Гейнеобразное. Тимур Кибиров

Общепризнанным свойством поэзии Тимура Кибирова является высокая степень ее цитатности, порой доходящей до центонности: Кибиров, как было замечено, говорит на «языке великой русской поэзии. Всегда новом и всегда помнящем о Ломоносове, Державине, Баратынском, Тютчеве, Лермонтове, Фете, Некрасове, Козьме Пруткове, Блоке, Ходасевиче, Мандельштаме, Маяковском, Пастернаке и Корнее Ивановиче Чуковском. Не говоря уж о Пушкине» [Немзер 2009: 9].

В этом списке русских имен не хватает еще одного — тоже принципиального для Кибирова (и для русской поэзии), но принадлежащего иной национальной традиции. Это имя Генриха Гейне.

Как сам Кибиров обмолвился в разговоре с читателями на одном из своих поэтических вечеров, зарубежную поэзию он знает мало, так как ее нужно читать в оригинале, что подразумевает очень хорошее владение иностранными языками. Отчасти поэт, разумеется, лукавил, ибо его перу принадлежит целая книга, написанная «на полях» и в полемике со сборником английского поэта Альфреда Эдуарда Хаусмана «A Shropshire Lad». Что касается немецкой поэзии, то в стихах Кибиров признавался в юношеской любви к Гёте, которого потом разлюбил:

Когда я бежал из дома

В тринадцать мальчишеских лет,

В портфеле было три тома —

А. Блок, И.-В. Гете, А. Фет.

Я Блока теперь стесняюсь,

Я Гете теперь не люблю,

А этот романс исполняя,

Насмешливо рожу кривлю…

Тем не менее его отзвуки вполне можно найти и в позднейшей поэзии Кибирова — см., например, «Лирическую интермедию» («Передай поклон Миньоне…»), финал послания «Игорю Померанцеву» с рефреном «Мы тоже отдохнем, немного погоди», «Историю села Перхурова» («А все ж мудрей всего на свете / Мне кажется строка из Гете: / «Gib meine Jugend mir zurück!»»), «Ibid» («»Dahin! Dahin!» — Уймись. Ей-богу, надоело. / Сюда, сюда, мой друг! Вот полюбуйся сам, / как сложен, преломлен, цветаст свет этот белый!»), «Блестит дорога под луной…» («Ну что ж, немного погодя / Я тоже отдохну»).

Однако из всех иноязычных поэтов Гейне все-таки занимает совершенно особое место в художественном сознании Кибирова: он оказал на него формативное влияние в подростковом возрасте, когда Кибиров и начал сочинять стихи. Он пишет об этом в «лирико-дидактической» поэме в прозе «Покойные старухи» (2006–2007). Песнь вторая повествует о том, как четыре случайно найденные книги покойной старухи Марии Николаевны (Монашки) навсегда определили жизненный путь автобиографического героя, сделав его поэтом. Это были томики Надсона, «Чтеца-декламатора» со стихами поэтов Серебряного века, Блока и — Гейне. Фрагмент XII второй песни полностью посвящен описанию доставшейся герою книги Гейне:

Рядышком стоял вполне еще крепенький первый том «Полного собрания сочинений Генриха Гейне в переводе русских писателей.

С иллюстрациями проф. Тумана, Иогана Грота, К. Бауера и др.

Дозволено цензурою. Спб. 22 ноября 1899 г.».

И там были восхитительные картинки — с рыцарями, дамами, толстенькими купидонами, юношей, играющим на лютне среди ночного кладбища, и другим юношей, парящим на пышнокрылом коне и одновременно притискивающим не менее пышную, но явно невиннейшую деву. И там из русского плена брели два гренадера и, осердясь на грубоватость автора, негодующие кастраты запевали свои собственные смехотворные песни, и А. К. Толстой тщетно убеждал себя «забыть этот вздор и вернуться к рассудку», и Плещеев распускал напрасные нюни, и Лермонтов вечной женственностью русской сосны сообщал мистическую глубину эротическому восьмистишию.

