Движение прозы (С пленума Совета по критике СП СССР)

Выступают: Л. НОВИЧЕНКО, Г. БРОВМАН, В. ЛИТВИНОВ, Е. СИДОРОВ, Д. БУГАЕВ, Л. КАЮМОВ, С. БАРУЗДИН, Б. ЛЕОНОВ, В. ДОНЧИК, С. ДАНГУЛОВ, А. ТАММ, И. КОЗЛОВ, В. БОНДАРЕНКО, Л. КАРЕЛИН, В. ГАЛИНИС, Т. МОТЫЛЕВА, С. АЛЕКСЕЕВ, Р. ХАДИ-ЗАДЕ, Н. ИВАНОВА, Н. ЯНОВСКИЙ, Г. ГВЕРДЦИТЕЛИ, В. НОВИКОВ, Х. ХИРШ, Г. ХОЛОПОВ, К. БО» БУЛОВ, В. АМЛИНСКИЙ, С. ЧИБОТАРУ, А. ГУСЕЙНОВ, А. ЗЛОБИН, Х. ТАНГРЫБЕРДЫЕВ, Р. НУРГАЛИЕВ, В. ОЗЕРОВ

Памятны слова товарища Л. И. Брежнева о главной задаче «нашей публицистики, нашей массовой пропаганды, всей идейно-воспитательной работы партии. А в более широком плане – и нашей художественной литературы и искусства вообще»: необходимо «писать о современности так, чтобы пером своим приносить посильную помощь практическому делу нашей партии, нашего народа».

Пафосом этих слов было проникнуто обсуждение проблем советской прозы, которое проходило на пленуме Совета по критике и литературоведению Союза писателей СССР в феврале 1980 года. Пленум работал в преддверии Седьмого всесоюзного съезда писателей, при этом состоявшийся большой разговор вышел далеко за временные рамки межсъездовского периода, явления современной прозы рассматривались в широком контексте литературы социалистического реализма. Выступавшие говорили о самом насущном в литературе, выявляли магистральные пути ее дальнейшего движения, отражающие процессы поступательного развития общества зрелого социализма. Ниже публикуются доклады Л. Новиченко, Г. Бровмана, В. Литвинова, Е. Сидорова и – с некоторыми сокращениями – выступления участников обсуждения.

ПАНОРАМА ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Л. НОВИЧЕНКО

(г. Киев)

Приближается большое событие – в будущем году состоится XXVI съезд КПСС. После него соберется Седьмой съезд писателей СССР. Это обязывает нас, советских литераторов, подумать о некоторых итогах нашей работы за последнее время и, естественно, попытаться окинуть взглядом новые проблемы и задачи, выдвигаемые современной действительностью.

Годы десятой пятилетки ознаменованы в жизни страны высоким напряжением созидательного труда: достигнуты новые впечатляющие успехи коммунистического строительства.

Великое учение марксизма-ленинизма, решения XXV съезда КПСС освещали и направляли поступательное движение советского общества во всех областях его жизнетворческой деятельности, в том числе и в области художественной культуры.

Советская литература в этом процессе чувствовала и чувствует себя полностью включенной в гигантские творческие усилия партии и народа. Все лучшее, созданное ею в эти годы, обусловлено теснейшей причастностью художников слова к делам и заботам страны, чувством деятельной социалистической гражданственности.

Эта гражданственность и эта причастность советского писателя ко всем областям жизни нашего общества сегодня становятся – и должны становиться – еще активнее и полнее. К этому обязывает осложнившаяся в результате агрессивных милитаристских устремлений американского империализма международная обстановка. К этому призывают нас большие и нелегкие трудовые дела советских людей, возросшая роль социалистической культуры в коммунистическом строительстве, «удельный вес» общественной и духовной сферы, радость наших достижений и горечь еще не изжитых недостатков.

Речь идет о подлинно партийной гражданственности писательского слова, об активной позиции художника, окрыленного идейной убежденностью, свято соблюдающего закон правды в искусстве, не обходящего и не оставляющего без ответа острых и трудных вопросов народной жизни, – обо всем том, на что нацеливает постановление ЦК КПСС «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы».

Исторический оптимизм советской литературы, гордость за осуществленное и достигнутое не имели и не имеют ничего общего с пошлым и фальшивым, как однажды выразился А. Довженко, «благополучизмом».

Сегодняшний разговор – о советской многонациональной прозе, в которой, пожалуй, наиболее полно и зримо выразились существенные тенденции литературного развития за последнее время. Однако вряд ли возможно при этом ограничить наше критическое рассмотрение лишь так называемым межсъездовским периодом. Основные точки опоры, разумеется, мы должны найти в этом материале, но, поскольку природа искусства плохо сочетается с делением на короткие хронологические периоды, не будет грехом посмотреть и шире – на все десятилетие как определенную (пусть и достаточно условную) историко-литературную целостность.

О чем думаешь, мысленно вспоминая главные тематические потоки прозы последнего десятилетия – и прозу военную, и деревенскую, и производственную, и городскую, как мы привычно говорим, и историческую, в том числе особо интересующую нас историко-революционную? На какие общие суждения наводят уже сами имена авторов наиболее ярких книг, появившихся в этот период, – К. Симонова, Ю. Бондарева, Ф. Абрамова, В. Астафьева, Г. Маркова, В. Распутина, В. Белова, И. Мележа, В. Быкова, В. Шукшина, Д. Гранина, Ч. Айтматова, Н. Думбадзе, П. Проскурина, В. Липатова, А. Чаковского, А. Нурпеисова, Ю. Рытхэу, А. Якубова и других, не менее известных и достойных?

Думаешь прежде всего о мощности этого художественного пласта, о содержательности и многокрасочности изображенного в нем мира, о широком диапазоне индивидуальных стилей и манер. Думаешь в конечном счете о том, что наше время по справедливости может быть названо временем прозы в многонациональной советской литературе.

