Горизонты темы

Мы – рабы наших технических улучшений… Мы столь радикально изменили нашу среду, что теперь, для того чтобы существовать в этой среде, мы должны изменить себя…

Н. Винер

1

Думаю, не будет преувеличением сказать, что «тема НТР», к которой наша критика в конце 60-х – начале 70-х годов подступала с такой робостью, неуверенностью, с известным скептицизмом (мода? очередная кампания?), ныне привлекает все более пристальное внимание общественности.

О научно-технической революции, о ее последствиях, о ее воздействии на человека и человечество, а следовательно, и о ее отражении в литературе говорят, спорят, пишут читатели и писатели.

Больше того: обращаясь к привычным, традиционным темам – города, деревни, молодежи и прочим, мы все чаще и чаще обнаруживаем, что без поправок на энтээровскую постоянную уже не обойтись. Мы рискуем лишь прикоснуться к исследуемому вопросу, но не раскрыть его.

Энтээровская постоянная становится своеобразным ключом к тематическим пластам, на которых стояла всегда литература. «Тема НТР» не поглощает другие темы, не покушается на их известную автономию: «присутствие» НТР, неотвратимость и объективность этого присутствия – всего лишь свидетельство тех метаморфоз, которые претерпевает окружающий нас мир. Без оглядки на НТР современное, углубленное постижение этих перемен и их эха просто-напросто невозможно.

К сожалению, у нас как-то так повелось, что с «темой НТР» мы до недавних пор связывали сравнительно узкий круг произведений, посвященных в основном ученым или же современному производству и его людям.

Понять это нетрудно. В фантастически короткие сроки в нашу жизнь не вошло, а ворвалось множество поистине революционных перемен. Коренным образом преобразуются не только производство, труд, но и быт, досуг, культура, коммуникации, обслуживание, то есть сферы, затрагивающие буквально всех и каждого.

Всем этим переменам мы обязаны науке и технике, их достижениям.

Как тут удержаться и не посетовать на ретроградку-литературу, которая, конечно же, отстает с художественным освоением всей этой нови. Как не засомневаться: а не устарели ли Бах и Блок? Не отходят ли искусство и литература на второй план – в досуг, развлечение?

«…На протяжении многих веков духовная жизнь человечества значительно опережала развитие науки и техники… Что же происходит сегодня? В последние годы, увы, литература и искусство не создали произведений, которые охватывали бы масштаб проблематики, вызванной к жизни наступлением НТР. Правомерно говорить и о том, что по воздействию на человека, его психологию и мироощущение наука и техника превосходят традиционные виды творчества – «человековедения»… Наука и техника вездесущи и безграничны», – говорил А. Рекемчук, выступая в дискуссии «Литература и НТР», организованной журналом «Дружба народов» (1973, N 10, 11).

Причем, несмотря на настойчивые призывы выйти наконец на «магистральную тему», разрыв не сокращается, а, пожалуй, увеличивается. Скачка, «взрыва», который мог бы привести литературу в соответствие с таким образом понимаемыми требованиями времени, ожидать не приходится. Хотя бы в силу лавинообразно нарастающей сложности и специфики потенциальных предметов изображения – все новых и новых достижений науки и техники.

Так что резон в упреках по адресу литературы, вроде бы и игнорирующей «тему НТР», несомненно есть. Но есть и опасность, которую, на мой взгляд, не преодолели полностью ни литература вообще, ни критика в частности. Опасность чересчур зауженного, иллюстративного прочтения темы, опасность забвения специфики литературы.

Прямое, в лоб, сопоставление научно-технической революции, ее достижений и достижений литературы и искусства, бесконечные указания литературе как можно скорее «охватить масштаб проблематики, вызванной к жизни наступлением НТР», призывы, на которые литература почему-то не спешит откликнуться, неизбежно отводят художественной культуре какую-то служебную роль.

Невольно напрашивается вопрос о правомерности такого вот грубого – как бы и исключающего иные взаимоотношения науки и искусства – противопоставления успехов науки и техники – художественному прогрессу.

Какими мерками оперирует А. Рекемчук, объявляя, что если на протяжении веков духовная жизнь человечества опережала развитие науки и техники, то ныне последние по своему воздействию на человека опережают традиционные виды творчества?

