Феномен затекста / Под общ. ред. Т. В. Снигиревой и А. В. Подчиненова. СПб.: Алетейя; Екатеринбург: Уральский ун-т, 2023. 529 с.

На задней стенке переплета этой книги (имеющей серийное оформление в виде волнообразного дизайна) воспроизведены переплеты трех предшествующих монографий, изданных за последние чуть более чем десять лет в содружестве питерского издательства «Алетейя» и Уральского университета: «Творческий кризис», «Творческая неудача», «Незавершенное». Из сноски в предисловии можно узнать, что данное издание «Феномен затекста» — второе, «исправленное и существенно дополненное шестью новыми главами» (с. 9).

Уральские книги объединяет жанр — коллективная моно­графия, исполненный под проблему, обычно упоминаемую как-то попутно, на втором плане, а здесь вынесенную в центр исследовательского внимания. Часто университетские издательства под этот жанр подводят обычные сборники статей, придавая им проблемное значение¹. Уральский случай в целом и относительно «Феномена затекста» кажется иным, поскольку «выбор научной проблематики для монографии обусловлен нашим многолетним интересом к так называемым маргинальным, периферийным вопросам филологии <…> которым в разные годы посвящены научные семинары…» (с. 9).

Каким бы ни был исследовательский результат этих монографий, несомненно, выбор проблем сделал их заметным событием, обратил на себя внимание и вошел в научную память, что, надо сказать, редкость в наше невнимательное время.

Условность сборки тем не менее ощущается, и это естественно. Собраны статьи ученых с разными интересами, работающих на разном материале и в разной мере заинтересованных или, во всяком случае, в разной мере обнаруживающих общий интерес. Сделав эту оговорку, попробуем оценить как общее исследовательское усилие, так и наиболее удачные материалы в качестве отдельных глав.

В «Затексте» общему усилию разобраться с понятием более всего посвящен первый из трех разделов — «Исследование феномена затекста: возможности и ограничения» (с. 14–153). В отдельных его главах разбираются разные типы текстов как формы затекста: инскрипт, «итоговый текст как форма затекста» (?), «книга художника», жизнеописание, автопредисловие… Помимо выяснения, какие из текстов можно подвести под затекст, первая и последняя главы первого раздела обращены к самому феномену: «Лингвистическая природа понятия» и «Феномен затекста: ускользающая сущность». Их авторы соответственно — О. Михайлова и Ю. Говорухина. Назвав первых авторов, как и в моей рецензии на «Незавершенное», не могу не посетовать на их пренебрежение своим авторством, установление которого всякий раз требует выискивания имени в общем списке на обороте титула. Даже если такой порядок сочтен необходимым в коллективной монографии, почему бы в самом содержании не указывать автора в скобках курсивом после названия раздела? Это бы не нарушило приоритета коллективности.

Редакторы издания в качестве теоретиков затекста отметились в соавторстве маленьким общим предисловием, где они суммируют понимание исследуемого феномена, которое, как сообщается, «в ходе совместной работы <…> было уточнено» и которое предлагается рассматривать «как систему (совокупность) культурных явлений, возникающих «за» (в значении «после») текстов…» (c. 9). Это литература после литературы, или текст после текста.

Коллективное уточнение оказывается таким образом и расширительным, и сужающим одновременно. Сужение происходит за счет того, что прежнее понимание затекста («отсылка к неким событиям, реальным или вымышленным») ограничивается тем, что событием считается лишь другой текст (но не жизненные обстоятельства). Одновременно происходит и расширение понятия, поскольку любой текст, каким-то образом связанный с предшествующим текстом, на него опирающийся, реагирующий — от авторского инскрипта до критической рецепции, — входит в феномен затекста. Не слишком ли широко, чтобы претендовать на определенность в качестве феномена, и не слишком ли расплывчато, чтобы быть реально работающим инструментом понимания и анализа?

Теоретические рассуждения открывают сборник: текст — затекст — за-текст — за текст… Нет ли здесь ставшей привычной игры в термины? Хорошо, что эта опасность ощущается авторами, рефлексирующими по поводу затекста: «насколько он функционален, не избыточен ли»? (с. 141). Высказавшая это опасение Говорухина, однако, не делает попытки сократить избыточность и, завершая первый теоретический раздел, вдруг подрывает то, что позиционировалось еще во введении как уточненная оригинальность концепции, исключающей из затекста события. Теперь событие может быть возвращено каким-то опосредованным образом, сопровождаемое сетованием автора: «Уже на этом этапе получаем понятийное нагромождение: наше исследование как затекста о затекстах, посвященных затекстам» (c. 141).

На этой барочной волюте остановим разбег теоретической мысли и посмотрим на второй и третий разделы, предполагающие более предметности: «Затекст как форма авторской ре­флексии» и «За-текст как рецепция и со-творчество».

Впрочем, конкретика появилась ранее — в первом разделе, вызвав некоторое недоумение, почему речь о формах затекста начинается, по видимости, не с самой значительной формы — инскрипта, то есть авторской дарственной надписи на своей книге. Хотя если рассматривать эту главу безотносительно к движению концепции в коллективной монографии (так и будем судить в дальнейшем), то она (автор Л. Быков) хороша, насыщена документальным материалом (включающим не только инскрипты, но их оценку, обстоятельства, в каковых они были сделаны, почерпнутые в мемуарах), сопровождается разворотом, воспроизводящим инскрипты на книгах, подаренных автору.