И думаешь о том, что если, как справедливо писал Салтыков-Щедрин, сила литературного произведения и литературы в целом измеряется объемом работы, сотворяемой ими в сфере общественного самосознания, то работа, «производимая» современной советской литературой – особенно прозой – в сознании, в эмоциональном мире наших современников, поистине заслуживает самого высокого признания.

Речь идет, разумеется, о том реальном, пусть и трудно измеряемом, воздействии литературных образов на духовный мир читателей, которое возникает тогда, когда книга по-настоящему затрагивает мысли и чувства человека своей жизненной и художественной правдой, своим эстетическим совершенством: идеи, взвешенные в пустоте, значения в искусстве не имеют, как не единожды напоминал нам М. Горький.

Если прибегнуть к самой широкой, в данном случае обобщающей формуле, мы имеем право сказать: проза 70-х годов выполнила огромную работу, утверждая советский, социалистический образ жизни и борясь за дальнейшее его совершенствование.

Кстати, это очень близкое самой сущности литературы и очень плодотворное для научного осмысления ее связей с действительностью социологическое понятие – образ жизни, охватывающее всю совокупность сфер жизнедеятельности человека в обществе, помогающее видеть личность в естественном взаимодействии со всем комплексом социальных обстоятельств ее бытия (труд, общественная жизнь, быт и пр.).

Литература показала советское общество и советского человека в исторически новый период их развития – период зрелого социализма. Показала общество и человека, реально претворяющих в жизнь принципы самого полного и действенного гуманизма, который мы называем социалистическим гуманизмом, и решающих в процессе этого утверждения все новые и новые, подчас весьма сложные, проблемы.

Советская литература – проза 70-х годов в особенности – помогла понять во всем объеме тот факт, что идейные, духовные ценности социалистического строя прочно вошли в сознание миллионов рядовых людей из глубинного народного кряжа, – вспомним хотя бы Пряслиных у Ф. Абрамова, Анну у В. Распутина, Ягнича у О. Гончара, многих героев Ч. Айтматова. Осветила и тот несомненный факт, что в жизни процесс этого усвоения нового был и остается сложным, противоречивым, длительным, – доказательство тому хотя бы характеры героев В. Шукшина, их пестрая социально-психологическая мозаика.

70-е годы засвидетельствовали дальнейшее развитие и углубление концепции человека, исповедуемой советской литературой и основанной на марксистско-ленинском понимании взаимоотношений личности и общества.

Укрепился зрелый, чуждый схематичности и конъюнктурных упрощений историзм в изображении судеб народа и жизненных путей отдельной личности. Вместе с тем под ярким светом художественного прожектора оказалась сама личность литературного героя, личность во плоти и крови, личность своеобразная, а не умозрительно сконструированная писателем в соответствии с упрощенным толкованием типического в искусстве. Современная проза стремится исследовать эту личность во всех параметрах ее бытия, высветить все «пучки» глубинных взаимоотношений, взаимосвязей между ее социальным статусом и духовным, нравственным потенциалом, между трудовой, общественной, интимно-личной, бытовой и другими сферами ее жизнедеятельности.

С особой сосредоточенностью литература наших дней «проверяет» героя-современника на его духовную, нравственную зрелость, обоснованно полагая, что в условиях развитого социализма формирование такой зрелости у каждого члена общества неотделимо от масштабных общенародных задач социального и экономического порядка. Важно только, чтобы при этом не мельчилась мысль писателя и чтобы его не оставляла социальная, историческая зоркость в видении любых явлений и проблем действительности.

Ведь не секрет, что большая» животрепещущая социально-нравственная проблематика искусства на некоей его периферии подчас оборачивается отнюдь не радующими нас «модификациями» – унылым морализаторством, бездуховностью, увязанием в мелких, часто трагикомических коллизиях быта (об этом справедливо писал недавно в «Правде» А. Панков, рассматривая некоторые повести о любви) и, наконец, вневременным и субъективистским осмыслением вопросов этики и психологии, что подчас тоже наблюдается в литературной практике.

Продолжая тему об обретениях и завоеваниях многонациональной советской прозы, я хочу сказать, что их надо рассматривать не только с нашей, внутренней точки обзора, но и в масштабах мирового литературного развития. Мы нередко склонны к слишком зауженным, буднично-скромным оценкам того, что делаем коллективно. Можно ли преуменьшать между тем значение образов советского человека, созданных прозой последнего десятилетия, – от быковского Сотникова до бондаревского Никитина и от Андреаса Яллака из романа П. Куусберга «Капли дождя» до Кирилла Заболотного из нового романа О. Гончара «Твоя звезда»?

Он очень нужен сложнейшему нынешнему миру, этот правдиво и подлинно художественно изображенный человек советской формации. Именно он воплощает надежды человечества, выражает его исторический оптимизм в дни, которые никак не назовешь безоблачными и лишенными тревог. Он, главный герой нашей литературы, рождает в сознании миллионов читателей непоколебимую убежденность в том, что в процессе обновления мира человек Страны Советов сам изменяется к лучшему, постепенно вырабатывая в себе (пусть не так быстро, как представлялось нам в юности) прекрасные качества гармонической, цельной личности, которые предполагает коммунистический идеал. Он, этот генеральный образ советского искусства, укрепляет у читателей всей планеты убежденность в том, что человек вовсе не исконно слабое, одинокое и испорченное существо, как твердит мрачная философия буржуазного мира, что само назначение человека предопределено тем, что слово Человек, написанное с большой буквы, звучит гордо.

И наконец, высокий этический пафос современной советской литературы, пафос очень органичный для нее, порождаемый совокупностью многих жизненных факторов, – именно он, как ничто другое, одухотворяет великую правду нашего искусства, утверждающего коммунистическую нравственность как воплощение подлинной человечности.

