Гражданин убегающий

Премиальный цикл 2016 года помимо прочего запомнился двумя своеобразными «сюжетами неуспеха».

Первый — невключение в шорт-листы двух крупнейших прозаических премий — «Большая книга» и «Русский Букер» — романа С. Кузнецова «Калейдоскоп: расходные материалы», по поводу чего выразили запоздалое сожаление не только литературные критики-наблюдатели, но и сами члены букеровского жюри.

Второй — невручение «Большой книги» роману А. Иванова «Ненастье», который вплоть до декабря 2016 года безоговорочно числился в фаворитах.

Примечательно, что оба этих романа написаны в соответствии с центральной идеей современной литературы и обращены к осмыслению итогов советской эпохи. Однако — и, возможно, именно в этом причина их премиального неуспеха — форма «Ненастья» и «Калейдоскопа» радикально отличается от привычных нам форм подведения итогов, будь то эпический нарратив (см. «Возвращение в Египет» В. Шарова), семейная сага («Лестница Якова» Л. Улицкой) или опрокинутая в прошлое ретроспекция («Зимняя дорога» Л. Юзефовича). «Калейдоскоп» Кузнецова представляет собой роман-коллаж, смонтированный с помощью клиповой техники многоуровневого компьютерного квеста; «Ненастье» Иванова — роман-символ, роман-послание, восходящий к традиции символистской прозы начала XX века и явственно ориентированный на нобелевского «Доктора Живаго» Б. Пастернака.

Как мне кажется, именно об этой попытке Иванова вслед Пастернаку написать послесловие уже не к Серебряному веку русской культуры, а к «человеческому проекту» культуры советской и постсоветской и стоит сейчас говорить.

На фоне затяжной прозы 2010-х роман А. Иванова «Ненастье» выделяется как спортсмен-олимпиец среди марафонцев-любителей. Молниеносна завязка — рисковое ограбление инкассаторского фургона водителем, ветераном-афганцем; блестяще продумана композиция — от 1984-го и 2008-го навстречу друг другу летят временные потоки, чтобы столкнуться и полыхнуть взрывами в 1990-х; кинематографически узнаваемы типажи — пламенный вождь «афганского братства» Сергей Лихолетов, качок Бычегор, майор Щебетовский — винтик некогда всесильной Конторы, а ныне — обыкновенный «терпила», как презрительно именует его ставленник уже нового века, хипстерствующий милиционер Дибич… Бронебойное повествование боевика перебивается фирменными ивановскими — индустриальными и не только — пейзажами, среди которых особенно запоминается пристальное описание созвездий, сияющих одинаково как над жарким Афганистаном, так и над провинциальным российским Батуевым. Видимо, это сделано не без умысла, ибо где звездное небо над головой, там и нравственный закон внутри нас, а именно об этом законе и о том, к чему приводит его нарушение, написан роман.

Собственно, с нарушения «Ненастье» и начинается, причем за основу сюжета берется реальная криминальная хроника. «25 июня 2009 года в Перми состоялось аналогичное «ограбление века». Инкассатор Александр Шурман 1973 года рождения совершил нападение на спецфургон Сбербанка и похитил около 250 миллионов рублей. Шурмана быстро поймали и дали 8 лет тюрьмы. «Но роман не про деньги и не про криминал, а про ненастье в душе», — заранее предупреждает читателя автор…» [Секретов: 168] Фамилия «Шурман» в транскрипции Иванова дает имя Герман, отсюда и прозвище — Немец, и весь впечатляющий спектр ассоциаций, нанизанных на значение имени и фамилии протагониста. Герой, всю свою жизнь подчиняющийся воле более сильных людей, обстоятельств и прочее, на излете 2000-х наконец-то решается на поступок — и фокус внимания смещается с броских монументальных фигур, напоминающих то советское прошлое, то эпоху лихих 1990-х, на мерцающую фигуру Неволина, рядового водителя, через все исторические пороги перебирающегося в общем потоке.

В сущности, Герман Неволин — классический для Иванова типаж под условным названием «гражданин убегающий» (в данном случае — убегающий в прямом смысле, с украденными миллионами); но Герман Неволин — еще и новое воплощение пастернаковского Живаго, отсюда его невоенная, рядовая профессия. Живаго у Пастернака — врач, в пореволюционные годы избавленный от необходимости убивать, хотя принужденный присутствовать при раздувании мирового пожара. Неволин у Иванова — водитель, человек неприметный, но одинаково нужный и в агонизирующие 1980-е, и в поворотные 1990-е, и в тучные нулевые. Примечательно, что все герои того или иного периода сходят (или — чаще всего — их уносят) со сцены, а молчаливый Немец всегда остается в строю.

Само персонажное построение «Ненастья» воспроизводит привычную ивановскую формулу, где непременно наличествуют герой, одолевающий морок лихолетья, его чуждый рефлексии противник и героиня, закованная неведомым роком. Лузер географ и альфа-самец Будкин в «Географе…», созерцатель князь Михаил и бесстрашный хумляльт кан Асыка в «Сердце Пармы», свободный художник Моржов и чиновник Манжетов в «Блуде и МУДО», московский студент Кирилл и деревенский быдлан, дембель Леха, в «Псоглавцах»… О героинях и говорить нечего: женщины в ивановских романах всегда одинаковы и одержимы — что средневековая ламия Тичерть, что изнасилованная псоглавцами Лиза; что вогулка Бойтэ, что Танюша Куделина, чья колдовская фамилия вкупе со сквозным ивановским сравнением со Спящей царевной настойчиво актуализирует в памяти пастернаковское: «Торжественное затишье, / Оправленное в резьбу, / Похоже на четверостишье / О спящей царевне в гробу». То есть привычное для Иванова композиционное построение в «Ненастье» прослаивается пастернаковским планом, в большом нарративе начала XXI века, разумеется, приобретающим новую смысловую окраску.

Вот только какую?

О Пастернаке в «Ненастье» напоминает практически все — начиная от стихотворения, которое зубрит Танюша-школьница в рабочем кабинете Лихолетова: «Свеча горела на столе, свеча горела…», и заканчивая прямыми метафорическими и персонажными соответствиями.