Глядя из Петушков

Поэма «Москва — Петушки» принадлежит к малому числу написанных в ХХ веке книг, выстраивающих через формальный рассказ о событиях, происходящих в течение нескольких часов и в крайне ограниченном пространстве, многомерный мост между абсолютно разными культурно-хронологическими слоями. При этом значение и размерность самого произведения выглядят переменными. Публично одним из первых это отметил С. Довлатов: «…в словесном потоке ерофеевского романа тысячи советских эмблем, скрытых цитат, нарицательных имен, уличных словечек, газетных штампов, партийных лозунгов, песенных рефренов. Это какой-то «Улисс» Джойса или <…> детская считалка» [Сергей… 1989].

Да: масштаб и смысл книги для разных читателей расположены в совершенно несопоставимых диапазонах — от саги или системообразующего мифа до младенческого протофольклора. Более того, те самые масштаб и смысл отчетливо меняются во времени. Мы знаем немало книг, чья популярность возрастала от крайне узкого круга искушенных почитателей до масштабов всемирных. С поэмой «Москва — Петушки» произошел своего рода обратный процесс: из сборника цитат и паролей для целого поколения книга эволюционировала в сторону творения не для потребителей; для производителей, если воспользоваться формулировкой Маяковского о Хлебникове. Отчего случилось именно так, мы попробуем сказать ближе к финалу статьи.

Но прежде попытаемся выполнить задачу частичной локализации глобального ерофеевского текста. То есть — проследить в первом приближении связи книги с обстоятельствами жизни автора в период его обитания там, где происходили события метафизического травелога «Москва — Петушки».

Базой и стимулом наших размышлений стала монография группы литературоведов: О. Лекманова, М. Свердлова и И. Симановского — «Венедикт Ерофеев. Посторонний» (2018), победившая в главной номинации премии «Большая книга» 2019 года. О Ерофееве и его трудах в работе сказано подробно; нам остается лишь актуализировать и уточнить некоторые аспекты с привязкой к местности и обстоятельствам.

Биография с точностью до дня задает хронологические рамки пребывания писателя в окрестностях изложенного им в поэме пути: между моментом, когда разнообразные жизненные обстоятельства «побудили Ерофеева 14 июля 1959 года подать документы на филологический факультет Орехово-Зуевского педагогического института» [Лекманов, Свердлов, Симановский 2018: 108], и неразвернутым предложением: «23 декабря 1975 года Венедикт и Валентина Ерофеевы официально развелись» [Лекманов, Свердлов, Симановский 2018: 192].

О грехопадении

Петушки, куда не доехал лирический Веничка, расположены на самой длинной из сторон треугольника Орехово-Зуево — Владимир — Мышлино, близко к середине этой стороны. А в каждой из вершин фигуры Ерофеев подолгу или не слишком подолгу проживал. И — вопреки декларируемой любви к бессобытийной жизни — проживание его было насыщенным.

Имей мы дело с типовым персонажем поп-культуры, читающая публика в первую очередь заинтересовалась бы личной жизнью героя. Авторы исследования постулируют: «Стремясь избежать путаницы, условимся орехово-зуевский отрезок ерофеевской биографии считать прошедшим в первую очередь под знаком любви, а владимирский — под знаком дружбы» [Лекманов, Свердлов, Симановский 2018: 110]. Меж тем с минимальной разницей во времени у Венедикта Ерофеева завязались два знакомства, имевшие важнейшее значение почти до самого конца его жизни. Проще говоря, сперва, в Орехово-Зуеве, он влюбился в Юлию Рунову, а затем, во Владимире, — в Валентину Зимакову. Ситуация развивалась в духе старорежимного офицерства с некоторой переменой гендерных ролей. В. Тихонов, оглашенный в посвящении поэмы «Москва — Петушки» «первенцем», вспоминает:

Юлия Рунова. Была такая. Строгая и неприступная комсомольская богиня. Однажды в пылу ревности она схватила ружье и пальнула в Ерофеева. Слава Богу, заряд оказался холостым, а то бы нашему Веничке тяжко пришлось. Ружье я выхватил. Смотрю, мой Ерофеич лежит на земле белый как снег (цит. по: [Лекманов, Свердлов, Симановский 2018: 154]).