Это подробное описание действительно существующего издания. Важны здесь несколько моментов. Во-первых, речь идет о первом томе собрания сочинений, в которое вошли ранние, доэмигрантские произведения Гейне — от «Юношеских страданий» (1817–1821) до «Северного моря» (1825–1826), то есть те, что были наиболее популярны в классической русской «гейнеане» XIX века и еще не отмечены самыми горькими нотами позднейшей лирики. Во-вторых, на героя производит впечатление не только текст, но и книга в целом как визуально-графическое единство: не случайно описание начинается с иллюстраций и незаметно, без отчетливой границы («И там из русского плена брели два гренадера…» — это уже о тексте или еще о картинках?), переходит к собственно стихотворениям.

В-третьих, это визуально-графическое единство представляется герою старинным и идилличным одновременно — неким зачарованным, отчасти комичным своей заведомой невозможностью, сказочностью, фантастичностью миром: томик Гейне противопоставляется в кибировской поэме демоничному «Чтецу-декламатору», где «уж не ангелочки и цветочки», а «сфинксы, да нетопыри, да какие-то призывно-извивные и порочно-бесплотные создания». Напротив, в томе Гейне подчеркивается своего рода старинная чувствительность, и гармонический покой, который не могут разрушить смехотворные «негодующие кастраты» и лицемеры, и ощущение органической сопричастности бытию как целому, и текучие силы таинственной мировой жизни, вообще — чувство единения с жизнью, наполняющее книгу.

Парадоксально: поэт, который обычно воспринимается как бунтарь, страдалец, последний романтик, в чьей поэзии подчеркиваются иронические диссонансы, оказывается в творческом сознании Кибирова личностью гармонической, а его поэзия — своего рода прививкой, которую получает лирический герой от декадентства и «романтизма». Даже и кладбищенские сцены Гейне в передаче Кибирова (он имеет в виду цикл «Сновидения», открывающий «Юношеские страдания») оказываются проникнуты своего рода уютом, а бог Аполлон с Музой любовно низводится до «юноши, парящего на пышнокрылом коне и <…> притискивающего не менее пышную, но явно невиннейшую деву» (описываемая иллюстрация, по-видимому, относится к стихо­творению 9-му «Лирической интермедии» «Тебя умчит далеко…»).

Наконец, в восприятии первого тома собрания сочинений Гейне автобиографическим героем Кибирова принципиально важно то, что это именно «русский Гейне»: здесь упоминаются и Плещеев, и А. К. Толстой, и Лермонтов, причем упоминаются как субъекты поэтического действования. То есть речь идет не о прямой рецепции Гейне, а скорее о рецепции «русской гейнеаны (изменить перенос)» (отсюда почти полное отсутствие сравнений с оригиналами гейневских текстов в этой статье).

Соотнесем данные Кибировым характеристики с текстами первого тома. Если в случае Лермонтова речь, разумеется, идет о стихотворении «На севере диком стоит одиноко…» (в данном издании — «На севере дальнем…»), а в случае Толстого — о «Довольно! Пора мне забыть этот вздор!..», то в случае Плещеева под кибировскую характеристику («распускал напрасные нюни») подходят несколько стихотворений: «Они меня много терзали…», «Вот снова незваная гостья…», «Ветер осенний колышет…» и «День и ночь я все мечтаю…». Наконец, упоминаются «Гренадеры» в классическом переводе М. Михайлова, а строки «осердясь на грубоватость автора, негодующие кастраты запевали свои собственные смехотворные песни» относятся к стихотворению «Осердившись, кастраты…» в переводе А. Майкова, хотя обороты «негодующие кастраты», «осердясь на грубоватость«, «сами запели» отсылают уже к переводу С. Маршака, что свидетельствует о позднейшем перечитывании Гейне Кибировым:

Кричат, негодуя, кастраты,
Что я не так пою.
Находят они грубоватой
И низменной песню мою.

Но вот они сами запели
На свой высокий лад,
Рассыпали чистые трели
Тончайших стеклянных рулад.

И, слушая вздохи печали,
Стенанья любовной тоски,
Девицы и дамы рыдали,
К щекам прижимая платки.

Но и перевод Майкова оказывается задействован — аллюзия на него встречается в стихотворении Кибирова «Гейне» из цикла «Лирические комментарии» (2007):

Осердившись, кастраты,

Что я грубо пою,

Злобным рвеньем объяты,

Песнь запели свою.