Думается, что влияние науки и техники на искусство мы порой понимаем чересчур уж однобоко. «Поистине удивительно, насколько поверхностным оказалось влияние науки двадцатого века на современное искусство!» – воскликнул Ч. Сноу в своей нашумевшей лекции «Две культуры». И аргументировал свой тезис таким примером: «От случая к случаю попадаются стихи, в которых поэты сознательно используют научные термины, причем обычно неправильно. Одно время в поэзии вошло в моду слово «рефракция», получившее совершенно фантастический смысл. Потом появилось выражение «поляризованный свет».

Слов нет, отношение литературы и искусства к терминологии – тоже показатель, но, во-первых, это отношение не сводится к простому заимствованию, к прямому словообмену, а во-вторых, способен ли этот показатель что-либо изменить во взаимоотношениях двух культур (по Сноу), на что-либо повлиять существенно?

Не заслоняет ли он более глубинные и более существенные связи и взаимовлияния?

С появлением фотографии раздались голоса о том, что живопись умерла. Слава богу, что я застал иные времена, – с тяжким вздохом констатировал один из соотечественников Сноу, известный живописец «Тернер.

. Но живопись, как мы знаем, не умерла. А несостоявшийся могильщик живописи – фотография в свою очередь тоже немало приняла и принимает от живописи, становится все более художественной.

Развитие кинематографа, телевидения (это ли не достижения науки и техники?!) оказало и оказывает огромное влияние на драматургию, на современный театр, сделало его более демократичным, динамичным, освободило от напыщенности. Монументальные декорации потеснились, уступая место легким, зачастую условным, меняющимся легко по ходу действия. Иным стал язык пьес, иной манера игры актеров, их взаимоотношения с залом, зрителем. На театральные подмостки на равных с традиционной пьесой взошли документ, хроника, репортаж, и захватывают они нас зачастую не меньше, а то и больше, чем постановки, свято чтущие «чистоту» жанра…

Валить все и целиком на научно-технический прогресс, очевидно, не стоит: тут больше влияний не прямых, а многоступенчато опосредованных. Но столь же нелепо было бы отрицать стремление искусства и литературы идти в ногу с эпохой не только в содержании, но и в формах, в ритмах своих. Даже диссонирующий с этим стремлением, на первый взгляд неожиданный, подчеркнуто-демонстративный возврат к «старым» формам в новых условиях чаще всего – реакция на ураган перемен, на их темпы.

А совершенно неожиданно повысившийся в последние годы интерес широких читателей к художественному слову?

Единодушно и удовлетворенно отмечая этот поворот, мы мало как-то задумываемся над его причинами. А ведь не исключено, что тяга к художественности (читай: к своей человеческой сущности!) – тоже своеобразная реакция на наступление науки и техники…

«…Человеческое знание состоит не из одной математики и технологии, ведь оно прилагается не к одним железным дорогам и машинам… Напротив, это только одна сторона знания, это еще только низшее знание, – высшее объемлет собою мир нравственный, заключает в области своего ведения все, чем высоко и свято бытие человеческое…» ¹ Слова не нашего современника, одного из участников дискуссии «физиков» и «лириков» – Белинского.

К этому высшему знанию с большим или меньшим успехом, но неизменно и обращают нас искусство и литература, реакция которых на изменения окружающего мира неизмеримо сложнее, глубиннее реакции простого, механического отклика на происходящее.

Из сказанного не следует, конечно, что любые попытки напрямую выйти на ту или иную важную тему или проблему заранее, самой природой искусства, обречены на провал. В нашем литературном активе немало произведений, опровергающих это положение. Но, сводя тему, – и не просто тему, а полосу сложного исторического развития, поворотную в истории человечества, – преимущественно к необходимости отображения достижений науки и техники, мы рискуем потерять «высшее знание», впасть в иллюстраторство.

Автоматизация и кибернетизация – стержень научно-технической революции, но написать роман о внедрении автоматических линий или электронных систем управления производством еще не значит выйти на «тему НТР». Принципиального различия между таким романом и популярными некогда произведениями о борьбе новаторов за новые резцы или за скоростные плавки смена вывесок сама по себе не гарантирует. Налицо пока только фиксация внешних примет действительности, видимость движения в литературе. И видимость совсем не безобидная, ибо иллюстрация может подменить суть – коренное, принципиальное изменение в ходе научно-технической революции характера труда, изменение места и роли человека на производстве.

