Эволюция и «латентное» существование символизма после Октября

Уже сама постановка проблемы существования (пусть и «латентного», то есть скрытого, внешне не проявленного) символизма, а тем более эволюции символизма в послеоктябрьский период, скорее всего вызовет недоумение. Как может существовать да еще эволюционировать то, что, по мнению даже участников литературного процесса 1920 – 1930-х годов, к тому времени уже было историей, да еще и давней?!

Несмотря на то что послеоктябрьское творчество В. Брюсова, А. Блока, в меньшей степени Андрея Белого и некоторых других символистов уже давно вошло как составная часть в историю прежде именовавшейся советской, а ныне русской литературы 20-х годов, эволюция символизма после 1917 года не только не изучена, но и не поставлена как научная проблема, требующая своего рассмотрения. Сам вопрос о существовании, а тем более эволюции русского символизма после Октября ставится под сомнение.

Тем не менее с дистанции времени очевидно: символизм после Октября не только существовал (другое дело – в «латентном» состоянии), но имел свою эволюцию.

В истории русского символизма можно выделить четыре периода… Первый (1894 – 1903 гг.) – период «бури и натиска», когда при этом в символизме уживались предавангардистское и неоклассическое начала. Второй (1904 – 1909 гг.) – период эволюции, дифференциация внутри самого символизма («старшие» и «младшие» символисты, «мистико- анархисты», «декаденты», «соборники» и др.), а также «торжества победителей». Третий (1910–1917 гг.) – период стагнации символизма и превращения его в господствующее литературное направление (особенно в поэзии), которое становится тождественным «стилю эпохи». Четвертый (1917–1934 гг.; 1934-й – год смерти Андрея Белого) – «латентный», когда символизм в условиях изменившегося политического режима не только и не столько бытовал в рамках своей литературно-эстетической (брюсовское понимание задач символизма) и мировоззренческой («символизм как миропонимание» – А. Блок, Андрей Белый, Вяч. Иванов, др.) парадигм, сколько трансформировался в сознании политической и литературной верхушки, а также ангажированной критики в некое «правое», консервативное литературное течение. Традиции символизма продолжали, однако, существовать в эмигрантской литературе (салон Мережковских, А. Ремизов – в Париже, Вяч. Иванов и его окружение – в Риме).

Следует исходить из того, что уже в свой третий период русский символизм начинает свое существование в еще одной плоскости – в качестве генетического присутствия в возникшем к тому времени постсимволизме.

В термине «постсимволизм» следует указать на определенную степень его условности. Как таковой групповой или направленческой общности в русской литературе 10-х годов не было, как не было манифестов, совместной эстетической программы и других атрибутов единой школы. Понятие это не из разряда явлений литературной борьбы, а из разряда явлений стилевых, значимых на уровне изучения поэтики XX века.

Под постсимволизмом понимается явление в русской литературе 10-х годов, совпавшее по времени с так называемым «кризисом символизма», для которого характерно декларируемое на уровне манифестов и нередко реализованное в эстетических устремлениях отталкивание от наследия русского символизма, а также сохранение в художественной практике внутренних связей с ним, процесс притяжения, нередко осуществляемый неосознанно.

Другими словами, символизм существовал в новых литературных направлениях – акмеизме и футуризме, позже – имажинизме, более мелких поэтических школах и группах (вплоть до обэриутов и «ничевоков»).

Наметим здесь лишь другую важную для нас тему – символизм и проблема авангарда. Очевидно, необходимо переосмыслить хронологические рамки существования русского авангарда: он начинается не с футуризма в начале 1910-х годов, а с середины 1890-х, когда возник символизм в России.

Особого внимания заслуживает тема послеоктябрьская «пролетарская поэзия», точнее Пролеткульт, и символизм. Сразу после революции Пролеткульт перенял многие пункты эстетической программы символизма, особенно в области поэтики. Обозначим их лишь контуром…

1) Присущую Брюсову веру в «поэтические школы» и некий коллективный творческий опыт (отсюда вырос и гумилевский «Цех поэтов», наследие которого тоже использовали в своих многочисленных студиях пролеткультовцы).

2) Внимание к вопросам стихотворчества – даже А. Белый преподает в поэтических студиях Пролеткульта.

3) Стремление создать «новый» поэтический язык, что осталось не реализованным в практике.

4)…

Тем самым термин «постсимволизм» можно распространить не только на 10-е годы, но и на последующее литературное развитие – в 20-е и даже 30-е годы.

