Гений и злодейство: пушкинский подтекст в ахматовском «Реквиеме»

Бывают в истории времена, когда только поэзии под силу совладать с действительностью, непостижимой простому человеческому разуму, вместить ее в конечные рамки.

И. Бродский¹

 

Когда в 1960-е годы Ю. Лотман, завершая «Лекции по структуральной поэтике», писал о многоструктурности художественного текста, в качестве иллюстрации своих соображений он привел строки из ахматовской «Поэмы без героя»:

А так как мне бумаги не хватило,

Я на твоем пишу черновике,

И вот чужое слово проступает…

«»Чужое слово» (в обычной речевой коммуникации – шум) здесь способствует образованию новой информации»².

С тех пор «чужое слово» прочно укоренилось в качестве термина, так что не всегда вспомнишь, что выражение это пришло из текста, далекого от притязаний на научность. Вследствие этого символического появления у истоков отечественной структуральной поэтики Ахматова, можно сказать, стала объектом для исследований в области интертекстуальности par excellence.

Любой текст, создаваемый на высоком уровне литературности, кумулятивен: он втягивает в себя свое литературное прошлое; но следовало бы говорить здесь о ценностной иерархии. Текст несет в себе культурные воспоминания разного рода – от декора до несущего столпа, от факультативных до тех, без которых невозможна архитектоника произведения. Следующие заметки посвящены тому интертекстуальному плану, который в «Реквиеме» играет конституирующую роль, – пушкинским аллюзиям.

Имя Пушкина возникало еще до того, как «Реквием» стал собственно поэмой. Так, в записных книжках Л. Чуковской ахматовский цикл шифровался «Реквиемом» из пушкинского «Моцарта и Сальери», а Эпилог скрывался под именем пушкинского «Памятника».

Запись Л. Чуковской от 31 января 1940 года: «Длинный разговор о Пушкине: о Реквиеме в «Моцарте и Сальери».

Потом о пушкинских темах: Европа, во-первых, и Петербург, во-вторых.

Объяснила мне, как пушкинистка, кого он имел в виду, когда писал о Европе».

И примечания Л. К. к этой записи: «Пушкин ни при чем, это шифр. В действительности А. А. показала мне в этот день свой, на минуту записанный, «Реквием», чтобы проверить, все ли я запомнила наизусть. Тогда в цикл входили следующие стихи: «Уводили тебя на рассвете», «Тихо льется тихий Дон», «Показать бы тебе, насмешнице», «Семнадцать месяцев кричу…», «Легкие летят недели», «Приговор», «К смерти», «Хор ангелов великий час восславил», «Узнала я, как опадают лица». Входило ли уже «Нет, это не я, это кто-то другой страдает» – я припомнить не могу; и в «Тихом Доне» не вполне уверена <…>.

Прочитала мне, кроме «Реквиема», два стихотворения: «Не столицею европейской» и, по-видимому, «Это было, когда улыбался»; N 13. (Тогда второе в «Реквием» не входило; А. А. включила его в цикл только 1962 году) <…> Объяснила, что ее стихотворение «Не столицею европейской» посвящено Осипу Мандельштаму»³.

Вероятно, и в устных беседах, убежденная в постоянной слежке за собой, Ахматова прятала свой крамольный текст под «обложкой» Пушкина.

Стихи, перечисленные здесь Л. Чуковской, впоследствии составят основной текст поэмы, но пушкинских цитат мы в них не увидим. Явно («каторжные норы») и скрыто они появятся в Посвящении и Эпилоге, написанных одновременно в марте 1940 года, и прозаическом «Вместо предисловия», датированном 1957 годом.

«Рискнем предположить, что до определенного момента, а именно до 1940 года, имя Пушкина для стихотворений 1935 – 1939 годов, объединенных под названием Requiem, служило только конспиративным шифром.

Ахматова была убеждена, что в 30-е годы ей самой грозил арест: «Представьте только себе, в течение 15 лет я ни разу не вошла в свой дом без того, чтобы сразу за мной не вошло два человека. Мне не верили, когда я это рассказывала, а сын одной моей подруги даже решил проверить и как-то со мной пошел, ну и убедился на деле…»⁴; но через несколько месяцев после вынесения окончательного приговора Л. Гумилеву в июле 1939 года и отправки его в Норильск на Ахматову неожиданно обрушивается лавина почестей и благодеяний.

