«Гоголизация» текста: «Николай Гоголь» В. Набокова и «Мастерство Гоголя» А. Белого

«Мастерство Гоголя» А. Белого и «Николай Гоголь» В. Набокова были написаны соответственно в 1934 и 1944 годах. Одна книга вышла в СССР, другая — в Америке. Не будет преувеличением сказать, что эти произведения кардинально изменили наше представление о гоголевском мире не только читателей тех лет, но и всего XX века. Конечно, и до них были Д. Мережковский, И. Анненский, В. Розанов, В. Брюсов и другие «гоголелюбы» (их сочинения разобраны в замечательной книге Л. Сугай¹), но кардинальный шаг в осмыслении Гоголя сделали именно А. Белый и В. Набоков.

Ставя рядом книги Белого и Набокова, не пытаемся ли мы сблизить эти сочинения? Ну, запишем мы в реестр влияний на Набокова книгу Белого, закроем очередную «научную лакуну», обнаружим, что слово «Гоголь» встречается в обеих книгах несколько сотен раз. А. Белый будет законсервирован, пронумерован, расфасован, а потом съеден такими же троглодитами-набокоедами. А ведь таких «набокоедов» десятки и даже сотни.

Набоков — сам большой классификатор-энтомолог — не просто относил открытую им бабочку к тому или иному подвиду, но говорил о фокусе мимикрии, о взаимопроникновении двух реальностей. Дело совершенно не в степени влияния Белого на Набокова, а в том, что нам дана возможность проникнуть в химическую лабораторию создания набоковских образов, в ту удивительную оранжерею, в которой образы Белого разрослись под пером Набокова в самые причудливые словесные соцветия невиданных размеров и форм. Сам Набоков, писавший «Николая Гоголя» во время преподавания в музее энтомологии, не раз был свидетелем, как беспомощная гусеница превращалась в многоцветную причудливую бабочку. Итак, наведем резкость и будем свидетелями потрясающей, может быть, самой потрясающей метаморфозы в искусстве — чуда рождения писательского слова.

Через 15 лет в «Заметках переводчика» Набоков попытался отгородиться от любых влияний на книгу:

Писал я ее, помнится, в горах Юты, в лыжной гостинице на высоте девяти тысячи футов, где единственными моими пособиями были толстый, распадающийся том сочинений Гоголя да монтаж Вересаева, да сугубо гоголевский бывший мэр соседней вымершей рудокопной деревни, да месиво пестрых сведений, набранных мной Бог весть откуда во дни моей всеядной юности².

К этим «пестрым сведениям» прежде всего нужно отнести сочинение Белого, на которое Набоков не раз ссылается в биографии Гоголя: «Белый, этот гений въедливости…» (I, 458³), «Андрей Белый, прослеживая одну из тех странных подсознательных путеводных нитей…» (I, 468). Эти отсылки говорят о том, что Набоков был знаком с книгой Белого.

Вообще, трудно представить большего антипода Набокова — жизнелюба, спортсмена, энтомолога, до полуночи гоняющегося за бабочками лесах штата Юта, — чем набоковский Гоголь, убивающий гусениц и ящериц, неврастеник, девственник, неудавшийся учитель и уж совсем неудавшийся проповедник, человек, от которого веет чем-то полупрозрачным, малокровным… Это даже не человек, а существо. Гоголь Набокова сродни насекомому, животному. Вслушайтесь сами:

Нос его был таким длинным и острым, что умел самостоятельно, без помощи пальцев, проникать в любую, даже самую маленькую табакерку <…> Гоголь видел ноздрями (I, 405)⁴.

Давайте дадим портрет гоголевского носа как увеличенное изображение какого-то важного органа необычной зоологической особи (I, 514; здесь и далее курсив мой. — К. В.).