И через три с половиной десятилетия, минувшие после победы советского народа над фашизмом, не остывает идейный, эмоциональный накал, которым исполнена тема Великой Отечественной войны в нашей литературе. Не останавливаясь подробно на всем многообразии ее художественных решений и конкретных мотивов, хочу отметить лишь, что для прозы нашего времени характерно все более глубокое философско-политическое и философско-психологическое осмысление уроков этой самой справедливой и самой героической в истории войны против варварских сил, несших с собой порабощение в гибель народам.

Вместе с тем наша литература пристально вглядывается и в природу жестоких и разрушительных сил, развязавших войну, исследуя человеконенавистническую сущность всяческих претендентов на мировое господство, а также темные как ночь души тех, кто по собственному, так сказать, «энтузиазму», или по трусости, или малодушию становится исполнителем их преступной воли.

Появление таких произведений, как «Победа» А. Чаковского, дневниковые книги Б. Полевого, посвященные Нюрнбергскому процессу над гитлеровскими преступниками, и другие, наводит на мысль о том, как много может и должна сделать советская литература в разоблачении политики, психологии и «философии» разбойного империалистического, милитаристского гегемонизма – ив его вчерашнем гитлеровском варианте, и в варианте сегодняшнем, который в достаточно обнаженном виде продемонстрировали памятные всем злодеяния американской армии во Вьетнаме – и не только американской, кстати, если вспомнить уже совсем недавнее нашествие на тот же Вьетнам…

Расчеловечение человека стало стихией современного буржуазного мира, и в борьбе с социализмом этот мир делает сознательную ставку на морально-политическую неустойчивость отдельных индивидов, которая может толкнуть их в такую бездну, для которой и название-то найти трудно… Ибо все – и хорошее, и дурное – увеличилось в своих масштабах на нашей уменьшившейся планете, и нет человеческой судьбы, которую бы не затронула так или иначе глобальная борьба между силами прогресса и реакции, мира и войны, гуманизма и антигуманизма.

Говоря о современной теме в литературе, мы имеем в виду прежде всего тему коммунистического созидания, коллективного труда как двигателя общественного прогресса и важнейшей сферы формирования нового человека.

Разумеется, речь идет не просто о производственных или колхозных романах, а об изображении типических характеров наших современников в типических обстоятельствах, – при этом в лучших современных романах не обходится ни жизненное дело героя, ни коллектив, в котором он трудится, ни сложная сеть межличностных отношений, которые складываются в трудовом процессе.

В изображении человека, занятого коллективным трудом – индустриальным, сельскохозяйственным, научно-исследовательским, проза последнего десятилетия накопила немалый положительный опыт. Однако и сегодня по долгу своей общественной и литературной совести критика должна настоятельно напомнить другу-писателю: больше внимания этому главному герою нашей действительности, больше конкретного знания о его делах и помыслах, больше психологической чуткости и идейной глубины в художественном утверждении его образа!

И перед современным рабочим человеком – строителем гигантских электростанций и железнодорожных магистралей, подвижником освоения труднодоступных богатств Сибири, творцом технического прогресса, и перед тружеником нынешней деревни, который кормит огромную страну и который – по велению времени – перестраивает весь свой жизненный уклад, – перед ними все еще остается в долгу, в ощутимом долгу современная проза.

Вот о том, в частности, что мало создается интересных книг о современной деревне и волнующих нас проблемах, снова напомнила общественность устами знатного украинского хлебороба А. Гиталова, выступившего в «Правде» со статьей «Заслужи славу трудом». Будем надеяться, что 80-е годы принесут по-настоящему значительные результаты в исследовании всего обозначенного здесь широкого круга проблем.

Как-то повелось в последние годы, что когда речь заходит об изображении в литературе людей производства – и промышленного, и сельскохозяйственного, – на устах у критики сразу же появляется магический, все покрывающий термин «деловой человек». Отнюдь не имея склонности недооценивать роль организатора производства в любом трудовом коллективе, все же хочу заметить, что внимание к этой видной фигуре не должно заслонять у критиков – да и у писателей, конечно, – всего многообразия человеческих характеров в этом коллективе, всего множества внутренних формальных и неформальных ролей в нем, всей пестроты и сложности его социально-психологического и нравственного «типажа».

Точно так же следует заметить, что вопросами, важными для данного момента в жизни коллектива, но в основе своей все же кратковременными, сиюминутными, не может исчерпываться проблемно-конфликтный узел романа или повести, – искусство требует более глубокой «вспашки» вторых и третьих уровней художественно обобщающей мысли.

До сих пор мы вспоминаем как добрый пример «Битву в пути» Г. Николаевой именно потому, что этот производственный роман одновременно предстает и как роман социальный, углубленный в большие вопросы общественной жизни своего времени. А трилогия Ф. Абрамова «Пряслины», – вот уж где все наполнено трудом и трудовыми, производственными, так сказать, отношениями людей! – разве нельзя сказать о ней словами Л. Толстого, что в основе произведения лежит самая широкая и современная мысль народная ?

Критика справедливо отмечает (сошлюсь, например, на статью Ю. Кузьменко «Меж городом и селом» – «Новый мир», 1979, N 12), что блистательная лирическая проза о деревне, вышедшая на первый план в 70-х годах, несколько потеснила «романный поток» только что упомянутого объективно-эпического типа, в котором ведущим началом является именно социально-аналитическая – и народная в данном аспекте – мысль.

Мы вправе, мне кажется, ожидать усиления эпического и социально-исследовательского начал в новых книгах о современной деревне. Да и не только о деревне, ибо стремление к эпичности, больше того – потребность в эпике, не подавляющие никаких других жанровых «генотипов» литературы, заложены, можно думать, в самой природе социалистического реализма с его историзмом и революционным видением действительности. И нам ли пренебрегать этим ценнейшим качеством художественного метода советского искусства!

