Художественное сознание современника

Среди разнообразных проблем эстетики нас, естественно, больше всего волнуют те, которые имеют прямое отношение к современности – к современной жизни и современному искусству. Точнее будет сказать так: нас волнует современный аспект эстетических проблем. Вероятно, нет ни одной «извечной» категории искусства и эстетического переживания, которая бы не приобретала особые, новые черты в свете современности. Вместе с тем эти категории остаются «извечными», то есть в их основе лежат некие устойчивые законы, но в каждое время с новым оттенком ив новом качестве. Поэтому никогда нельзя сказать о каком-либо вопросе эстетики: он уже давно решен наукой, ясен, неоспорим, и возвращаться к нему незачем. Сама жизнь побуждает к нему возвращаться, так как она сама постоянно его видоизменяет, переставляя акценты, изменяя пропорции и внося нечто такое, чего прежде не было.

Меняется строй жизни – меняются и формы мышления, способы восприятия. В частности – эстетического мышления и восприятия. И эти перемены могут многое объяснить в характере современного искусства, как и само оно в свою очередь свидетельствует о сдвигах в мышлении и психическом складе людей. Очевидно, то и другое должно изучаться параллельно и в единстве, чтобы общая картина получалась достаточно целостной. Эстетика не будет эстетикой, если она будет отвлекаться от анализа современного искусства, но она также не будет эстетикой, если откажется иметь дело с закономерностями мышления. Мне кажется, что этому последнему у нас уделяется мало внимания, а потому постановка общеэстетических проблем страдает некоторой однобокостью. И когда теоретик делает какое-либо обобщение, исходя из своих наблюдений над искусством и только над искусством, – у него не хватает аргументов. Положим, кто-то начинает утверждать, что современная литература избегает пространной описательности и что это явление симптоматичное, признак современного стиля. Выступает другой и не без основания указывает на целый ряд несомненно хороших и несомненно современных произведений, где пространная описательность налицо. Наконец, в спор вмешивается третий – примиритель, – который говорит, что всякие формы и жанры нужны и важны, что в нашей литературе должно быть стилистическое многообразие, а следовательно, спорить не о чем. И дискуссия на этом кончается.

В плане чисто практическом третий, очевидно, прав: действительно, искусство развивается в большом разнообразии форм, приемов, художественных средств, и смешно было бы накладывать вето на какие-нибудь формы, раз они достигают цели, развиваясь в русле социалистического реализма. Однако думается, что задачи науки шире. Они не столь утилитарны и, конечно, заключаются не в том, чтобы предать анафеме описательность или, напротив, осудить лаконизм. У эстетики другие цели – познать сложный художественный мир современного человека, исследовать и объяснить происходящие в нем процессы, а значит, и понять перспективы дальнейшего развития искусства. В конечном счете это влияет и «а художественную практику, но не в порядке прямых рекомендаций: пишите так, а не эдак. Контакты теории и практики искусства более сложны и опосредствованны, зато и более прочны.

На мой взгляд, одной из увлекательных задач эстетики является, например, исследование тех сдвигов в художественном сознании современника – передового человека эпохи социализма, – которые так или иначе связаны с гигантским прогрессом наук в XX столетии. Наука или искусство властвуют над сознанием людей в наши дни – это надуманная дилемма; в действительности ее нет и не может быть, так как усиленная работа интеллекта имеет своей обратной стороной интенсивную, сложную эмоциональную жизнь. Герой современности действительно все более становится существом много знающим, все подвергающим проверке мыслью, напряженно анализирующим, сознательно ищущим. И сами его эмоции все более приобщаются к сфере мысли. Но от этого они не ослабевают: напротив, они приобретают чрезвычайную обостренность, хотя и не проявляются так непосредственно и открыто, как в эпохи детства человечества. Неудовлетворенность искусством может вызываться не тем, что оно отживает свой век или отходит на задний план, а лишь тем, что оно не всегда успевает находить язык, выражающий эту новую проницательность и пытливость чувств.

По моим наблюдениям, может быть и случайным, именно люди, стоящие и в переднем крае современной великой науки, проявляют самый – живой и беспокойный интерес к искусству и его сегодняшней судьбе. Но, конечно, не обязательно быть специалистом в вопросах атомной энергии, чтобы испытывать на себе все влияния «атомного века» – и материальные и духовные. Поэт, художник, просто эстетически восприимчивый человек может быть профаном в электронной технике, в кибернетике, химии, астрономии, но он тем не менее живет в их атмосфере, пользуется их плодами, его чувства и воображение формируются в духовной среде, созданной великими социальными сдвигами и научным познанием как природных, так и общественных законов. И в свою очередь он приближается к открытиям, может быть, не менее важным, чем открытия его собратьев-ученых, – к открытиям в области «микрокосма» и «макрокосма» человеческой жизни и человеческой души.