Гоголь у Набокова — «человек-змея», который не убегает, а «уползает за границу» (I, 445); его жилет «напоминает кожу какого-то заморского пресмыкающегося» (I, 408); «в его перелетах с места на место всегда было что-то от тени или от летучей мыши» (I, 423); в детстве — «…слабое дитя, дрожащий мышонок с грязными руками, сальными локонами и гноящимся ухом. Он обжирался липкими сладостями. Соученики брезговали дотрагиваться до его учебников» (I, 408; физиологическая семантика сальности, липкости также отсылает к образу насекомого, которое защищается от мира выделением слизи).

Он по-животному пуглив («Когда он рвал розы в саду у Аксакова и его руки коснулась холодная черная гусеница, он с воплем кинулся в дом» — I, 408), ведет борьбу за существование («В детстве он задушил и закопал в землю голодную, пугливую кошку не потому, что был от природы жесток, а потому, что мягкая вертлявость бедного животного вызывала у него тошноту», I, 407). Но у этого существа есть особый, ни на что не похожий истинно поэтический дар — дар видеть, чувствовать, обонять. Подобно носу Парфюмера, нос Гоголя ведет его по жизни («Гоголь видел ноздрями…»).

Необычным было и зрение этого странного больного человека, отмечают Набоков и Белый. Последний писал книгу в то же время, что и А. Воронский, готовивший для ЖЗЛ биографию Гоголя, тираж которой был почти полностью уничтожен. Воронский также отмечал: «Гоголь обладал этим двойным зрением. Из внешних чувств у Гоголя были лучше всего развиты зрение и обоняние. Глаз у него был цепкий до мелочей и в то же время проникающий в существо»⁵. Белый же посвятил 50 страниц классификации и анализу всевозможных теорий красок у Гоголя, изучил эволюцию каждого цвета у Гоголя в отдельности, что естественно не могло пройти мимо чуткого взгляда Набокова. Что же пишет Набоков? Он сравнивает гоголевское зрение с тем, как зрение человека относится к зрению насекомых.

Разницу между человеческим зрением и тем, что видит фасеточный глаз насекомого, можно сравнить с разницей между полутоновым клише, сделанным на тонком растре, и тем же изображением, выполненным на самой грубой сетке, которой пользуются для газетных репродукций. Так же соотносится зрение Гоголя к зрению средних читателей и средних писателей (I, 88).

Фасеточное зрение — особое примитивное восприятие мира, которым были «заражены» предшественники Гоголя. Как известно, для него характерно плохое различение мелких деталей, но хорошая способность различать мелькания (мигания) света с частотой вплоть до 250-300 Гц. При таком зрении мир представляется упорядоченной пуантилистской совокупностью световых пятен, крупных мазков, своеобразных световых ячеек, частичек мозаики. Так, отталкиваясь от когда-то прочитанного (пролистанного) труда Белого, Набоков создает особый тип восприятия мира. Зрение Гоголя слило воедино, преодолело границы между явлениями, скрестило несовместимые вещи, открыло новые узоры, предрекло импрессионистов и целую эпоху иного виденья мира вообще. Набоков намеренно «гоголизует» наше виденье мира («по прочтении Гоголя наши глаза могут гоголизоваться» — I, 506). Набоков призывает нас по-другому видеть мир. Там, где у Белого разлом, анализ, расщепление словесного ядра Гоголя на эпитеты, звуки, ритмические повторы, — у Набокова синтез, слияние, полное погружение в стиль. Набоков работает образами, видоизмененными состояниями нашего «есмь» в тексте, то есть в иной реальности. Тем интереснее посмотреть, как Набоков подхватывает образы Белого.