Что же касается людей из рабочего класса (на минутку позволю себе задержаться на этом привычном у нас размежевании рабочей, деревенской, интеллигентской темы, сплошь и рядом разрушаемом, к счастью, живой литературой), то здесь хотелось бы высказать уж совсем личное, субъективное суждение.

В литературе XIX века художественный «портрет» каждого класса и сословия, пожалуй, наиболее прочно закреплялся в так называемых семейных хрониках и романных циклах, которые, разумеется, были не только историями одной семьи, но масштабными социально-историческими и социально-психологическими произведениями эпического звучания.

Создавались капитальные художественные повествования, посвященные судьбам дворянских, крестьянских, купеческих семей, путям и перепутьям их прошлых и особенно «нынешних» (относительно действия романа) поколений, – приводить примеры означало бы называть многие и многие произведения отечественной я западноевропейской классической литературы. Эта классическая традиция была продолжена советской прозой, но главным образом на материале, который давала история крестьянства в последнее – приблизительно – столетие.

Родовой же «портрет» рабочей семьи с ее бытом, преданиями, с историей жизненного восхождения ее сыновей и дочерей все еще приходится считать сравнительной редкостью, по крайней мере в Прозе послевоенных десятилетий («Журбины» В. Кочетова, «Истоки» Г. Коновалова, соломянские рассказы И. Сенченко, ряд менее известных книг – а еще что?). Между тем такое «семейное», условно говоря, повествование, расходящееся во многие стороны по мере вовлечения членов семьи в разные сферы социальной практики и в конечном итоге в живой исторический процесс, способно самым тесным образом приобщить читателя к духовному их росту, к той среде, в которой они воспитывались.

Правда, тут возникает немало эстетических проблем: какой виз подобная семейная хроника могла бы принять в наше время, как согласовать ее художественную структуру с ритмом сегодняшней жизни, с теми сложными процессами, которые связаны с тем, что множество людей меняет сегодня и местожительство, и профессию? С помощью каких эстетических средств передать этот ритм и эти процессы? Вопросы эти неоднозначные, но отнюдь не «закрытые» для обдумывания, а может быть, и убедительного творческого решения их современным художником.

Не дело критика, конечно, давать рецепты, и не о рецептах в данном случае идет речь, а о предложении подумать над одной из многих жанрово-тематических возможностей, позволяющей, помимо всего прочего, преодолеть бытующую кое-где склонность (иной раз едва ли не подсознательную) рассматривать рабочего человека почти исключительно как «человека производства», что явно обедняет и упрощает этот важнейший для нашего искусства образ.

Наше время – время сложно протекающего обогащения художественных форм романа и других прозаических жанров в советской литературе. Глубокие жизненные, общественно-социологические, идейные основания, вызывающие этот процесс, вполне очевидны: роман является одним из самых динамичных и внутренне пластичных жанров, чутко реагирующих на все новое в действительности, поэтому он, как верно заметил А. Бучи с, постоянно находится в процессе самоутверждения и самоотрицания.

Этот процесс объективных поисков нового вместе с удержанием всего ранее накопленного, плодотворного, способного к дальнейшему развитию и видоизменению в «старых» формах поэтики набирает ныне силу в литературах всех социалистических стран, что еще раз подтверждает закономерность этого явления для сегодняшнего этапа эстетического развития.

Стоит заметить, что серьезное теоретическое обоснование этому процессу дает выдвинутая советскими теоретиками литературы (Б. Сучковым, Д. Марковым и др.) концепция социалистического реализма как исторически открытой системы правдивого изображения жизни, открытой и для новых явлений изменяющейся действительности, и для новых, бесконечно многообразных, но способных выразить правду реального мира художественных форм.

Не следует думать, что концепция социалистического реализма как исторически открытой системы такая уж новая, – достаточно вспомнить хотя бы некоторые мысли А. Фадеева, высказанные им в 30-х и 50-х годах, – его замечания многое уточняют и суммируют в понимании эстетической программы нашего творческого метода. Положительное значение этой концепции, на мой взгляд, не вызывает сомнения, потому что она помогает покончить с остатками догматической узости и нормативности во взглядах на проблемы поэтики социалистического реализма, а также потому, что она исходит из четкого понимания принципиальной противоположности (не говоря уже – несовместимости) эстетических систем реализма и модернизма.

Первостепенная важность последнего аспекта совершенно очевидна: внутренне целостная, единая в своей мировоззренческой основе, система социалистического реализма широко открыта для новых художественных возможностей утверждения жизненной правды в искусстве и, безусловно, закрыта для всего субъективистского, метафизического, абсурдного, связанного с эстетикой модернизма. Сегодня концепция открытости в только что охарактеризованном смысле поддерживается, видимо, большинством теоретиков и критиков литературы в Советском Союзе и других социалистических странах.

И она не расходится с литературной практикой, а обобщает ее. Наряду с традиционными конкретно-реалистическими «формами самой жизни» в советской прозе естественно находят себе место, в соответствии с индивидуальными особенностями стиля писателей, и сложные формы художественной условности – парабола (или, говоря по-русски, притча), гротеск, элементы мифа, смещение временных пластов, внутренний монолог и т. д. И все это существует, – добавим тут же, – в своеобразном сочетании с таким «антиусловным» началом, как документальность, которой сегодня в ряде случаев как бы «прорастает» художественно вымышленная фабула, не говоря уже о сравнительно «чистых» образцах художественно-документального жанра.