Голоса их звенели,

Как чистейший кристалл;

В их руладе и трели

Колокольчик звучал;

Чувства в дивных их звуках

Было столько, что вкруг

В истерических муках

Выносили старух.

Лирический герой Кибирова знаменательно сравнивает себя с Гейне и находит большое сходство, так что субъект речи превращается из «я» в согласное «мы»:

Все те же шуты и кастраты,

Что хаяли песню твою,

Считают теперь глуповатой

И спетою песню сию.

Приводят резоны такие,

Уж так убедительно врут,

Что сам я поверил впервые,

Что песенке нашей капут.

Стихотворение строится на параллелях гейневскому: у Гейне поэта ругают за «грубоватость», у Кибирова — за «глуповатость»; в финале у Гейне «выносят» рыдающих дам, у Кибирова глагол «выносить» каламбурно переосмыслен:

Спасать эти топосы, лики,

Расхристанный иконостас.

Всю тяжесть священных реликвий

Мы вынесем, Генрих, сейчас.

Кибиров «переориентирует» гейневское стихотворение, вводя вместо любовной темы проблему поэтического дара в сочетании с пушкинской темой творческой свободы и, более того, тему религиозную. Если Гейне хулят за либертинаж, снижение тона в любовной лирике (отсюда, собственно, образ «кастратов» и обыгрывание мотива «высокого» пения), то в случае Кибирова речь идет о том, что поэт исписался («считают <…> спетою песню сию») и что новое направление, принятое его лирикой, означает падение его дара: рубеж 1990—2000-х годов даже самыми доброжелательными критиками — например, О. Лекмановым — описывается как время «затяжного кризиса» Кибирова, отмеченное появлением нехарактерно мрачных, исполненных холода и отчаяния текстов, лишенных подлинного поэтического вдохновения.

В стихотворении «Гейне» Кибиров самоидентифицируется с немецким поэтом, который с первого прочтения вызвал у него впечатление не холодного осмеяния всего высокого (за что Гейне часто осуждают), но, напротив, душевного жара, глубоко запрятанной значительности, осмысленности поэзии вопреки внешней ироничности, что принципиально для Кибирова, который даже в момент кризиса не изменял главному своему стремлению: «Отточенные лясы / все тщусь я прицепить и к Правде, и к Добру».

Примечательно и то, что «гейневская» тема в финале связывается с «пушкинской» (аллюзия к стихотворению «Пора, мой друг, пора!..» с его финальными строчками: «Давно, усталый раб, замыслил я побег / В обитель дальную трудов и чистых нег») посредством «священных реликвий»:

Вот только куда их нести-то,

Где ж те катакомбы, певец,

Где нег этих чистых обитель,

Куда нам бежать наконец?

Пушкин, как и Гейне, выступает у Кибирова щитом против цинизма, демонизма и аморальности — ср. в стихотворении «Солнцедар», где его книги противопоставлены «восьмитомнику» Блока:

«Вот ты книги читаешь, а разве такому

книги учат?» — отец вопрошал.

Я надменно молчал. А на самом-то деле

не такой уж наивный вопрос.

Эти книги — такому, отец. Еле-еле

я до Пушкина позже дорос.

Эти книги (особенно тот восьмитомник)

подучили меня, увели

и поили, поили смертельной истомой,

в петербургские бездны влекли.

Парадоксальным образом в стихотворении о вольнодумце Гейне с его весьма проблематичными отношениями с Богом появляется отсутствующий в гейневском тексте мотив катакомб, куда уходят христиане, спасающие реликвии от поругания, — с этими христианами сравниваются оба поэта. Этот образ примечателен и в том смысле, что он сигнализирует о серь­езнейшем различии между двумя поэтами, о котором нельзя забывать, увлекаясь многочисленными моментами сходства. Оно заключается в том, что, хотя для обоих поэтов отношения с Богом составляют источник и тему множества текстов и хотя эти отношения вряд ли можно описать одной фразой, тем более что они менялись со временем и не характеризуются поступательностью, однонаправленным движением, все же Гейне куда радикальнее и бесстрашнее Кибирова, который пусть в ряде стихов и выражает сомнения в существовании и благости Бога, но пишет и совершенно иные тексты, где отчетливо сказывается отчаянная потребность в вере (вроде «Их-то Господь — вон какой!..», не случайно растиражированного на многочисленных православных сайтах и форумах), необходимость оправдания бытия существованием Бога — и это то, чего нет у Гейне, для которого мир оправдан самим своим бытием и не требует, по сути, никакой внеположной ему «точки опоры».

