониальных лавок, ведение расходов по кухне, владение деньгами или улаживание дел с поставщиками. Брак двух высокопоставленных слуг обещал ‘ им обеспеченную жизнь, возможность выкупиться к старости на волю или просто получить вольную и увидеть своих детей и внуков свободными. Для этого им не требовалось проявлять инициативу, как модистке Маше, а только плыть по течению. Лиза проще Маши, или ленивее, или, наконец, не хочет жертвовать нежными чувствами ради брака с ничтожным французиком. Поэтому и грамоте она особенно не училась, и считает по пальцам, – зачем ей знания?

Конечно, Лиза понимает всю глубину трагической зависимости крепостных:

Минуй нас пуще всех печалей

И барский гнев, и барская любовь, —

но активно бороться за свою свободу не хочет или не умеет.

Во вводной ремарке указано, что дверь справа ведет в спальню Софьи, и она потом оттуда выходит с Молчаливым. Этот выход очень повредил героине в глазах многих критиков. Пушкин отозвался о ней в выражениях, которые принято пропускать в печатном тексте ¹⁰. Гончаров, напротив, увидел в ней «задатки недюжинной натуры, живого ума, страстности и женской мягкости» ¹¹¹¹. Однако роль Софьи обычно не привлекает актрис, представляется неопределенной и невыразительной. Тут, к сожалению, отдаленность грибоедовской эпохи встала непреодолимым препятствием для понимания сути образа. Среди бессчетного разнообразия мнений о Софье ни одно, кажется, не основывалось на том единственном и исчерпывающем указании, которое дал автор. Грибоедов отнюдь не сделал героиню бледной фигурой, он описал ее со всей четкостью, однако описал средствами музыки, родными ему – но не Пушкину.

Спальня Софьи расположена за дверью, но не прямо за нею – нельзя представлять, что она сидела с Молчалиным у раскрытой постели! Ведь в той же первой ремарке сказано, что слышны звуки фортепьяно и флейты. Неужели кто-то вообразит, что фортепьяно в приличном доме стоит в спальне?! Естественно, это невозможно. Фортепьяно предполагает возможность пригласить подругу, учителя или хоть настройщика. А в спальню молодой девушки доступ закрыт всем, кроме матери, няни или гувернантки, если они есть, служанки, врача в случае очень тяжелой болезни – и любовника, если на то ее воля. Но у светской девушки есть, кроме спальни, комната- кабинет, где она принимает подруг, даже иногда друзей и родственников (в юности – под присмотром матери или гувернантки, в более зрелые годы – сама), принимает портних, парикмахера, учителей и проч.

У Александра Бестужева (Марлинского) есть зарисовка кабинета барышни в рассказе «Часы и зеркало», каким он предстал взору героя, на мгновение заглянувшего туда к юной героине и спустя годы просидевшего там с ней наедине довольно долго, с ведома и согласия ее матушки (естественно, днем) ¹². Комната молодой девицы и старой девы показалась герою весьма разной, но из обстановки он упоминает зеркало, гардероб, письменный стол, кресла или стулья, канделябры, пяльцы и часы над трюмо. Ни о какой кровати речи нет – и не от стыдливого умолчания. Если дом был невелик, кровать могла помещаться в закрытом на день алькове, но в доме Фамусова прежде жило много народу (жена, гувернантка, Чацкий и его гувернер), поэтому свободных комнат было достаточно, и Софья, несомненно, имела кабинет. Конечно, даже у старой девы нельзя было бы провести ночь без риска скандала. Но все же Софья могла пригласить Молчалина к себе, не особенно отступая от норм девичьей стыдливости, а уж сделать шаг в собственно спальню следовало ему – он его не сделал, но для начала Софья осталась довольна. Это, видимо, был ее первый опыт; она приказала Лизе караулить за дверью:

«Ждем друга». – Нужен глаз да глаз…

У доверенной горничной имелась где-то собственная кровать или скорее даже комнатка; если бы она слишком часто спала в креслах у двери барышни, это могло, в конце концов, заинтересовать других слуг и самого барина: с чего бы это?