Что же все это означает конкретно? То, что диапазон художественного многообразия в современной советской прозе весьма широк. Он очерчивается такими резко непохожими друг на друга произведениями, как, скажем, выдержанная в «традиционном» духе объективного реалистического повествования повесть «Живи и помни» В. Распутина – и насквозь субъективная по стилю, почти бессюжетная, «пуантилистская», если применить термин из области живописи, новейшая проза В. Катаева; ориентированная на стилистику фольклорного сказания, насыщенная обильной метафорикой «Лебединая стая» В. Земляка – и притчевая по внутренней структуре, а вместе с тем психологически емкая, Строго реалистическая в каждой подробности проза В. Быкова; философический, но не порывающий с «формами самой жизни» роман «народного раздумья», какой получилась «Комиссия» у С. Залыгина, – и его же гротескный, фантастический «Оська – смешной мальчик» и другие, близкие этой повести произведения писателя; «мифологические», проникнутые возвышенным и именно потому «мифопоэтическим» драматизмом повести Ч. Айтматова «Пегий пес, бегущий краем моря» и отчасти «Белый пароход» – и по-своему увлекающая суховатым, но аналитическим рационализмом проза Д. Гранина; выразительная и во многих деталях тяготеющая к романтической символике, к яркому высвечиванию всего прекрасного и доброго в человеке поэтическая проза О. Гончара – и «городские повести» Ю. Трифонова с их пристальным интеллектуально-психологическим анализом противоречивого сознания «среднего» человека…

Примеры можно было бы продолжить, но и приведенные говорят о том, что в современной прозе существуют, развиваются и своеобразно соревнуются друг с другом многие, очень разные, но в общем и целом равно интересные, перспективные стилевые тенденции. (Я имею в виду именно стилевые тенденции, объединяющие целый ряд художественно однонаправленных явлений, а не одни лишь индивидуальные стили.)

Движение всех литератур народов СССР к широкому художественному многообразию на базе эстетических принципов социалистического реализма – объективная закономерность современного литературного развития. Вот почему так оживленно обсуждаются проблемы жанрового и стилевого «хозяйства» советской литературы в сегодняшней критике и литературоведении.

В этой связи я позволю себе обратить внимание лишь на две равно неприемлемые, на мой взгляд, крайности, которые проявляются в критических суждениях и спорах по этим вопросам. Одну из них представляют те, кто упорно повторяет, будто бы социалистический реализм может использовать лишь традиционные формы художественной выразительности, «формы самой жизни», которые оставила нам классика XIX века. (Некоторые из сторонников этой точки зрения, более, так сказать, терпимые, согласны прибавить к этому также эстетические традиции «прогрессивного романтизма».) Но разве классики лишь повторяли формы своих предшественников, как это, по странной своей логике, хотели бы видеть представители упомянутой точки зрения в нашем искусстве? И разве реализм, а следовательно, и система его форм не развиваются вместе с развитием социальной, общественной жизни, науки, культуры, внутреннею мира человека, не обретают исторической способности дополнять «формы самой жизни» формами новейшей, подчас достаточно сложней условности, как это мы видим в прогрессивном искусстве XX века?

Выразители другой крайности недооценивают, наоборот, жизнестойкость конкретно-реалистических и, кстати, традиционно богатых художественной пластикой изобразительно-выразительных средств и нередко склонны пренебрегать значением таких в веках испытанных компонентов художественного произведения, как характер, сюжет, композиция. С какой-нибудь «мифологизацией», с лихими экспериментами по части художественного времени, с модерново-ироническим стилизаторством «под фольклор», с так называемой типологизацией, которая якобы сменяет в наше время «традиционную» типизацию (тут есть, по-моему, о чем поспорить), они связывают все новое и современное в сегодняшней литературе.

В том случае, когда в рассуждениях критиков все эти формы и средства из частных проявлений многообразия, свойственного литературе, превращаются в некую художественную доминанту, которая настойчиво провозглашается как «магистральный путь» и т. п., это способно нанести немалый вред художественной практике. Вот один из свежих примеров: критик Л. Коробков написал в «Литературной газета» о романе М. Анчарова «Самшитовый лес» с полным уважением к прежним книгам писателя и к удачным страницам в этой книге, но все же в выводах вынужден был вспомнить роковое слово – формализм.

Действительно, прочитав «Самшитовый лес», убеждаешься, что бог его автора – хлесткая парадоксальная фраза и что функция центрального героя романа – быть, как утверждает критик, «лишь поводом для очередного авторского афоризма». И эту бойкую, отточенную фразистость с претензией на особый интеллектуальный лоск, этот культ фразы, призванный скрыть художественную недостаточность характеров и аморфность композиции, я с прискорбием вижу у некоторых молодых, подчас и явно одаренных, авторов. Здесь одна из многих нынешних проблем, которые встают перед критикой, задумывающейся над осуществлением закона единства формы и содержания в произведениях текущей литературы.

Нет необходимости доказывать, что зримые и весомые успехи современной советской прозы никоим образом не могут заслонять тех ее слабостей, недостатков, «болевых точек», которые должна зорко держать на прицеле критическая мысль.

Кратко напомню о некоторых из них. Впрочем, по пункту первому, о котором хотелось здесь сказать, необходимо не только понимание, но и объяснение того, о чем идет речь, поскольку я сам не уверен, точно ли сформулирую свою мысль. Содержание ее сводится в общих чертах к тому, что в некоторых произведениях, составляющих довольно широкую струю сегодняшнего литературного потока (имеется в виду не только проза), наблюдается не слишком созвучная нашему времени, требующему предельной ответственности от каждого человека, приземленность и «обытовленность» социальной мысли художника. Читаешь одно, другое, третье произведение из этого потока (вернее, из тех самых его струй) – и выносишь впечатление, будто бы их авторы поддались инерции какого-то слишком будничного явления жизни, главным образом устремились в ее бытовой микрокосм и не знают иных забот, кроме попечения о комфортабельном душеустройстве своих героев. Получается известная девальвация так называемой морально-этической темы – девальвация мысли. Имею в виду многие расхожие варианты ее беллетристических решений – они явление того же порядка.

И меры человеческих ценностей в подобных произведениях по преимуществу домашние, узкие, чаще всего расплывчатые, и состояние духа почти умиротворенное, не колеблемое действительно серьезным беспокойством, хотя вспомним: «Это где же вы, Молчанов, небосвод узрели мирный?» Или вспомним хотя бы и то, что ежевечерне говорит нам о событиях на планете программа «Время».