Как почти во всех ситуациях, имеющих отношение к Ерофееву, эпизод имеет массу трактовок: от «никакого выстрела не было, это они специально придумали» до «патрон был боевым, а Бен выжил чудом». Однако ружье как минимум появилось на сцене.

В итоге первой избранницей писателя стала Валентина Зимакова: она хотя бы не стреляла. Порядковое числительное «первой» здесь имеет несколько значений. Авторы биографии предполагают, цитируя записки Ерофеева:

7 марта Венедикт записал в дневнике: «…появляется Зимакова в сопр<овождении> Мироновой. Бездна вина и куча вздора. В полночь удаляется сумеречная Миронова. Зим<акова> остается. Грехопадение». Тема продолжается в записи следующего дня: «Весь день с Зим<аковой>, и теперь плевать на все остальное». Торжествующий тон этих двух записей позволяет предположить, что символически свершившееся именно в Международный женский день «грехопадение» было первым в жизни 23-летнего Венедикта [Лекманов, Свердлов, Симановский 2018: 154].

В обоснование дебюта чуть дальше биографы приводят «пуританские советские нравы начала 1960-х годов» [Лекманов, Свердлов, Симановский 2018: 156].

Редкий случай, когда мнение создателей биографии вызывает активное возражение. К описываемому времени в стране уже произошел, к примеру, Фестиваль молодежи и студентов 1957 года, где отдельные советские девушки весьма запомнились пылким иностранным борцам за независимость Африки. Термин «дети Фестиваля» быстро получил известность. На сугубо отечественном материале о похождениях разного рода, происходивших в те самые годы, сообщали такие разные авторы, принадлежащие к поколению Ерофеева, как Василий Аксенов (1932 г. р.), Эдуард Лимонов (1940 г. р.), Сергей Довлатов (1941 г. р.), Михаил Веллер (1948 г. р.). Из менее очевидных, не заострявших внимания на скользкой теме, но рассказавших об упомянутом вопросе с широчайшим географическим охватом, вспомним Александра Городницкого (1933 г. р.; см.: [Городницкий 1993]).

Советское кино, при абсолютной близости к голливудскому «кодексу Хейса», не допускавшему вразумительных экранных поцелуев, тоже не избегало драматических вопро­сов: почти во всех фильмах – лидерах проката конца 1950-х — начала 1960-х («Годы девичьи», «Телефонистка», «Половодье», «Весенние годы», «Первое свидание», «Сердце не прощает») темы внебрачных детей, добрачных беременностей, супружеских измен обсуждаются впол­не открыто. Даже в блокбастере-буффонаде «Девчата» (1959) присутствуют юная раз­ве­денка и девушка, глядящая на жизнь крайне цинично.

Обратных примеров тоже масса. Северный платонический роман разведенного военнослужащего-вохровца С. Довлатова с красавицей, спортсменкой, комсомолкой Светланой Меньшиковой известен весьма (см., к примеру: [Семенюкова 2016]).

То есть дело не в общественных настроениях — страна была крайне разнообразной. Если уж применять расхожий термин «пуританство», то применять его надо к общественному устройству, к практике массовых квазирелигиозных сборищ с обсуждением личных аспектов. Валентину Зимакову стыдили на комсомольских собраниях и угрожали отчислением, когда она была уже как минимум гражданской женой Ерофеева: народный суд признал бы такой факт безусловно.

Но суть еще тоньше. Обратим внимание на ерофеевский термин «грехопадение».

