«Гусев», «Архиерей», «Смерть Ивана Ильича»: сравнение стилистических систем

Посвящается Кейсу Верхейлу

Стиль — это сам человек.

Жорж Луи Леклерк де Бюффон

Я думаю, чистота может быть во всем, даже в том,

как человек ест суп.

Даниил Хармс

«Увы, никогда я не буду толстовцем!» — написал Чехов. И пояснил почему: «В женщинах я прежде всего люблю красоту, а в истории человечества — культуру, выражающуюся в коврах, рессорных экипажах и остроте мысли» [Чехов: IV (П), 267].

В письмах, записных книжках и дневниках Чехов говорит о расхождении со своим великим современником:

…толстовская мораль перестала меня трогать <…>

…во мне что-то протестует (против толстовской философии. — Т. Г.); расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человечеству больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса [Чехов: V (П), 283].

Иногда Чехов прямо возражает Толстому, иногда в его текстах содержится скрытая полемика с излюбленными толстовскими идеями — о роли народа, науки, прогресса в нашей жизни. Вот несколько цитат из записных книжек:

Кто глупее и грязнее нас, те народ [а мы не народ] <…> ни одно деление не годно, ибо все мы народ и все то лучшее, что мы делаем, есть дело народное [Чехов: XVII, 9].

Идите, идите по лестнице, которая называется цивилизацией, прогрессом, культурой — идите, искренне рекомендую, но куда идти? право, 
не знаю. Ради одной лестницы этой стоит жить [Чехов: XVII, 34].

Полемика с Толстым присутствует и в чеховских рассказах. Нередко, обращаясь к вопросу, который до него ставил Толстой, Чехов дает противоположный ответ.

Толстовскому квиетизму, проповеди смиренного принятия ударов судьбы Чехов противопоставляет протест против страдания. Писал, конечно, и Чехов об очищающей роли испытаний, но все-таки примиренность со страданием ему претит. В рассказе «В ссылке» он с недоумением, с презрением показывает каторжника, который обвыкся и даже сроднился со своей неволей. Еще последовательнее отношение к этой теме выражено в «Палате № 6». Доктор Рагин увещевает Громова примириться с его участью только до тех пор, пока сам не становится пленником психиатрической лечебницы. Оказавшись за решеткой, он негодует и протестует. Своей повестью Чехов говорит, что есть такая мера страдания, смириться с которой невозможно и не должно.

Возможно ли человеку сохранить себя в любых обстоятельствах, как бы ни повернулась жизнь? И тут Толстой и Чехов приходят к разным выводам. Толстой верит, что душа народа несокрушима, что ее не сломит ничто — даже бесправие и рабство. (Платон Каратаев всегда остается собой: он и во вражеском плену светел и благостен.) А Чехов рисует загнанного жизнью в тупик человека сочувственно, но и скептически, без иллюзий. Старый профессор из «Скучной истории» благороден, но лишь покуда трудится для любимой науки в чаянии изменить мир. Стоит Николаю Степановичу оказаться не у дел, как он мельчает, ожесточается, ищет утешения в злоречии. В этом трагедия и других персонажей повести. Прекрасные по своей сути люди, Катя и Михаил Федорович, не видя для себя возможности полноценной, деятельной жизни, превращаются в раздраженных обывателей-сплетников.

И во взгляде на супружескую верность Чехов расходится с Толстым. Чехову, как и Толстому, ненавистны адюльтер, интрижка (это ясно из таких рассказов, как «Володя большой и Володя маленький», «Ариадна», «Попрыгунья»), но он не осуждает измену, если отношения двух людей освящены любовью. С нехарактерной для Чехова прямотой эта мысль выражена в рассказе «О любви». Главный герой Алехин, о котором кратко сообщается, что это человек «с добрыми, умными глазами», полюбил жену друга. Полюбил с первого взгляда. Анна Алексеевна ответила ему взаимностью, но Алехин не дал волю своему чувству, остался верен дружбе. И вот, когда после многих лет знакомства Алехин и Анна Алексеевна расставались навсегда, Алехин понял, что совершил ужасную, трагическую ошибку. Он так сказал об этом:

Со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе.

В «Даме с собачкой» Чехов тоже обходится без морального осуждения своих героев, хотя показывает, что жертвой тайной любви были все участники треугольника: Анна Сергеевна, Гуров (оба испытывали «глубокое страдание» от необходимости лгать), обманутый муж. О муже Анны Сергеевны Чехов говорит, что тот «верил и не верил». «Верил и не верил» — устойчивое в русском языке словосочетание. Но почему-то в ударном, долгом, дважды повторенном «е» слышится сомнение, которое режет человека, как пила, а сведенные дважды звуки «р» и «в» напоминают об отраве ревности. Чехов показывает, как ужасна, разрушительна ложь, и все же не осуждает своих героев, по-видимому, потому, что Анна Сергеевна и Гуров, как и герои рассказа «О любви», любили друг друга.

Но как отличить мимолетную страсть, чувственное влечение от любви? Чехов не дает ответа. Лишь упоминает мимоходом, что Алехин и Анна Алексеевна были друг для друга «близкие, родные люди». Почти теми же словами, только с чуть большим нажимом описано чувство Гурова и Анны Сергеевны. О них Чехов говорит, что они любили друг друга «как очень близкие, родные люди».

Почему любовь может служить оправданием измены? И на этот вопрос Чехов не отвечает. Говорит только устами Алехина, что «любовь есть великая тайна».

Удивительный все же писатель Чехов. Он абсолютно свободен, непредвзят в своих суждениях, но никогда не скажет ни на йоту больше того, что знает доподлинно. Так что читателю остается только гадать, в чем состоит тайна любви.

Хотя именно программные чеховские вещи («Палата № 6», «Скучная история», «Дама с собачкой») противополагаются толстовским, самое серьезное, самое глубокое и последнее расхождение находим не в рассказах о жизни и любви, а в том, как Чехов и Толстой написали о смерти в «Гусеве», «Архиерее» и в «Смерти Ивана Ильича».

Начнем с выбора героев. Исследователи указывают на автобиографическую основу чеховских текстов [Быков 2010; Лелис 2013]. Bо время длительного путешествия на Сахалин и Цейлон, когда был задуман «Гусев», Чехов дурно себя чувствовал, думал о смерти, писал Суворину: «Когда глядишь, как мертвый человек, завороченный в парусину, летит, кувыркаясь, в воду, и когда вспоминаешь, что до дна несколько верст, то становится страшно. И почему-то начинает казаться, что сам умрешь и будешь брошен в море» [Чехов: IV (П), 140].