Критике, видимо, надо настойчивее ставить вопрос о верности и глубине социального видения мира писателем, каких бы жизненных сфер он ни касался, о точности идейного осмысления изображаемой действительности. Очень пригодилось бы здесь понятие идеологической культуры художника (пишут же, скажем, советские социологи о политической культуре как о вполне содержательном научном термине); потребность заботы именно о ней, о всемерном ее повышении (вспомним опять-таки, как страстно, неутомимо настаивал на этом М. Горький) в нынешнее сложное время должна осознаваться особенно глубоко.

Критика не может отходить от принципов марксистско-ленинского историзма, обращаясь к изображению тех или иных явлении и деятелей прошлого, оставлять без внимания проявления национальной узости и ограниченности, о чем справедливо указывалось на Всесоюзном идеологическом совещании (1979 год).

И наконец, никак не желающие уходить с повестки дня проблемы эстетического уровня, художественного качества прозы и литературы в целом, – нерасторжимое единство с факторами содержательного, идейного порядка при их рассмотрении подразумевается.

Мне не кажется особо необходимым что-либо добавлять к тому, о чем много и хорошо говорилось по этому поводу и раньше. Нет сомнения, что все мы, сидящие в зале, как и большинство работников критики в целом, умеем отличить настоящее от ненастоящего в текущей литературе и дать достаточно квалифицированную оценку ее непростым, сложным явлениям. Почему же тогда «конкретная», прежде всего рецензионная, критика так вяло реагирует на произведения серые и посредственные – это при бумажном-то дефиците! – почему не всегда находит должные слова для осуждения идейно-художественного брака, почему все еще не изжита равнодушная к искусству комплиментарность? Что ж, давайте попробуем коллективно ответить на эти вопросы.

Возвращаясь к основной теме сегодняшнего разговора, можно сказать: современная советская многонациональная проза живет полнокровной жизнью, она на крутом подъеме. Тем взыскательнее и строже должно относиться ко всему, что мешает ее дальнейшему росту. Будем же со всем аналитическим, пропагандистски-публицистическим мастерством, которым обладает хорошо работающая критика, способствовать ее успехам.

СОЦИАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР СОВРЕМЕННОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ГЕРОЯ

Г. БРОВМАН

Перебирая в памяти произведения прозы 70-х годов, нельзя не обратить внимание на то, как бурно вторгся на ее страницы новый жизненный материал. Свершилось то, чего ждали наша критика, общественность, читатели. Героем множества книг стал рабочий человек, а местом действия – производство. И писатели старших поколений, и новая литературная генерация 70-х годов насытили свои рассказы, повести, романы сюжетами фабрично-заводской жизни, событиями и проблемами труда строителей, землепроходцев, разведчиков недр и добытчиков их богатств… Необозримо то многообразие трудовых профессий, которое представлено в произведениях прозы (да и драматургии, кинематографии, телевидения) этих лет. Но это количественное изобилие требовательному читателю не дает удовлетворения. Мы радовались появлению книг на производственную тему и приветствовали их авторов, приступивших к ее идейно-художественному освоению, сближавших литературу с жизнью, но сейчас, на рубеже 80-х, нельзя не заметить потребности в новом этапе постижения темы, в более глубоком, «человековедческом» подходе к ней.

Разумеется, мы не можем отмахнуться от предшествующего литературного опыта. Мы знаем, что литературными предками распутинской бабки Дарьи и беловского Ивана Африкановича были герои Льва Толстого, Тургенева, Бунина. Эти характеры русской жизни нашли у них гениальное воплощение. В русле такой традиции и находятся, на мой взгляд, и «Прощание с Матёрой», и «Привычное дело», и многие другие произведения так называемой деревенской прозы, что, естественно, ничуть не умаляет таланта Валентина Распутина или Василия Белова. А вот герои романа Александра Проханова «Место действия» или повестей Иосифа Герасимова предшественников в русской (и мировой) классике не имеют, ибо и действительности подобной в истории человечества не было. Тем же, кто в поисках традиции ссылается на Мамина-Сибиряка, Решетникова или Златовратского, хотелось бы напомнить мысль В. И. Ленина о том, что в романах Мамина-Сибиряка рельефно выступает быт Урала «с бесправием, темнотой и приниженностью привязанного к заводам населения» ¹.

Тем более должны мы ценить творческую деятельность писателей, идущих по целине, открывающих новые черты и качества социального характера, формируемого живой жизнью эпохи зрелого социалистического общества. Даже если смотреть на эти произведения как на попытки первоначального эстетического накопления свежего, не освоенного искусством психологического материала, то и в этом случае нельзя не признать новаторского вклада в литературную летопись авторов книг о рабочем классе, о свершениях и коллизиях труда, о нравственном выборе и нравственных поисках героя. К числу таких писателей, стремящихся внести в свое изображение новые социально-нравственные ситуации, рождаемые текущим днем коммунистического созидания, я отнес бы, кроме названных уже А. Проханова и И. Герасимова, также и А. Кривоносова, А. Скалона, Ю. Скопа, В. Маканина, В. Крупина, М. Колесникова, Л, Карелина, Ю. Антропова, Ю. Аракчеева… Перечень можно продолжить. Как и всякое перечисление, это тоже довольно условно. Но я хотел обратить внимание читателя именно на литературный поток, свидетельствующий о размахе художественного познания темы труда.