У Кибирова есть и другое стихотворение, напрямую отсылающее к фигуре немецкого поэта, — «Из Гейне», входящее в книгу «Юбилей лирического героя» (2000):

Она так старалась его полюбить,

так долго и честно старалась.

Но он помешал ей. Хотя, может быть,

совсем уж чуть-чуть оставалось.

И он постарался ее позабыть,

он так оголтело старался.

Она помешала ему. Может быть,

в живых потому он остался…

Они еще встретятся в мире ином,

в каком уж конкретно, не знаю.

«Мой милый, каким же ты был дураком!» –

«Сама ты, мой ангел, такая!»

Разумеется, этот текст спроецирован на переведенное в том числе Лермонтовым гейневское стихотворение «Sie liebten sich beide…». В том издании Гейне, которое обсуждалось выше, оно приведено в переводе Фета, но, видимо, в творческом сознании Кибирова присутствовала именно лермонтовская версия, ибо у Гейне и Фета герои встречаются «в виденьи ночном» (im Traum), не зная о том, что умерли, а у Лермонтова и Кибирова — «за гробом», «в мире новом» и «в мире ином» соответственно. Примечательно, что если у Гейне и его русских переводчиков речь идет о взаимной любви и предназначенности, трагически не реализовавшейся ни в земном мире, ни за гробом вследствие молчания героев и их внешней враждебности, то Кибиров переиначивает ситуацию.

Во-первых, героиня не любит героя, хотя и «честно старалась» полюбить, тогда как любящий герой, напротив, старается забыть героиню. Во-вторых, сам факт того, что герой продолжает жить, он атрибутирует именно неумирающей любви, которая, видимо, придает его существованию смысл. Жизнь героев продолжается в пространстве стихотворения, они не умерли; а после смерти им гарантировано не только свидание, но и разговор, чего нет у Гейне. Разговор этот, однако, очень «гейнеобразен», стилизован под Гейне с характерными для его поэтики шутливо-горькими концовками. Форма стихотворения оказывается похожа на «усредненную» гейневскую, тогда как смысл прямо противоположен тому, что заложен в «Sie liebten sich beide…»: горькой обреченности противостоит светлая кибировская грусть, хотя гейневский герой тайно любим, а кибировский — нет. Получается, что Гейне у Кибирова вновь воспринят в том просветленном духе (отчасти справедливо, отчасти, на наш взгляд, преувеличенно), который отличал описание его томика в «Покойных старухах».

Помимо прямых отсылок к Гейне у Кибирова есть и косвенные аллюзии. Иногда «гейнеобразность» выдает форма стиха, характерная для «русского Гейне»: четырехстопный хорей c постоянными женскими рифмами, притом неточными (своего рода вариация полурифмовки), и свободой интонации, обилием вопросительных и восклицательных предложений с почти непременным восклицанием в конце:

Разогнать бы все народы,

Чтоб остались только люди,

Пусть ублюдки и уроды,

Но без этих словоблудий!

Но без этих вот величий,

Без бряцаний, восклицаний!

Может быть, вести приличней

Хоть чуть-чуть себя мы станем?

Скучно пусть и одиноко,

Пусть уныло и постыло —

Только бы без чувства локтя,

Без дыхания в затылок!

Это стихотворение (тема его — противопоставление страшного и уродливого народа и симпатичного отдельного человека — появляется у Кибирова еще в 19-м стихотворении цикла «Памяти Державина»: «Как я ненавижу народы! / Я странной любовью люблю / прохожих, и небо, и воды…» и т. д., причем в обоих случаях присутствуют отсылки к хрестоматийным произведениям Лермонтова) сразу же вызывает в памяти бесчисленные тексты «русского Гейне» начиная с классического перевода М. Михайлова «Брось свои иносказанья…» или, например, таких сатирических стихотворений, как «Ренегату» («Образец отваги юной!..»), «Бывшему гетеанцу» («Говорят, и ты, приятель…»), «Небо буднично-уныло…» и др.