В прежнем, советском литературоведении творчество Блока, Брюсова, Белого, традиционно причисляемых к поэтам, сразу принявшим Октябрь, рассматривалось как путь полного отхода от символизма – пересмотра эстетических, этических и социальных воззрений, сложившихся в русле русского символизма конца XIX – начала XX века. Однако если утверждение Брюсова во время празднования его юбилея в 1923 году о том, что он никогда в истинном смысле слова и не был символистом, казалось бы, подтверждает выше приведенное устоявшееся положение, то, например, позиция Блока или Белого, демонстративно заявлявшего, особенно резко в 10-е годы, о том, что он был и остался символистом, заставляет внимательнее присмотреться к эволюции, трансформации (в том числе и деформации) символизма как эстетико-литературного воззрения после Октября.

Сделать это необходимо и в связи с послереволюционным творчеством большой части писателей-символистов, чье неприятие октябрьских событий и их последствий или оппозиционное, стороннее отношение к ним искусственно увязаны с преданностью заветам символизма, точнее, декадентства (в практике советского литературоведения в таких случаях декадентство теряло свое историко- литературное значение как хронологически очерченного этапа становления символизма в России в конце 1890-х – начале 1900-х годов). Это относится не только к оценке сложных литературных судеб символистов, оказавшихся в разные годы в зарубежье (Д. Мережковский, З. Гиппиус, К. Бальмонт, Вяч. Иванов, А. Ремизов), но и к таким символистам, как Ф. Сологуб, кто остался в России, но испытывал если не оппозиционное, то «стороннее» отношение к новому режиму.

При таком подходе получалось странное противоречие, когда в отношении Брюсова, Блока, Белого символизм «иссякал», а по отношению к другим писателям-символистам оставался – как тяжелое наследие прошлого.

Выход из этого противоречия лежит в осознании необходимости выявления некоего нового облика символизма как эстетико-литературного круга идей, сложившегося в 1920-е годы, который, с одной стороны, был непохож на символизм начала XX века, а с другой – оставался связан с некоторыми своими прежними чертами. При этом следует учитывать, что символизм в России никогда не был однородным течением: уже в 1900-е внутри его произошла дифференциация. Еще более неоднородным он стал после Октября.

Одной из главных сложностей в осмыслении символизма 20-х годов является сосуществование в нем двух, казалось бы, взаимоисключающих явлений: 1) разобщенность прежних вождей символизма, их автономное бытование (обособляются даже Белый и Блок, Брюсов и С. М. Соловьев, некогда очень близкие по духу), это свидетельствует о том, что трудно найти общее в символизме; 2) существование, несмотря на отсутствие единой символистской платформы, некоей эстетико-литературной общности.

Как и в случае с другими школами, в рамки символизма не укладывается своеобразие индивидуальностей больших его представителей. Не укладываются в общую эволюцию символизма как школы и особенности пути отдельных писателей в послереволюционное время. В связи с этим важно наметить несколько уровней изучения эволюции писателей: 1) социально-политический – в преломлении отношения к Октябрьской революции; 2) эстетический – на уровне теоретического осмысления вопросов искусства, деклараций, критических выступлений; 3) этический; 4) наконец, собственно творческий – практика художественной деятельности, своеобразие поэтики.

Первый уровень, при всей кажущейся его изученности, далек от научного (насколько возможен «научный» срез в столь зыбкой сфере, как отношение к тому или иному историческому катаклизму) подхода. Не столь простым было так называемое принятие революции у Блока, который с конца 1919 года приходит к мироощущению после «крушения гуманизма» и перестает слышать «музыку революции». Не столь простой кажется позиция З. Гиппиус, она высвечивается совсем по-иному, если сопоставить ее с позицией В. Короленко, отразившейся, к примеру, в письмах к А. Луначарскому^1.

Нередко сложный вопрос об отношении к революции заменялся справкой об участии поэта в тех или иных советских учреждениях. И действительно, можно перечислить длинный перечень «служб» не только Брюсова, Белого, но и Сологуба, Балтрушайтиса, Бальмонта и Ремизова (до отъезда за границу). Как правило, многие работали в Наркомпросе: Брюсов заведовал Лито, Белый – ТЕО, там же сотрудничали, к примеру, Ремизов, Вяч. Иванов. Большое участие символисты принимали в создании «Союза поэтов»: Брюсов и Блок (в Петербурге) одно время стояли во главе него.