Сегодняшняя ее интерпретация отличается от той, что была в 20-е и 30-е годы. Конечно, именно тогда с гладковского «Цемента» и «Доменной печи» Н. Ляшко началось революционнее осмысление темы, которая несколько позднее привлекла внимание Л. Леонова, М. Шагинян, В. Катаева, И. Эренбурга, А. Малышкина, К. Паустовского и других известных художников слова. Магнитка, Кузбасс, Турксиб, Днепрогэс символизируют не только грандиозные трудовые Свершения в сфере строительства, производства и созидания материальных ценностей нового общества, но обозначают великую веху в духовном развитии советских людей. Ибо именно тогда и началась эпоха индустриального прогресса, которая продолжается сегодня на новом историческом витке в виде научно-технической революции. Игнорировать здесь связь времен было бы нелепо, но столь же неверно было бы не видеть различия времен и не учитывать новизну проблем и противоречий, возникших в движении самой жизни.

Тогда были сделаны первые попытки запечатлеть свежие ростки новых человеческих отношений, рождаемых социалистическим обществом, новой дисциплины труда. Не нужно смущаться тем, что и сегодня освещение этих революционных отношений в сфере труда остается для литературы задачей первостепенной важности. Это задача многолетняя! В. И. Ленин писал: «Мы не должны забывать, что впервые подошли к такому предварительному пункту истории, когда новая дисциплина, дисциплина трудовая, дисциплина товарищеской связи, дисциплина советская вырабатывается на самом деле миллионами трудящихся… На быстрые успехи в этом мы не претендуем, не рассчитываем. Мы знаем, что это дело займет целую историческую эпоху» ². И в другом месте В. И. Ленин говорит: «Строить новую дисциплину труда, строить новые формы общественной связи между людьми, строить новые формы и приемы привлечения людей к труду, это – работа многих лет и десятилетий» ³.

Эпоха строительства новой дисциплины, новых форм общественной связи между людьми, новых форм привлечения людей к труду продолжается. Об этом напомнило нам постановление ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета СССР, Совета Министров СССР я ВЦСПС «О дальнейшем укреплении трудовой дисциплины и- сокращении текучести кадров в народном хозяйстве», опубликованное 12 января 1980 года. Литература 30-х годов запечатлела грандиозные сдвиги, происходившие в жизни и сознании масс, пришедших из деревни на индустриальные стройки. Нелегко совершался этот пере-, лом в материальном, бытовом укладе людей, как и в их представлениях, мыслях и чувствах… Становление нового социального характера происходит в великих испытаниях, как это прекрасно показал Александр Малышкин в «Людях из захолустья». Из этих испытаний герой Малышкина Иван Журкин вышел победителем: «Работа обуяла его, как лихорадка. Он работал до полночи, разгибаясь только на обед и не ощущая при этом ни тяготы, ни изнурения. А если и ощущал, тягота эта была приятна и благодетельна, как лекарство, она постепенно как бы очищала организм, восстанавливала радость духа». Иван Журкин, в недавнем прошлом одинокий кустарь, в коллективе, идя рука об руку с такими же тружениками, как он, постигает не только умом, но всем существом своим силу и красоту общего дела. Как сказал поэт:

И было то прикосновенье

под красным лозунгом труда,

как словно бы благословенье

самой индустрии тогда.

(Я. Смеляков)

Прикосновение к социалистическому труду, к новой дисциплине преображало духовный мир человека. Но романистика 30-х годов (и в этом было ее великое достоинство) не ограничивала поле своего зрения строительной площадкой или заводским двором. Она рассматривала рабочее дело в свете всей проблематики развития советского общества, его прошлого, настоящего и будущего – то были первые романы о советском образе жизни. Перечитайте «Гидроцентраль» М. Шагинян, «Соть» Л. Леонова, «День второй» И. Эренбурга, и вы убедитесь в правоте моего суждения.

Нынешняя проза о рабочем классе, о технической интеллигенции, о людях труда обладает своими неоспоримыми достоинствами. Преодолевая узкий техницизм в изображении труда, она все глубже и точнее проникает в человеческую суть деловых, производственных коллизий и конфликтов, обнаруживает свою компетентность в оценке их нравственного эквивалента. В этом смысле текущая проза продолжает поиски таких писателей, как В. Кочетов («Журбины»), Г. Николаева («Битва в пути»), Д. Гранин («Иду на грозу») и др. Обращает на себя внимание и весомый вклад нашей многонациональной литературы в освещение затронутой нами темы. Можно, к примеру, назвать Г. Панджикидзе («Седьмое небо», «Камень чистой воды»), П. Загребельного («С точки зрения вечности», «Разгон»), В. Собко («Лихобор»), В. Лама («Итог всей жизни»), С. Ханзадяна («Каджараи»), Ш. Бикчурина («Твердая порода»)…

О многих из названных и не названных здесь книгах доводилось писать и автору этих строк. Горячо поддержав внимание литературы к теме социалистического труда и его героев и констатировав известные успехи на этом пути писателей-первопроходцев, наша критика сейчас, на рубеже 80-х, не может не видеть, что перед искусством стоят более серьезные и крупные задачи. Речь идет о масштабах писательского видения, о внутренней органичной связи малых коллизий жизни и быта рабочих людей с философским дыханием эпохи, с большими проблемами общества и человечества. Активность жизненной позиции героя проявляется не только в его деятельности на участке непосредственно его касающихся проблем, но о ней Можно судить и по тому, как вмешивается герой в сферу глобальных интересов человечества. Иллюстративность, созерцательность теряют ныне всякий кредит у читателей.

Нельзя сказать, что писатель производственной темы не смотрит жизни в глаза. Но все-таки даже на лучших книгах сказывается подчас узость писательского кругозора, многие беспокойные вопросы нашего времени остаются за бортом. Между тем недопустима «тенденция сглаживать, обходить нерешенные проблемы, острые вопросы, замалчивать недостатки и трудности, существующие в реальной жизни», как указывает постановление ЦК КПСС «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы». К сожалению, это имеет место сплошь и рядом.

