Эрих Ауэрбах: «Историческая топология» в эпоху постистории

1

В первые постсоветские десятилетия западноевропейскую научно-гуманитарную литературу ХХ века у нас поскорее переводили и печатали — книжная революция тогда действительно происходила (и продолжается до сих пор). Но сегодня мы живем, в известном смысле, уже в другом историческом мире опыта, и те же самые тексты, ставшие (или становящиеся) внешне доступными, требуют в ответ не эффектных цитат, не частных мнений и произвольных интерпретаций, но основательных историко-научных комментариев, углубленного разбирательства со стороны тех, кому занятия этим интересны даже теперь и кто хотел бы передать воспринятое и понятое другим. Таким ценным изданием представляется книга «Историческая топология» [Ауэрбах 2022]¹, подготовленная Дмитрием Колчигиным — переводчиком и комментатором наследия выдающегося немецкого филолога прошлого столетия Эриха Ауэрбаха (1892–1957).

Издание состоит из обширного вводного комментария переводчика (с. 3–167) и его переводов, разделенных на две части: в первой читатель найдет книгу «Литературный язык и публика в латинской поздней Античности и Средневековье» (1958), подготовленную автором к печати, но изданную уже после его смерти; во второй — переводы статей Ауэрбаха разных лет, некоторые из них впервые доступны в русском переводе; важное исключение составляет знаменитая статья «Филология мировой литературы» [Ауэрбах 2004], в свое время переведенная для «Вопросов литературы», а здесь представленная Колчигиным в своем переводе (с. 531–541).

Подступиться к «Исторической топологии» не просто, как не просто ориентироваться в наследии такого филолога, каким был Ауэрбах. Материалы его книг и почти всех статей относятся к прошлому европейской литературы, но подход к этим разнообразным материалам мог сложиться только в условиях современности ХХ века. Понятие «историческая поэтика» давно закрепилось в отечественном литературоведении, но что такое историческая топология? Этот термин Ауэрбаха, по мысли Колчигина (с. 7), наиболее точно, сжато и обобщенно характеризует своеобразие ауэрбаховского историко-филологического мышления и метода (отсюда и название книги). Опираясь на реконструкцию жизненного и творческого пути автора «Мимесиса», осуществленную Колчигиным, постараемся выделить исторические предпосылки и методические особенности подхода Ауэрбаха к истории литературы и культуры, а равно и те трудности, которые могут возникнуть у современного читателя при знакомстве с его творчеством. Такая задача перспективна, помимо прочего, на фоне возобновившегося на Западе в последние десятилетия интереса к Ауэрбаху, и это, вероятно, не случайный симптом.

В западноевропейском мире, как и в России, на свой лад тоже произошел в прошлом столетии разрыв преемственности (правда, не столь радикальный). После Второй мировой войны традиция немецкой «духовной истории» (Geistesgeschichte), к которой Ауэрбах возводил истоки своего историко-филологического метода (с. 175), зачастую воспринималась как почтенный анахронизм; в 1960–1980-е годы его филология была как бы отодвинута на периферию новыми литературно-критическими трендами, вдохновлявшимися модным тогда понятием theory. Тем удивительней, что в новом столетии наследие Ауэрбаха вновь стало предметом дискуссий и даже воспринимается как «вызов филологии», обращенный к современной истории литературы и литературоведения, а равно и к «философии истории» — неосознанному основанию научно-гуманитарного мышления Нового времени².

Почему в эпоху «постистории», «постдисциплинарности», «постнауки», «конца человека» и других известных «концов», провозглашенных еще в 1960-е годы, наследие Ауэрбаха как бы вдруг предстало в наше время если не «современным», то своевременным? Пытаясь ответить на этот вопрос, мы в дальнейшем остановимся на четырех взаимосвязанных аспектах его историко-филологического мышления. Это, во-первых, переломное время, когда Ауэрбах сформировался как филолог; во-вторых, особая междисциплинарность его исследований; в-третьих, повседневность как условие возможности междисциплинарного подхода в гуманитарных науках; в-четвертых, «исторический релятивизм» (перспективизм) — относительно новое в историко-филологических дисциплинах понимание историзма и историчности. Все четыре аспекта пронизаны тем, что можно назвать «принципом радикальной конкретизации» текста на границах с социально-историческим опытом мира жизни — предметом гуманитарных наук.

2

Основательная статья, посвященная рецепции Шекспира в советские времена, называется «История с пропущенными главами» [Шайтанов 2011]. Если даже в истории рецепции «нашего Шекспира» обнаруживаются пробелы и зияния, то чтó сказать о гуманитарии ХХ столетия?.. Главный труд Ауэрбаха «Мимесис»³ (1946), переведенный в СССР через тридцать лет после публикации оригинала замечательным германистом А. Михайловым [Ауэрбах 1976], до сих пор, несмотря на переиздание (2017), остается, в сущности, не воспринятым и не востребованным — поучительный пример того, что сколь угодно интересный и значительный научно-гуманитарный текст, лишенный в сознании его современных читателей историко-культурных, социальных, теоретических, биографических и иных предпосылок, мотивировок и установок, едва ли можно освоить, если его просто «взять и прочитать». Ауэрбах малодоступен не только в силу запоздалого знакомства с его наследием, но еще и потому, что он как филолог сложился в совершенно определенных общественно-исторических, национальных, биографических условиях и традициях своего времени, а именно — в немецкой и общеевропейской современности конца XIX — начала ХХ века. Комментарий Колчигина в значительной степени возвращает в отечественное научно-гуманитарное сознание немецкие «главы», пропущенные (точнее, насильственно прерванные) в советский век, начиная в особенности с 1930-х годов⁴.