13 января 1940-го Л. Чуковская записывает: «…ей уже прислали из Москвы три тысячи единовременно, и ежемесячная пенсия повышена до 750 рублей. Зощенко с каким-то листом, присланным из Москвы и уже подписанным кое-кем (Лебедев-Кумач, Асеев), ходит в Ленсовет просить для нее квартиру. В Союз принимали ее очень торжественно»; журнал «Ленинград» и «Издательство писателей» наперебой требуют ее стихи. Запись Чуковской от 17 января 1940-го: «Она сильно обеспокоена тем, что Гослитиздат прислал ей договор на четыре тысячи строк, в то время как и «Издательство писателей» взяло у нее сборник стихов»⁵.

Сама судьба указала на биографические параллели. Все как когда-то: казнь, заключение и ссылка друзей, «братьев»; сознание того, что «и я бы мог как шут» (подпись над рисунками виселиц в черновиках «Полтавы»); неожиданные милости императора, освобождение из ссылки.

 

* * *

Текст «Реквиема» создавался на протяжении нескольких лет, и, согласно нашим предположениям, пушкинский смысловой слой начал формироваться только с 1940 года, а в 1962 году, когда цикл получил прозаическое «Вместо предисловия», «утвержденную» композицию и статус поэмы, пушкинский контекст уже стал частью целостной мировоззренческой концепции, художественно явленной в «Реквиеме», и, одновременно, шифром к ее прочтению. Попытаемся, в порядке гипотезы, конечно, реконструировать этот процесс «приращения» смыслов.

Итак, стихотворения, составившие основной текст «Реквиема», почти стенографически фиксировали трагические события жизни Ахматовой 1935 – 1939 годов:

22 октября 1935-го – первый арест Л. Гумилева и Н. Лунина («Уводили тебя на рассвете», ноябрь 1935, Москва);

10 марта 1938-го – второй арест Гумилева, следствие; все остальные стихи датированы 1938 – 1939 годами («Приговор» 22 июня 1939, Фонтанный Дом);

26 июля 1939 – Л. Гумилеву вынесен окончательный приговор – пять лет ИТЛ, в середине августа 1939 года он отправлен по этапу («К смерти», 19 августа 1939, Фонтанный Дом).

Пушкинские же цитаты впервые обнаруживают себя в Посвящении и Эпилоге, которые были написаны, если верить ахматовской датировке, одновременно в марте 1940 года.

В тексте Посвящения пушкинская цитата выделена:

Но крепки тюремные затворы,

А за ними «каторжные норы»,

И смертельная тоска⁶.

 

Она создает еще одну (помимо «Буду я, как стрелецкие женки, / Под кремлевскими башнями выть…») историческую проекцию: события 30-х годов XX века – расправа над декабристами. И уже от нее, нарочито взятой в кавычки, будут расходиться круги аллюзий, расширяя литературный контекст.

Важнее созвучия эпох – созвучие нравственной ситуации: Поэт – жертвы политических репрессий. И потому Ахматова цитирует «Послание в Сибирь» – ее Посвящение тоже послание («Им я шлю прощальный мой привет…»). Для Пушкина декабристы навсегда «братья», «друзья». В статье 1963 года «Пушкин и Невское взморье» Ахматова убежденно говорит: «…Мысли о декабристах, то есть об их судьбе и об их конце, неотступно преследовали Пушкина. Из его стихов следует, как он думал о тех из них, кто остался жив (см. переписку Пушкина, «Послание», «И в мрачных пропастях земли»). Теперь более подробно рассмотрим вопрос об его отношении к тем, кто погиб.

Первое упоминание находится в 6-й главе «Онегина» – немедленно после того, как Пушкин узнал об этом трагическом событии (то есть 26 июля 1826 года). 6-я глава окончена 10 августа 1826 года <…> Ленский мог быть «повешен, как Рылеев». Затем следуют рисунки виселиц – на черновиках «Полтавы» (1828 год), в книжке «Айвенго» Вальтера Скотта, подаренной Пушкиным у Полторацких Ал. Ал. Раменскому (вместе с цитатой из Десятой главы «Онегина») 8 марта 1829 года. Словами «Иных уж нет, а те далече» кончается «Онегин» (1830 год). Пушкину не надо было их вспоминать: он просто их не забывал, ни живых, ни мертвых»⁷.

Потому и образ «невольных подруг» из Посвящения можно тоже считать пушкинской цитатой. Эпитет «невольные» будет читаться одновременно и как «связанные единством участи», и как «лишенные свободы».

Размышление-вопрошание о нынешней судьбе «подруг»:

Где теперь невольные подруги

Двух моих осатанелых лет?

Что им чудится в сибирской вьюге,

Что мерещится им в лунном круге?