Каким же характером надо обладать барышне, чтобы принимать у себя мужчину? Софья могла бы быть тем, что заподозрил Пушкин, но Грибоедов рисовал значительно более интересный и необычный образ. На это указывают те же самые слова ремарки: «слышно фортепияно с флейтою». Естественно предположить, что Софья играет на фортепьяно, а Молчалин подыгрывает на флейте. Однако Фамусов без всякого волнения замечает, что

То флейта слышится, то будто фортопьяно;

Для Софьи слишком было б рана??…

Он взорвался бы от ярости и снес дверь, если бы предположил, что на флейте в комнате дочери играет не она, а кто-то другой (и выбор невелик – не слуги же? значит, Молчалин; других лиц в доме нет, разве что «гость неприглашенный»). Однако он не удивлен – значит, Софья умеет хоть немного играть на флейте. Что же еще ярче ее характеризует?! Флейта – чисто мужской музыкальный инструмент; барышень так же не учили играть на флейте, как мальчиков – на арфе. Различие это сложилось без какой-то причины, но было общепринято в России начала XIX века. Столичных детей обоего пола учили игре на фортепьяно, и, в дополнение к нему, мальчикам преподавали флейту (даже Платон Михайлович разучил за пять лет одну пьесу), а девочкам арфу. Сам Грибоедов научился арфе вслед за сестрой, но у Софьи братьев нет, она сама должна была потребовать этот инструмент и учителя.

Это, конечно, не очень большое проявление независимости, стремления сравняться с мужчинами, быть не как все. Это не переодевание в мужское платье, не стрельба из пистолета, не уход в гусары, подобно знаменитой кавалерист-девице Надежде Дуровой, известной Грибоедову по рассказам Дениса Давыдова, но это – проявление незаурядного характера в московской барышне. Да в Софье и неудивительны подобные качества. Рано лишившаяся матери и даже гувернантки, избалованная как единственная дочь и наследница, она привыкла быть хозяйкой дома и всегда добиваться желаемого. Со стороны Фамусова было просто скандально воспитывать дочь без женского пригляда, благодаря чему она нередко оставалась дома одна, когда отец уезжал на службу или в Английский клуб. При таком воспитании Софья могла вырасти либо капризной модницей, либо сильной, самостоятельной натурой. Грибоедов выбрал второй вариант, как редкий, но в то же время характерный для нового поколения женщин.

Впрочем, будь мать Софьи жива, она едва ли влияла бы на нее благотворно. О ее матери многое известно: младшая сестра Хлестовой, она, надо думать, чем-то походила на нее, судя по тому, с каким ужасом вспоминает Фамусов дамские бунты за картами («ведь сам я был женат»). Вдобавок она питала повышенный интерес к мужчинам («Бывало, я с дражайшей половиной // Чуть врозь: – уж где-нибудь с мужчиной!»).

1. Кюхельбекер В. К. Путешествия. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 228.[↩]
2. Грибоедов А. С. Сочинения. М.-Л., 1959. С. 557.[↩]
3. Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. М., 1977.[↩]
4. Зубков Н. Н.«Горе от ума» и сюжетосложение классического русского романа // Грибоедов и Пушкин. Хмелитский сборник. Вып. 2. Смоленск, 2000. С. 170.[↩]
5. Там же. С. 95 – 103, 168 – 177.[↩]
6. Письмо С. Н. Бегичеву // Грибоедов А. С. Указ. изд. С. 544.[↩]
7. Горе уму. Музейный автограф, действие II, явление 1 // Грибоедов А. С. Горе от ума. Литературные памятники. М., 1987.[↩]
8. Кирсанова Р. М. Сценический костюм и театральная публика в России XIX века. М., 2001. С. 125.[↩]
9. А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. ПО.[↩]
10. Здесь и далее цит.: Письмо к А. А. Бестужеву, конец января 1825 года // Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. Т. 9. М., 1981. С. 163- 164.[↩]
11. Гончаров И. А. Мильон терзаний. М., 1956. С. 24.[↩]
12. См.: Бестужев А. А. (Марлинский). Испытание. М., 1991. С. 227-234.[↩]