Однако «службы» были явлением вынужденным. Как правило, они были связаны с возможностью получения литературного пайка и мешали творчеству поэтов. Так, характерно среди многих других признание Блока в конце 1919 года Л. Я. Гуревич: «Я совсем не пишу… Я служу. Я все это время должен был служить. Ведь нас трое, жизнь очень тяжела. А служба всегда, какая бы она ни была, не дает мне возможности внутренно работать. Вот теперь получил литературный паек – может быть, станет немножко легче. Но службу все-таки бросить нельзя»^2.

Еще меньше выявлена эволюция символизма после Октября в плане изучения эстетики и поэтики.

Однако вопрос об эволюции символизма после Октября 1917 года связан с необходимостью вернуться к другому вопросу – о так называемом «конце символизма», который широко обсуждался в 1910 году. В большинстве работ не только прошлого времени, но и нынешнего дискуссия о «конце символизма» была понята слишком буквально³. Это привело (вместе с некоторыми другими причинами) к тому, что изучение символизма как школы прерывается на начале 10-х годов. И уж тем более неуместным в свете этого положения казалось изучение эволюции символизма после Октября: как может эволюционировать то, чего нет?!

Казалось бы, зачем в разговоре об эволюции русского символизма в 20-е годы экскурс в 1910 год? Ответим: без осмысления событий 1910 года многое не понять в вопросе о символизме после Октября. Здесь высвечивается более глобальная проблема: взлетом, ренессансом или кризисом, вырождением было русское искусство предреволюционного десятилетия? Идея о «конце символизма» еще в 10-е годы чрезвычайно оказалась ко двору в послеоктябрьскую эпоху. Стоит, однако, разобраться, насколько она объективна.

В связи с этим вернемся к дискуссии о «конце символизма»: необходимо существенно пересмотреть представление о ней.

Следует отметить, что никто из участников споров 1910 года не выдвинул какую-либо новую идею или принципиально новое понимание целей символизма. Это относится к Вяч. Иванову и Блоку, давшим толчок для дискуссии сначала своими докладами, а затем статьями в «Аполлоне» (1910, N 8), а также к Белому, позже присоединившемуся к ним: еще с начала 1900-х годов стало формироваться представление «младших» символистов о символизме как миропонимании, «теургическом» назначении искусства. Не новым был тезис и другого участника дискуссии – Брюсова, который еще в конце 1890-х годов пришел к убеждению, что символизм – это прежде всего литературная школа. Столь же знакомой была позиция еще одного участника дискуссии – Мережковского, своего рода «неообщественника», считавшего своей главной целью преодоление пропасти между интеллигенцией и народом на почве религиозного обновления.

На протяжении второй фазы в истории русского символизма (1904 – 1909 гг.) в интересах литературной борьбы символизма за место под солнцем то возникали, то распадались союзы («Брюсов и Вяч. Иванов», «Брюсов и Белый», «Брюсов и Мережковский» и др.). Сами символисты считали дифференциацию внутри своего направления признаком жизни и эволюции и умели закрывать глаза на собственные разногласия. Тем более, что эстетические декларации не совсем совпадали с художественной практикой, а творчество поэтов развивалось скорее по законам саморазвития, нежели по пути, предписанному эстетическими декларациями.

И вообще чертой русского символизма было обилие эстетических деклараций, полемик и разногласий, которые нередко и свидетели литературного процесса начала XX века, и более поздние исследователи принимают за страницы истории символизма, упуская из виду более существенные стороны собственно литературного бытия. К разряду дискуссий, отражавших лишь внешние стороны символизма, относится и упомянутая дискуссия 1910 года. (Нередко символисты устраивали литературные скандалы с целью привлечь внимание читателей.)

Критики же извне символизма (В. Львов-Рогачевский, С. Андриенко и др.), откликнувшиеся на эти споры, приняли очередную распрю за окончательный развал, и с их легкой руки вся литературная журналистика в целом заговорила о конце символизма, тогда как вожди символизма писали не о конце символизма, а о его будущем, о его эволюции.

Однако концепцию 10-х годов о «кризисе символизма» активно поддержала послеоктябрьская критика (в том числе, как отмечалось выше, сам Брюсов), заявившая теперь уже о «конце символизма».

К примеру, Брюсов в статье 1922 года «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» однозначно утверждал: «Годы 1911 – 1917 были временем развала символической школы» ⁴. Но и в этой жесткой и во многом внеисторической оценке символизма, обусловленной явлениями внелитературного, политического порядка, нет тезиса о «конце символизма». Если же обратиться к позиции того же Брюсова в дискуссии 1910 года, то она выглядит несколько иначе. Брюсов, с одной стороны, подчеркивал совпадение своей позиции со взглядами Вяч. Иванова, а с другой – М. Кузмина и его опубликованной в «Аполлоне» (1910, N 4) статьи «О прекрасной ясности», в которой можно усмотреть и точки соприкосновения с Вяч. Ивановым, но и в большей степени – с Брюсовым. В конце концов, Брюсов в споре «кларистов» («Аполлон», точнее, его часть – «молодая редакция», Кузмин, Маковский) и «мистиков» («Мусагет», Вяч. Иванов, Белый) займет сторону первых.