Итак, любой авторский текст вслед основному — затекст. Но и при этом условии название следующей главы озадачивает: «Итоговый текст как форма затекста». Итоговый текст в его целостности — об этом обещана речь, но на деле О. Турышева до предела напрягает культурное пространство затекста, вместившего «всю европейскую словесность в качестве затекста христианско-античной культуры» (с. 36). Именно так, по мнению автора, и мыслили затекст «немецкие компаративисты Эрик Ауэрбах и Эрнст Курциус, которые пытались обосновать единство и целостность литературы западного мира» (с. 36). Справедливо в отношении целостности, но понятием ли «затекст» она обеспечивается у «немецких компаративистов»?

Второй раздел «Затекст как форма авторской рефлексии» состоит всего из четырех глав, но почти в два раза обширнее первого. Каждая глава разделена на параграфы, написанные разными авторами внутри общей темы. Первая глава («Записные книжки: прагматика vs рефлексия») состоит из двух параграфов. Один — о записных книжках русских писателей: от «психоза, образовавшегося за годы» до «стенограммы жизни», второй — «авторская рефлексия в записных книжках М. Цветаевой».

Вторая глава — «Мемуарно-дневниковый затекст: варианты автопрезентации»; третья — «Мемуарно-дневниковый затекст (случай Анны Ахматовой)»…

Ключевое слово «затекст» регулярно входит в названия, хотя, заявляя проблему, не предполагает ее осмысления. Поскольку жанровые формы объявлены формами затекста, то любое их описание приравнивается к его исследованию. На деле же о понятии вспоминают от времени до времени, например в подведении итога: «Автомиф как за-текст творчества Татьяны Толстой становится не только реакцией» и т. д. (с. 310). Но это уже из четвертой главы, в название которой слово «затекст» не попало. В ней речь идет не столько о жанрах, представляющих затекст, сколько о литературных ролях и репутациях: «Жизнетворчество — автомиф — литературная репутация».

Глава не может не привлечь и актуальными понятиями в ее названии, и публичностью героев каждого раздела: автомифы Виктора Ерофеева и Татьяны Толстой, миф о братьях Стругацких, жизнетворчество Дмитрия Быкова, Виктора Пелевина и Захара Прилепина. Если оценить кратко, то все разделы интересны, хотя по большей степени предварительны, поскольку дают повод лишь для предварительного итога, как в главе о жизнестроителях: «Таким образом, представленный обзор некоторых биографических актов трех современных писателей демонстрирует особенности самореализации творческой личности…» (с. 342). Демонстрирует некоторые особенности — какие же именно? Мне показалось, что главным и объединяющим стало родство трех пассионариев, проявляющее себя поверх полярных расхождений в выборе жизненной стратегии и идеологической ориентации. Родство во времени, сходство пиар-программ или родственность таланта?

Самой определенной и в этом смысле увлекательной получилась глава о братьях Стругацких (автор А. Снегирев). О том, как с их участием формировался миф о безусловно первых по значению советских/антисоветских фантастах, как подверстывались великие, как оттеснялись уже ненужные — И. Ефремов, А. Казанцев, как формировались и выстраивались «ученики» и наказывались те, кто решил не входить в обойму. Полемическая картина, но убедительное рассекречивание того, как работает механизм создания мифа о литературной репутации.

Заключительный раздел 3 о за-тексте «как рецепции и со-творчестве». Это та область затекста, в которой автор, как правило, участия не принимает, хотя в отдельных главах есть исключения: «Л. Н. Андреев в полемике вокруг рассказа «Бездна»».

Интересна глава «Пометы И. А. Бунина: внетекстовая реальность» (Т. Барышникова), сопровождаемая фотовоспроизведением маргиналий Бунина в сборнике стихотворений А. Блока (1946). Известна бунинская неприязнь к символистской образности, резки оценки: «чепуха», «глупо, противно»… Однако за личной некорректностью — противостояние вкусов и поэтических направлений, где Бунин не осколок уходящего реализма, а предтеча новой предметности, столь ценимой в наступившем тогда веке.

Самые разные формы рецепции, личной и критической, собраны в последнем разделе: от «стратегии жизнеописания» до переводческого комментария и рецензии на книгу Бориса Мессерера «Промельк Беллы» — «Формирование затекста как гипертекстуальная и мультимодальная практики…».

Этой главой и завершается пунктирное повествование о затексте в уральской коллективной монографии. Едва ли можно сказать, что в ней была проделана работа по уточнению понятия, которая обеспечила бы ему более определенное, твердое место в литературоведческом дискурсе. Скорее напротив — было произведено его расширение и размывание, позволившее, однако, сделать остроумный ход по собирательству столь разного и небанального материала под одной обложкой.

1. Подробнее об этом мне приходилось говорить в рецензии на «Незавершенное»: [Шайтанов 2022].[↩]