Этюд о короле Иштване
В столовой Новолипецкого металлургического комбината в перерыв, осторожно двигая впереди себя поднос с едой, я двигался, как бы по конвейеру, вслед за тоненьким, смуглым, всегда улыбающимся, очень энергичным и одновременно неторопливым парнем, которого звали Пишта.
Он был венгр-инженер и работал здесь, повышая свою квалификацию, но мы были до сего дня незнакомы.
Но случайно сошлись за одним столиком в этом огромном зале и заговорили в гулком многоголосье.
И мы с ним заговорили, будто знакомы были уже давно, перерыв был краткий, и говорили мы торопливо, повышая голоса, будто были не в столовой, а на перроне. И когда мы заканчивали обед, я задал ему вечный и в то же время ни к чему не обязывающий вопрос:
– Ну и как тебе… здесь?
Он ответил, что привык, все нормально… Конечно, бывает иногда, родина есть родина, а так хорошо. Конечно, иногда вспомнишь Будапешт… маленькое кафе… ну и девушка там, конечно, – не без этого. И здесь они тоже очень хорошие… И друзья есть… Ну и, конечно бы, неплохо в такой холод обжигающего халасле…
– Вот ты приедешь в Будапешт, и мы пойдем с тобой куда-нибудь и ты поймешь, как украшает нашу жизнь тарелка горячего халасле, ну а если он тебе не нравится, то на худой конец сегедской ухи.
– Почему же, – возразил я. – Мне нравится этот самый… очень даже стоящая вещь.
– Ну и приезжай, – великодушно пригласил он… – Вот когда ты приедешь в Венгрию…
Пора моих скромных международных контактов была в сильном отдалении… Да и туризм был в то время не так всесторонне развит, и поездка в любую, даже братскую страну представлялась тогда явлением не так чтобы нетипическим, но вместе с тем и нерядовым.
В Липецке я еще много раз встречался с венгром Пиштой. Мне нравилось, как он легко и безропотно переносил ту суровую тридцатиградусную зиму, как он наравне со всеми работал в цехе и как, приходя со смены, не валился на кровать, а всегда переодевался, брился второй раз в день, готовый в любую стужу идти в клуб на танцы, как он рыцарственно провожал девушек, разводил их даже в самые отдаленные районы зимнего города, как приходил домой, чему-то улыбаясь, и долго еще шуршал газетами под маленьким ночником, и засыпал, воспаленно произнося во сне чужие, отрывистые, незнакомые слова.
Он легко и как-то незаметно сумел стать своим в непростом мирке общежития, где в комнате жило шесть разных человек: пятеро из разных областей, краев нашей страны и он – представитель страны народной демократии.
Нравилось мне его доброжелательное любопытство к людям, всегда, впрочем, контролируемое тактом, нравилась его детская доверчивость и любовь к застольям, отнюдь не хмельным, просто тяга к общению с людьми, к празднику, к общему разговору… Был Пишта страстным болельщиком, там – в Венгрии – за «Вашаш», здесь за московское «Торпедо», а летом он даже ходил на местный футбол, отнюдь не являвший собой вершин мастерства.
Прошел год, и вот я провожаю его в Москву, откуда он должен ехать домой, в Венгрию. И на вокзале возникло то горькое и острое чувство, которое не знаешь как и назвать:
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.