В «Филологии мировой литературы» (1952) Ауэрбах ретроспективно обозначил исторический контекст, точнее — глобальное событие, определившее характер и направление его научных поисков и свершений: «Практический семинар по мировой истории, в котором мы принимали и продолжаем принимать участие, в высшей степени посодействовал пониманию и осознанию исторических вопросов» (здесь и далее курсив мой. — В. М.) (с. 537). Здесь, помимо указания на «исторические вопросы», важно слово мы, указание на коллективный опыт поколения.

Ауэрбах участвовал в Первой мировой войне, а после тяжелого ранения в 1918 году, имея довоенный диплом юриста, обратился к изучению истории литературы по специальности романо-германской филологии, став последователем так называемой школы Фосслера в лингвистике, литературоведении и истории культуры. Об этом научном направлении и его представителях обстоятельно рассказывает комментатор (с. 20–58). Отличительной особенностью немецкоязычной романистики был интерес к другим (романским) национальным культурам и литературам, а также к роману как специфически современной форме изображения действительности в литературе⁵.

Молодой Ауэрбах, как показывает Колчигин, формировался в 1920-е годы под влиянием самых разных учителей и научных направлений («романист» Карл Фосслер, филолог-классик Эдуард Норден, философ и теолог Эрнст Трëльч, итальянский философ и эстетик Бенедетто Кроче, искусствоведы Макс Дворжак и Эрвин Панофский, великий итальянский мыслитель эпохи барокко Джамбаттиста Вико, многие другие предшественники и современники). При этом Ауэрбах никогда не копировал и не «преодолевал» воздействовавшие на него традиции и влияния; скорее он благодарно перерабатывал воспринятое от других в никогда не завершимом «поиске своего предмета», как он определил в конце жизни общую направленность своих исследований (с. 189).

Преемственность вообще была основой немецкой «духовной истории»; критика предшественников здесь не нарушала, а скорее поддерживала научную преемственность⁶. При этом все влияния и творческие усилия Ауэрбаха мотивировал «практический семинар», то есть всемирно-исторический перелом, обусловивший так называемую смену парадигм во всех областях науки и в самом мироощущении людей. Уже тогда, в «столетнее десятилетие» 1914–1923 годов (как выразился русский современник в 1924 году [Замятин 1999: 101]), «практический семинар по мировой истории» поставил под вопрос все принципиальные проблемы наук общественно-исторического опыта мира жизни (чаще называемых гуманитарными). Следствием ломки «буржуазных» традиций и представлений Нового времени стала среди прочего переоценка так называемой повседневности — не в смысле отрицания «истории духа», а в смысле расширения и переосмысления действительности «духовного» в прошлом и настоящем. Филология оказалась на острие этой тенденции##С. Аверинцев так пояснял в известной энциклопедической статье «инонаучную» укорененность филологии в повседневном опыте:

1. В дальнейшем книга цитируется с указанием страниц в тексте. До этого издания Д. Колчигин перевел главный труд Э. Курциуса: «Европейская литература и латинское Средневековье» (2021).[↩]
2. Недавние труды — свидетельство возобновившегося интереса и дискуссий на Западе вокруг методологии Ауэрбаха: «Literary History and the Challenge of Philology: The Legacy of Erich Auerbach» (1996); «Wahrnehen. Lesen. Deuten: Erich Auerbachs Lektüre der Moderne» (1998); «Erich Auerbach: Geschichte und Aktualität eines europäischen Philologen» (2007); «Time, History, and Literature. Selected Essays of Erich Auerbach» (2014); Christoph Beck, «Geschichtsphilosophie als Provokation: Curtius, Auerbach, Bachtin» (2018). См. также библиографию, приложенную к введению Колчигина (с. 148–160).[↩]
3. Это самое известное произведение Ауэрбаха относят к числу наиболее значительных и влиятельных литературоведческих текстов Нового времени; см.: [Bode 1995].[↩]
4. Редкие публикации о немецком литературоведении первой трети прошлого столетия относятся в основном к концу 1920-х годов: «Новейшие течения историко-литературной мысли в Германии» (1927) [Жирмунский 1981], «Проблемы литературной формы» (1928) [Проблемы… 1928], «Формальный метод в литературоведении» (1928) [Медведев 1928]. Когда стало можно (в 1960-е годы), академик В. Виноградов утверждал: «…наша русская концепция поэтики является автономной аналогией западным концепциям, предложенным Карлом Фосслером, Лео Шпитцером и Оскаром Вальцелем» [Виноградов 1963: 176]. Однако разрыв преемственности к тому времени давно произошел, со всеми вытекающими отсюда последствиями.[↩]
5. М. Бахтин в труде «Слово в романе» отмечал особый интерес школы Фосслера к «проблеме передачи чужой речи»: «Развивается этот интерес по преимуществу в немецкой романо-германской филологии (Lerck, Lerch, Leo Spitzer и др.). Эти авторы, сосредоточиваясь в основном на лингвистической (или даже грамматической) стороне вопроса, тем не менее, в особенности Лео Шпитцер, очень близко подходят к проблеме художественного изображения чужой речи, этой центральной проблеме романной прозы» [Бахтин 2012: 91].[↩]
6. Привычные у нас представления о 1920-х годах заметно отличаются от происходившего одновременно в Западной Европе, особенно в Германии, хотя и в России тогда еще держалось такое институциональное исключение, как ГАХН, где «обсуждали Г. Вельфлина и О. Вальцеля, обсуждали Гете и Гумбольдта, а не Хлебникова и Родченко» [Синтез… 2021: 241].[↩]