Еще более парадоксальна позиция Блока. Его доклад «О современном состоянии русского символизма», прочитанный в поддержку Иванова, стал восприниматься «молодой редакцией»»Аполлона» как выражение скрытой антиивановской позиции⁵.

Отметив, что и у самого Блока в разные годы менялось отношение к своей статье (от крайне негативного – к тому, что это лучшее, написанное в прозе), сделаем вывод: несмотря на дискуссию, по воле случая, как нередко бывает в литературе, получившую название о «конце символизма», будущее после 1910 года у символизма было большое.

Закрытие журнала «Весы» (1909 г.) еще не означало свертывания символизма: теперь его вожди получили доступ на страницы ведущих толстых журналов (сначала Мережковский с Гиппиус, затем Брюсов заведуют литературным отделом «Русской мысли»), в лучшие издательства. Альманахи самых разных направлений печатают символистов. К тому же продолжало существовать символистское издательство «Скорпион», возникшее в 1913-м издательство «Мусагет» (А. Белый и Э. Метнер).

На предреволюционное десятилетие приходятся вершинные книги А. Блока, роман А. Белого «Петербург», продуктивные творческие искания других поэтов. Были, правда, и спады – в эволюции Брюсова, Бальмонта. Но читающая публика этого не замечала.

Символизм становится течением, во многом определяющим лицо, главное русло литературы 1910-х годов. По крайней мере вся поэзия отдана теперь на откуп символизму, и все поколение молодых поэтов, пришедших в 1910-е годы, испытывает мощное влияние символизма. Он окончательно утратил прежнюю монолитность, но в нем теперь складываются школы вокруг мэтров – в Москве вокруг Брюсова, Бальмонта, вокруг Белого, в Петербурге – вокруг Вяч. Иванова, салона Мережковского-Гиппиус, вокруг А. Блока, вокруг Ф. Сологуба. К Октябрю 1917 года это были «классики», мэтры в литературе.

Особо примечательно (в свете эволюции после Октября) положение Брюсова. Если в 1904 – 1908 годах можно говорить о существовании внутри символизма «партии Брюсова», то к 1909 – 1910 годам Брюсов оказывается почти без своих союзников. И произошло это потому, что в сравнении с Вяч. Ивановым, Блоком, Белым, Мережковским и Гиппиус он занимает наиболее «парнасскую» по отношению к общественной жизни позицию. Если прибегнуть к послереволюционной терминологии самого Брюсова, то он находится на «правом» крыле символизма.

Февральская революция 1917 года была встречена с воодушевлением почти всеми символистами. Особо близки были к деятельности Временного правительства и Керенского Мережковский и Гиппиус. Первые дни свободы; первые дни светлой, как влюбленность, Февральской революции, писала о тех днях З. Гиппиус, добавляя следующую характеристику: Временное правительство – да ведь это все те же интеллигенты, люди, из которых каждый имел для нас свое лицо… Сходными словами характеризовал Февральскую революцию Ф. Сологуб.

Цикл стихов о февральских событиях написал Брюсов, который, хотя и предсказывал грядущий впереди «великий раздор» – приветствовал революцию. Собственно концепция революции сложилась у всех Символистов еще в предоктябрьское десятилетие: так, Брюсов еще тогда предсказывал разрушительное начало любой революции («Грядущие гунны»). Однако реальный разворот событий Октября 1917 года превзошел все опасения. Вяч. Иванов в цикле стихов «Песни смутного времени» (конец 1917 – начало 1918-го) революции противопоставляет внутреннее религиозное самоопределение. Не только Д. Мережковский, З. Гиппиус, Ф. Сологуб и другие петербуржцы отнеслись к Октябрю как к концу «великой русской революции», то есть отрицательно, но и Брюсов, который традиционно трактуется как поэт, сразу принявший Октябрь. На самом деле путь Брюсова был более сложным.