Тут нам понадобятся его «Записные книжки». Материалы книжек, подготовленные А. Яблоковым, выпустило в свет издательство «Захаров» [Ерофеев 2005; 2007]. Подробный анализ «записок» выполнила в емкой и компактной диссертационной работе Е. Смирнова [Смирнова 2010]. Именно с опорой на ее труд легко упорядочить сведения о методах авторской работы с первичным текстовым материалом. Смирнова отмечает: «Записные книжки — это своего рода индикатор литературных процессов каждой эпохи» [Смирнова 2010: 37]. Ремарка справедлива в отношении как исторических периодов, так и личных стилистических перемен автора. И перемены эти наиболее явным образом являют себя в годах молодых:

Здесь будет уместным поднять вопрос об утраченных записных книжках 1955–1958 годов. Дело в том, что писатель в одном из интервью говорил о пяти толстых тетрадях, которые он отдал на сохранение близкому человеку и просил не издавать до его кончины.

Первые записи в тетрадях были сделаны как раз на первом курсе МГУ, то есть в 1956 году. Позднее Владимир Муравьев в воспоминаниях о Вен. Ерофееве писал: «Реально первая проза Ерофеева — это «Записки психопата», они сейчас у меня. Это пять тетрадок, они представляют собой лирический дневник 17–18-летнего юноши» <…> Таким образом, друг Ерофеева говорит о дневниковом характере и биографичности «Записок психопата» [Смирнова 2010: 47–48].

В свою очередь, авторы исследования «Венедикт Ерофеев. Посторонний» убедительно показывают беллетризованный, провокативный и — прежде всего — художественный характер «Записок психопата». Более того, один из создателей книги, И. Симановский, полемизируя с интерпретационной работой М. Соколовой [Соколова 2020], дополнительно заостряет внимание на особенностях ранней прозы Ерофеева, где реально существующие и даже близкие автору люди становятся персонажами, принимающими иногда гибель по писательской воле, продолжая долгую, счастливую жизнь в мире дольнем [Симановский 2020].

Таким образом, позволим формулировку: «Записки психопата» — странным образом привязанное к реальным обстоятельствам жизни студента МГУ Ерофеева буйство слова, энергии, жизненных наблюдений, фантазии, становящейся рефлексии и филологического неофитства, прерываемого на один день — 4 апреля 1957 года — неофитством евангельским с подробным конспектированием Нагорной проповеди. Основой «Записок» вне всяких сомнений стали дневниковые записи соответствующего периода.

Период тот завершился вместе с учебой литератора в главном вузе страны: «Я ушел тихонько, без всяких эффектов» (цит. по: [Лекманов, Свердлов, Симановский 2018: 99]).

Методика работы Ерофеева с дневниковыми записями трансформировалась неоднократно. «С 1964 года у Ерофеева меняется манера ведения записных книжек, — пишет Смирнова. — В сохранившемся блокноте, озаглавленном «Ведедикт Ерофеев. Записные книжки. 1964 г. № 1. Блокноты СУС-5», большую часть занимают так называемые «игры со словом». Писатель продолжает работу по фиксации метких выражений, принадлежащих другим людям, и начинает конструировать собственные афоризмы и остроты, тематический диапазон которых необычайно широк» [Смирнова 2010: 70].

Именно с 1964 года в записях Ерофеева появляются явные стилистические и синтаксические паттерны того, что станет позднее поэмой «Москва — Петушки». В свою очередь, от дневников чуть более ранних лет сохранилось немногое: 1962 год — 7 страниц, 1963-й — 17. Еще лаконичней представлены записки 1959–1960 годов: их доступный объем составляет 6 страниц.

Заметки тут дневниковые, кратчайшие. Например:

Февраль

1–23 фев. — Поездка на Кольский п<олуостр>ов.

24 фев. — Въезд в Орехово. Буянкина и Окунева.

25 фев. — ТДенисова, В. Окунева, ВЛомакина.

26 фев. — Впервые вижу Рунову во дворе института.

27 фев. — Снова вижу. Общежитие.

28 фев. — Рунова с чайником ударяется об угол. Хождение ее с попрыгивающей Синиченковой.

29 фев. — Снова записки от Буянкиной и Окуневой с просьбой придти к ним. Гуревич, я и Морозов [Ерофеев 2005: 13].

Чуть позже, в апреле 1960-го, появляется запись с заинтересовавшим нас определением:

25 — Грехопадение Д. Ден<исенко> и Б. Уткина. Весь вечер с Д. Ден<исенко>. Денис<енко> на коленях.