и череда воспоминаний в Эпилоге:

Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

И ту, что едва до окна довели,

И ту, что родимой не топчет земли,

И ту, что красивой тряхнув головой,

Сказала: «Сюда прихожу, как домой»

самим принципом поочередно возникающих пред «духовными глазами» картин «аукается» с пушкинскими стихами на 19 октября – 1825 года («Роняет лес багряный свой убор…») и 1827 года («Бог помочь вам, друзья мои…»):

Но многие ль и там из вас пируют?

Еще кого не досчитались вы?

Кто изменил пленительной привычке?

Кого от вас увлек холодный свет?

Чей глас умолк на братской перекличке?

Кто не пришел? Кого меж вами нет?

 

Бог помочь вам, друзья мои,

И в бурях, и в житейском горе,

В краю чужом, в пустынном море

И в мрачных пропастях земли!

Для Пушкина 19 октября – дата «братской переклички» и до трагедии 1825 года, и после нее, хотя, повторим еще раз Ахматову, ему «не надо было их вспоминать: он просто их не забывал, ни живых, ни мертвых». В Эпилоге «Реквиема» найдем то же: «Опять поминальный приблизился час…» (здесь и далее курсив наш. – И. Е.) и «О них вспоминаю всегда и везде, / О них не забуду и в новой беде…». «В эти годы, – пишет Чуковская, – А. А. жила завороженная застенком, требующая и от себя и от других неотступной памяти о нем, презирающая тех, кто вел себя так, как будто его и нету».

В представлении Ахматовой очевиден параллелизм человеческих судеб эпохи декабристов и периода репрессий XX века. Поэт обращается к «невольным подругам двух <…>осатанелых лет», женам и матерям новых «декабристов».

Еще одной открытой пушкинской «цитатой» был памятник Поэта в Эпилоге «Реквиема». «Помилованный» Пушкин неустанно напоминал Николаю I о великодушии его прадеда Петра, призывая «милость к падшим»; Ахматовой тоже «подарили» свободу, но она потребует правды и памяти.

Ахматовский памятник в «Реквиеме» иной. У Пушкина он уже, в настоящем, сейчас, воздвигнут самим поэтом: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Ахматова говорит о своем памятнике, во-первых, в форме будущего условного («А если когда-нибудь…»), во-вторых – неопределенно-личной («Воздвигнуть задумают…»). Пушкинский памятник нерукотворный, ибо он не плоть, а Слово. Залог бессмертия Поэта в бессмертии его Слова, в бессмертии Искусства. Как для православного человека вечная жизнь души, так и для наследницы Пушкина бессмертие поэта в его слове – истины абсолютные. И не бронзовый памятник тому залог. Но память о поэте, в чьей человеческой судьбе, как в капле, отразилась судьба народа, – памятник Поэту – станет памятью народа о самом себе, о своей трагической истории.

Образ памятника Поэту в Эпилоге, аккумулируя смыслы предшествующей традиции (через Пушкина к Державину и Горацию), утверждает иную, новому веку свойственную, участь-обязанность Поэта. Уже не только «истину царям с улыбкой говорить», не только «чувства добрые лирой» пробуждать, восславить в «жестокий век» свободу и «милость к падшим» призывать, – новый век потребует разделить судьбу своего народа, испить из общей чаши страданий. Эту мысль своего «Памятника» Ахматова, как курсивом, выделит потом, в 1961 году, эпиграфом:

Я была тогда с моим народом

Там, где мой народ, к несчастью, был.

Вот почему зримый образ памятника у Ахматовой будет тоже принципиально иной: у Пушкина – «Вознесся выше он главою непокорной / Александрийского столпа»; у Ахматовой – «И пусть с неподвижных и бронзовых век / Как слезы струится подтаявший снег». Пушкинский памятник – бессмертное Слово Поэта – утверждает неподвластное = непокорное никому торжество истин, выше и прочнее которых нет ничего в этом мире:

1. Бродский И. А. Скорбная муза // Юность. 1989. N 6. С. 68.[↩]
2. Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 245[↩]
3. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. 1938 – 1941. М.: Согласие, 1997. С. 73.[↩]
4. Ахматова А. После всего. М.: Изд. МПИ, 1989. С. 225.[↩]
5. Чуковская Л. К. Указ. соч. С. 65, 68.[↩]
6. Здесь и далее «Реквием» цит. по: Ахматова А. А. Собр. соч. в 6 тт. Т. 3. М.: Эллис Лак, 1998.[↩]
7. Ахматова А. А. Пушкин и Невское взморье // Ахматова А. А. Соч. в 2 тт. Т. 2. Проза. М.: Художественная литература, 1987. С. 122 – 123.[↩]