Нужно ли напоминать, что подобная обусловленность всегда существовала. В древности примитивный способ производства и наука, не вышедшая из стадии полуфантастических, хотя и очень дальновидных, догадок, были связаны с мифологическим художественным мышлением. В трезвый век пара и электричества Гермес был вынужден устраниться: «художественное мышление стало иным – более конкретным, рациональным, эмпирическим (употребляю все эти понятия в самом лучшем, высоком их смысле). Взгляд художника на мир в XIX веке сделался как никогда пристальным: такая реалистическая полнота и проникновенность эстетического познания социальной жизни, быта, психологии была недоступна мифологическому художественному мышлению. Но ведь и это еще не предел для эстетического познания, оно по-своему так же беспредельно, как и научное.

По традиции мы привыкли усматривать в научном мышлении отрезвляющее, даже прозаическое начало; «развеялись при свете просвещения поэзии ребяческие сны». Однако новейшая наука, дерзко приподнимающая покровы над самыми сокровенными тайнами матери, едва ли оказывает сдерживающее действие на работу фантазии. Не наоборот ли обстоит дело: не воспитывает ли она в умах бесстрашие воображения, на новой основе воскрешая неудержимую силу фантазии, свойственную древним ступеням художественного сознания? Но в отличие от этих давно пройденных ступеней воображение современного человека не перестает быть рациональным, не отрывающимся от реальности и логики. И не составляет ли этот своеобразный сплав бесстрашного воображения с рациональным взглядом на мир новую, только еще формирующуюся особенность художественного сознания нашей эпохи?

Феи древних сказаний творили какие угодно чудеса просто потому, что они были феи, – других объяснений не требовалось. Современные феи – феи бесконечно малых величин, звездных туманностей, четвертого измерения и загадочных антимиров – творят не менее удивительные чудеса, но в согласии с законами природы, которые сами по себе удивительны и необычайны. Мечта о «золотом веке» испокон веков манила человеческое воображение, – но только как призрак легендарного прошлого или еще более легендарного будущего, к которому пути неведомы. Теперь она воплощается в научном понятии коммунизма: «золотой век» мыслится как реальная цель, согласная с законами социального бытия.

Таким образом, открываемые наукой законы – и природные и социальные, – оказывается, включают в себя то, что при прежнем уровне познания могло представляться только чудом, явлением, стоящим вне логики. Известные нам теперь законы реальны и логичны, но примитивной логике ограниченного «здравого смысла» они также не поддаются. Здравый смысл обывателя, высмеянный еще Энгельсом, в каши дни компрометирует себя на каждом шагу. Он оказывается несостоятельным в науке и поэтому окончательно лишается права выступать скептическим судьей поэтических вымыслов. Диалектическая мысль, окрыленная воображением, двигает вперед современную науку, смелое воображение, воспитанное и направляемое диалектической мыслью, создает современное искусство. Между ними нет антагонизма.

Недалекое будущее искусства рисуется мне как новый бурный подъем энергии воображения, который раскроет в содержании современной жизни такие глубины и такие невидимые «простым глазом» закономерности, какие современная физика открывает в строении вещества,

Я не хочу этим сказать, что искусство приходит к этапу некоего нового «научного» мифотворчества или что на первый план выдвинутся полуфантастические, полусимволические жанры вроде сказки «Маленький принц», написанной летчиком Сент-Экзюпери (хотя мне кажется, что и таким жанрам в ряду других принадлежит немалое будущее). Было бы вообще слишком рискованно и мало плодотворно гадать о том, какие жанры и формы возобладают в будущем. Интереснее и важнее вдуматься в то, что происходит уже сегодня, какие намечаются новые (или обновленные) аспекты эстетического познания.

Художественное мышление современного передового человека прежде всего очень пытливо. Его эмоции становятся такими же «исследователями», как его разум. Они все дальше уходят от простой созерцательности. Ко многим явлениям современного искусства можно было бы без натяжки применить такой термин, как «эмоциональное исследование». Тот или иной жизненный факт не просто «отображается» художником, но берется им как острая проблема. В этом, разумеется, нет ничего абсолютно нового для искусства: так бывало и раньше; всякое новое есть так или иначе развитие старого, но в этом развития происходит такая переакцентировка составляющих элементов, которая в результате дает уже качественно иное целое.