По всей видимости, Набоков не читал полностью книгу Белого — как часто не читал целиком книг и другой тенишевец, О. Мандельштам, — но достаточно внимательно прочитал начало книги, в частности, главку «Особенности гоголевского сюжета», где Белый преподносит нам сильный (один из самых запоминающихся в книге) образ:

Впечатление, которое получаешь при пристальном изучении сюжета (у Гоголя. — К. В.): точно сидишь у зеркала воды; и — видишь: с непередаваемой четкостью отражены в воде облака, небеса, берег; все утрировано; ненатуральна четкость очертаний; вдруг — какие-то мутные пятна и тени, к отражению не относящиеся, бороздят контур его; в месте облака видишь: облако пересекающую стайку подводных рыбок <…> Переочерченность сюжетных контуров теперь — клякса: где леса, облака, небеса? Бисерная муть! Что случилось? Одна из «рыбок», вынырнув, плеснула хвостом; что считал за сюжет, — стерто поднятой зыбью <…> «Дважды два — четыре» — великая истина <…> однако: не она разрешает живые споры теорий: квантовой, волновой, электронной; принципы физики⁶.

У Набокова:

Искусство Гоголя, открывшееся нам в «Шинели», показывает, что параллельные линии могут не только встретиться, но могут извиваться и перепутываться самым причудливым образом, как колеблются, изгибаясь при малейшей ряби, две колонны, отраженные в воде. Гений Гоголя — это и есть та самая рябь на воде; дважды два будет пять, если не квадратный корень из пяти (I, 597).

Из главки «Особенности гоголевского сюжета» Набоков заимствовал тезисы о бесфабульности повестей Гоголя, о замкнутом, похожем на колесо мире «Мертвых душ» (сам Набоков честно отсылает нас здесь к труду Белого), двойном дне ларчика Чичикова, которое символизирует его душу, рассуждения о пухлости и шарообразности Чичикова, закольцованности гоголевского сюжета и т. д. Белый пишет о четырехмерности живописи: «И где тут «три измерения»? Лишь «восприятия», которых «четыре» (не три)»⁷; «Проза Гоголя, по меньшей мере, четырехмерна», — пишет Набоков (в данном случае эти совпадения, может быть, случайны).

У Белого же, видимо, Набоков заимствует и развивает сравнение гоголевского мира с теорией относительности Эйнштейна:

Прозу Гоголя <…> можно сравнить с его современником, математиком Лобачевским, который взорвал Евклидов мир и открыл сто лет назад многие теории, позднее разработанные Эйнштейном. Искусство Гоголя <…> показывает, что параллельные линии могут не только встретиться, но могут извиваться и перепутываться самым причудливым образом…

«…биография творчества (Н. Гоголя. — К. В.) ширится в столетиях за пределами могилы; и выявляется принцип эйнштейновской относительности»##Белый А.

1. Сугай Л. Гоголь и символисты: Монография. М.: Государственная академия славянской культуры, 1999. [↩]
2. Владимир Набоков: pro et contra. В 2 тт. T. 1. СПб.: Русский Христианский Гуманитарный Институт, 1999. С. 147. [↩]
3. Ссылки на русский текст произведений Набокова даются по изданиям: Набоков В. Собр. соч. русского периода в 5 тт. СПб.: Симпозиум, 2004-2008; Набоков В. В. Собр. соч. американского периода в 5 тт. СПб.: Симпозиум, 1997-1998. Первая цифра обозначает том, вторая — страницу. Римской цифрой обозначается том русских произведений, арабской — произведений американского периода. [↩]
4. Ср. также образ насекомого Грегора из «Превращения» Кафки, о котором Набоков писал: «Кроме того, у Грегора имеются сильные челюсти, жвалы. С помощью этих органов, поднявшись на задние ножки (на третью, сильную пару ножек), он поворачивает ключ в замке» (Набоков В. Лекции по зарубежной литературе. М.: Независимая газета, 1998. С. 335).[↩]
5. Воронский А. Гоголь. М.: Журнально-газетное объединение, 2009. С. 380. Воронский так же, как и Набоков, находит в «Невском проспекте» истоки импрессионизма (там же, с. 130).[↩]
6. Белый А. Мастерство Гоголя: исследование М.: МАЛП, 1996. С. 55. [↩]
7. Там же. 134.[↩]