Если первая промышленная революция конца XVIII – начала XIX века обеспечивала невиданный взлет эффективности труда, разделяя и расщепляя труд и самого человека до такой степени, что идиот нередко становился более производительным, чем нормальный среднестатистический рабочий, то вторая промышленная революция (так еще определяют НТР) не может развернуть самое себя, не освобождая человека целиком. Не только его руки (это сделала уже первая промышленная революция), но и – главное – его интеллект. Создаются условия, при которых «труд выступает уже не столько как включенный в процесс производства, сколько как такой труд, при котором человек, наоборот, относится к самому процессу производства как его контролер и регулировщик… Вместо того чтобы быть главным агентом производства, рабочий становится рядом с ним» ².

К этому фокусу – освобождение человека целиком – и стягивается все бескрайнее богатство современного научно-технического развития. Оно получает небывалое, фантастическое ускорение в первую очередь там, где технологическая революция опосредуется благоприятствующими ей социальными отношениями.

Пока мы в начале этого пути. И осмыслить, прочувствовать НТР нельзя, не осознав противоречивости ее старта.

Один из парадоксов положения в том, что революция в отношениях между человеком и машиной, революция, которую должно венчать освобождение, укрупнение человека, всего мира его производительных и духовных задатков, начинается в тот самый момент, когда объективные тенденции научно-технического прогресса, в недрах которого и зарождается НТР (больше ей неоткуда взяться), сделали множество видов труда на редкость бессодержательными, унылыми.

Специализация захватывает не только промышленность, сельское хозяйство, строительство, но и науку, культуру, обслуживание, управление. Специалист – человек, который узнает все о… ни о чем, – горько пошутил однажды Б. Шоу. Возникает опасность отчуждения человека не только от труда и его продуктов, но и от собственной его человеческой сущности.

Да, социальные условия могут в значительной степени снять негативные стороны узкой специализации. На ВАЗе (длина конвейерных линий свыше 150 километров!), например, осуществляется целый комплекс соответствующих мероприятий. Скорости конвейера в зависимости от начала или конца смены, времени суток; оптимальные режимы питания; месячные и годовые карты динамики физического и психического состояния рабочих; музыкальные паузы и разминки; спецодежда; промышленная эстетика; в перспективе перед каждым желающим более содержательная и квалифицированная работа. Администрация идет в этом навстречу операционникам, притормаживая набор опытных рабочих со стороны, создавая все условия для учебы и совершенствования своим рабочим.

То, что люди работают не на «дядю», а на себя, сознавая дальний, высокий смысл своих усилий, тоже фактор, одухотворяющий самую ничтожную операцию.

Но эти усилия одновременно и свидетельство того, что проблема остается. Я бы даже сказал, что социализм, его преимущества (в частности, курс на всеобщее образование, на всестороннее развитие личности) привносят в нее еще и свои, дополнительные сложности.

Операции, которыми вынужден заниматься тот или иной работник, зачастую не требуют тех знаний, той культуры, того кругозора, которыми обладает выпускник школы, техникума или вуза. Избыток образования, информации, впечатлений, и преогромный. Особенно если подходить к нему с позиций узкопрактических задач дня, интересов конкретного производства, отдельной личности, которая может воспринимать эти «ножницы» и трагически, чувствовать себя не на своем месте, неоцененной, никому не нужной…

Но если взять более широкие мерки, то в избыточности образования, в потенциальной разносторонности современного человека обнаруживается колоссальный смысл. И «технологический», и социальный. Ибо избыточность образования, культурного и духовного развития вообще – одно из важнейших условий опережающих темпов развития науки. Без такого все ускоряющегося опережения НТР немыслима.

К тому же (о чем мы, к сожалению, пишем и размышляем куда меньше) НТР «надеется» (создает предпосылки), что широкое образование, культура, начитанность работника обернутся высоким социальным, нравственным, психологическим содержанием, отвечающим потребностям НТР, тому положению, в которое она уже сегодня ставит человека, давая ему такую силу, такую власть, о которой человек никогда не мечтал, к которой никогда не готовился.

Нажатия кнопки, перевода рычажка, просто задержки в исполнении, в реакции достаточно порой, чтобы вывести из строя сложнейшие технологические цепи, нанести непоправимый урон окружающей среде, вызвать многочисленные человеческие жертвы.