Сразу после Октября Брюсов уходит во «внутреннюю эмиграцию». Вовлеченный прежде в события политической жизни (война 1914 года, Февральская революция), он пишет в феврале 1918-го: я почти исключительно читаю по-латыни, чтобы в руках не держать газет. Поэт действительно уходит от событий на улице в античность, изучение и издание Пушкина. Если после Февральской революции поэт обращается к «гражданской» теме, то после Октября ее вытесняют эротические («Город сестер любви»), элегические («На полустанке») мотивы. «Современность» теперь почти не представлена в лирике Брюсова: в ней доминирует, однако, драматическое видение мира. Стихи Брюсова 1917-го и первой половины 1918 года, вошедшие в основном в сборник «Девятая Камена» и частично – в «Последние мечты», настолько не соответствовали духу времени, что книга «Девятая Камена» не нашла своего издателя.

И только в середине 1918 года Брюсов, осознав необратимость произошедших исторических событий, пересматривает свою позицию и начинает сотрудничать с советской властью.

Будучи заведующим Лито Наркомпроса, который был создан в противовес Пролеткульту, Брюсов пытался объединить писателей разных поколений и направлений. Это сказалось, в частности, в деятельности журнала «Художественное слово» (1920), куда вошли символисты, футуристы, имажинисты и пролеткультовцы. Однако «объединительная» политика Брюсова потерпела, как и позднее политика А. Воронского, крах, так как стрежнем литературной жизни тех лет был не диалог, а противостояние. Сказывалось и то, что несмотря на словесное осуждение разрушительной политики Пролеткульта, он оказывал решающее влияние на течение литературной политики. Крах брюсовского «культурного мессианства» привел к тому, что он все больше и больше оказывался не у дел, был сменен А. Серафимовичем на посту заведующего Лито.

Тем не менее самый безапелляционный смертельный, точнее, смертный (в духе эпохи) приговор символизму вынес один из отцов русского символизма – В. Я. Брюсов. В целом ряде своих печатных и устных выступлений 20-х он повторял одну и ту же мысль: «Развитие символической школы закончилось в первом десятилетии XX века» Валерий Брюсов, Собр. соч. в 7-ми томах, т. 6, с. 469.⁶.

Наиболее полно свою концепцию послеоктябрьского литературного развития Брюсов изложил в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии», написанной в 1922 году по «поручению» редакции журнала «Печать и революция» и там же опубликованной (N 7). Эта статья на долгие годы предопределила карту литературного расклада не только на рубеже двух десятилетий – 1910-х и 1920-х годов, но и в последующее время. Во многом это было обусловлено почти непререкаемым авторитетом Брюсова-критика, на счету которого до упоминаемой статьи числилось лишь несколько серьезных просчетов (так, в 1904 году не оценил по достоинству поэзию И. Анненского). Однако в данном случае подобие «непререкаемости» суждений было подкреплено сознательной (впрочем, можно допустить, в силу вируса утопичности, охватившего многих уцелевших и оставшихся на плаву деятелей культуры, – бессознательной) ангажированностью Брюсова.

Следует объяснить, однако, почему Брюсову уделено в данной статье особое внимание… В силу стечения разных, порой необъяснимых обстоятельств именно Брюсов, за тридцать лет до этого, в 1893 году, одним из первых в России осознавший роль символизма и не только поклявшийся стать его «вождем», но и осуществивший свою мечту## Имеется в виду известная запись в дневнике Брюсова от 4 марта 1893 года: «…Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное… Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается и будущее принадлежит ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!» (Валерий Брюсов, Дневники. 1891 – 1910. Приготовила к печати И.

1. См.: П. И. Негретов, В. Г. Короленко. Летопись жизни и творчества. 1917 – 1921, М., 1990.^[↩]
2. «Литературное наследство», 1982, т. 92, кн. 3. «Александр Блок. Новые материалы и исследования», с. 847. Далее ссылки на это издание даются так: ЛН. ^[↩]
3. Пожалуй, исключением в этом отношении является статья О. Кузнецовой «Дискуссия о состоянии русского символизма в «Обществе ревнителей художественного слова» (обсуждение доклада Вяч. Иванова)» («Русская литература», 1990, N 1), некоторые положения которой вошли в работу того же автора «История формирования лирической трилогии Блока», открывающую комментарий к новейшему академическому изданию: А. А. Блок, Полн. собр. соч. и писем в 20-ти томах, т. 1, М., 1997.[↩]
4. Валерий Брюсов, Собр. соч. в 7-ми томах, т. 6, М., 1975, с. 506.[↩]
5. Подробнее см.: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 396 – 370; ЛН, 1994, т. 98, кн. 2, с. 500 – 501.[↩]
6. [↩]