И власть эта возрастает не по дням, а по часам. Совершенно новое социально-психологическое состояние, новое качество, усугубляемое тем, что человек не входит в него постепенно, как бывало, на протяжении десятков, а то и сотен лет, а буквально поглощается этим новым состоянием.

2

В повести А. Скалона «Живые деньги» герой, слесарь золотые руки Арканя, с нескрываемым презрением поглядывает на местных охотников, которые живут и работают по старинке: отправляются в тайгу на охоту на своих двоих, как и сто, двести лет назад. На своих двоих далеко ли уйдешь, много ли набьешь?.. Арканя горд неимоверно тем, что соображает «по современности»: сунул вертолетчику, такому же «нравственно современному» человеку, как и сам Арканя, сотню-полторы-две, пару шкурок соболя – и лети туда, куда еще не ступала нога человека, бей, круши непуганого зверя в свое удовольствие и благополучие…

Ну, хорошо. «Левый» вертолет, согласимся, -редкость, исключение, до личных вертолетов тоже еще далековато, да и охотится Арканя пока, слава богу, по старинке, с ружьишком. Но вот другая повесть – «Высокая кровь» И. Кашафутдинова, другие герои: шофер Леха, личность вполне ничтожная – алкаш, ворюга, и молодой ученый Грахов. А «самоутверждаются» они таким же, но более дешевым манером, как и Арканя.

«В свое время Леха и сетями ловил рыбу, и глушил. Все надоело. Сейчас в жестяной баночке под сиденьем было что-то такое… Не видел он еще, как оно действует… Достав из-под сиденья банку, он открыл крышку и задохнулся: ядовито-желтый дым прыгнул в лицо. Леха откашлялся, вынул из банки оранжевый марлевый шарик. Скатившись с ладони, шарик упал на землю. Трава вокруг него быстро желтела и увядала… Испепелив под собой траву, марлевый комочек жег теперь землю… Подошел Грахов… На траве лежали уже три шарика с тремя хвостами разной длины. Леха колдовал над ними: на каждый выдавил по капле светлой жидкости из пипетки. Шарики шипели, вспухали, делаясь синими. Леха, стараясь выглядеть важно, подмигнул Грахову, который… смотрел, как Леха размахивается, как мелькают в воздухе гайки, плюхаются в воду… Что-то узкое быстрое вспороло воду – зеленая длинная щука метнулась в воздух, выбросилась на мель. Суматошно, будто вода жглась, запрыгали еще две рыбы, затихли в середине, круглые, белобокие. Затем сильно, разом зарябило – заплясала, хватая воздух ртами, мелкая рыбешка, подныривала, но какая-то сила выталкивала ее, клала набок. И плеск стоял, как от сильного дождя…

– А говорят, рыба перевелась», – сказал Леха.

Динамит на строжайшем контроле, да и надоел, да и шуму много, опасно к тому же, а химия практически доступна всем. И в первую очередь, как это ни парадоксально, таким, как Леха. Спутник Лехи, без пяти минут кандидат наук Грахов, знает и не знает про Лехину химию: что-то слышал, где-то ловил похожий запах… А Леха уже наложил лапу, возит с собой, применяет, знает: сколько, где, когда. Чтобы, например, крупную рыбу употребить в пищу, ее надо нейтрализовать содовым раствором («так вот и ученым сделаешься», – посмеивается Леха), но поскольку соду Леха прихватить забыл, то крупную рыбу безжалостно выбрасывает, в уху идет только мелочь.

И не насмешку, нет, искреннее недоумение вызывают у Лехи расспросы Грахова: что за препарат, как его употреблять, где…

«Вроде все вы чокнутые, ученые… Изобретаете разное, а как в деле употребить – ни бельмеса… А я не дремлю, кумекаю, брат. Врать не буду, не я первый пробую. Застукал прошлой осенью двоих, раскололись. А ваш брат, он сам придумывает, сам же рот разевает!»

Видите, как сразу и резко нарушился привычный, от века, баланс во взаимоотношениях человека со средой обитания, – какой скачок!

1. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VI, Изд. АН СССР, М. 1955, стр. 470 – 471.[↩]
2. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 46, ч. II, стр. 213.[↩]