С другой стороны, не редкость сочинения, в которых серьезные, трудные вопросы сводятся к упрощенным и благополучным ответам. Кое-кого еще удовлетворяет давно устаревшее понимание конфликта как конфликта «между хорошим и лучшим» по формуле: вчера было хорошо, а сегодня еще лучше, завтра же будет лучше, чем сегодня. Попалась мне в руки книга Л. Парфенова «Даша», включенная издательством «Московский рабочий» в серию «Современный городской роман». Кстати, в серию эту втискиваются сочинения, совсем ничего общего не имеющие с жанром романа. Это разбухшие повести, а иногда и затянутые очерки, но если нужен для серии роман, то оказывается, что любое произведение может быть названо таковым. Героиня «Даши» Л. Парфенова, по ее имени и назван «роман», будто вылеплена из мармелада. Даша – работница московской «Трехгорки», текстильщица, дружит с композитором и поэтом, что, вероятно» необходимо автору для «красивости». Розовым лаком нарисованы сцены, изображающие Дашу, когда она «плескалась дома под душем, беззаботно напевая популярный опереточный мотив… Ей было весело: и от ощущения тугих теплых струй воды, бивших в плечи, и оттого, что Зоя и Томка… собираются в кино, а оттуда во Дворец культуры и, значит, целый вечер она без помехи может читать «Воскресение» Толстого, погрузиться в мир, внешне столь непохожий на тот, в котором она жила, но такой близкий (?!- Г. Б.) и понятный».

Даша, по словам автора, новый человек, но как он формируется в реальной жизни, как складывается его социальный характер, какова индивидуальность Даши, что требует она от жизни и что дает ей?! Искать ответа на эти существенные, коренные вопросы здесь излишне. Нет человека, нет личности – одна бутафория. Мне могут сказать, что я взял для примера явно неудачное, из ряда вон выходящее сочинение. Нет, к сожалению, такая «концепция» героя – далеко не редкость. Хотелось бы напомнить, что В. И. Ленин неоднократно указывал: рождение нового общества, нового человека происходит в муках… Но мук этих мы во многих книгах не находим. Наоборот, «роды» проходят безболезненно, а все негодное исправляется и устраняется без больших усилий, само по себе, по авторскому хотению. Таким «оптимистам» можно посоветовать прочитать опубликованную на страницах «Правды» в конце 1979 года статью президента Советской ассоциации политических наук Г. Шахназарова «Идеология социального оптимизма». Автор пишет: «Нет ничего более чуждого духу марксизма-ленинизма, чем некий казенный оптимизм – точка зрения, согласно которой все, что совершается в этом мире, идет в правильном направлении. Исторический процесс всегда сложен, многообразен, ему свойственны – на отдельных участках, в определенные отрезки времени – и попятные движения». И дальше! «Чаще всего наиболее легко позволяли сбить себя с толку именно те, кто рисовал перспективу одной лишь розовой краской, не желал знать, что прогресс дается ценой тяжелого и упорного труда, требует идейной и нравственной стойкости в самом высоком значении этого слова.

Наша идеология – идеология социального оптимизма, но не прожектерства и не краснобайства» («Правда», 2 ноября 1979 года).

Эта глубокая и, с моей точки зрения, совершенно правильная мысль имеет прямое отношение и к общей концепции прогресса, в частности к научно-технической революции, и к концепции отдельной личности, ее социального характера, к рождению и развитию нового человека коммунистической эры. В свете этой проблемы становится отчетливо видна ахиллесова пята современной художественной прозы, посвященной трудовым людям наших дней. Бывает, что и в лучших книгах авторы не склонны раскрывать драматизм движения социального характера, серьезные противоречия его эволюции. Безоблачность сопутствует герою, конфликты же носят, как правило, внешний характер и не затрагивают глубинных переживаний героя, его внутреннего мира, где как бы нет мучительных раздумий, вопросов. А ведь именно внутренний мир должен быть изображен во всей правдивости, если автор хочет, чтоб его произведение завоевало сердца читателей. Мы часто цитируем известные слова М. Горького о труде как основном герое наших книг. Но всегда ли мы помним, что великий художник имел в виду «труд, то есть человека, организуемого процессами труда, который у нас вооружен всей мощью современной техники, – человека, в свою очередь организующего труд…» Анализа этой диалектики труда и человека не хватает нашим книгам. Чаще всего встречаем мы в произведениях о труде плоскостное изображение социального характера в его доминанте. Но один «доминантный» подход недостаточен для воссоздания реального богатства личности во всех ее многообразных проявлениях. Личность не должна «растворяться в принципе», против этого предупреждал Ф. Энгельс в известном письме к Минне Каутской. Один лишь принцип еще не исчерпывает всей полноты переживаний человека, всего разнообразия его внутреннего мира, его духовности, реального богатства его отношений к окружающему – близкому и далекому… Литература должна стремиться раскрыть в социальном характере то, что В. И. Ленин в «Философских тетрадях» определяет как «внутреннюю пульсацию самодвижения и жизненности» ⁴. Умозрительная запрограммированность решительно противостоит пульсации самодвижения и жизненности, но, увы, как часто мы встречаемся с ней на страницах прозы!

Не помогают избежать заданности искусственно привносимые в облик героя черты и признаки, которые должны демонстрировать широту его кругозора, его культуру. Иногда назойливое «обогащение» интеллекта героя приобретает даже комический характер. Несколько лет назад мне довелось прочитать (и написать о ней) книгу Владимира Киселева «Веселый роман». Веселым роман, однако, оказался помимо воли автора совсем не потому, что там разыгрывались веселые события. Весело было читателю из-за тех чудес, которые приписал автор (всерьез!) своему герою. Его энциклопедическая осведомленность, обилие разнородных сведений, которыми он располагал и свободно пользовался в беседах, просто повергали в смех! Чего только там не было! И «бородатые» истории об ученых, и афоризмы из сборников крылатых изречений, и остроты из юмористических журналов. Вот цитаты из Ганди, вот анкета «Чего ждут мужчины от женщин», вот данные о «Джоконде» и Леонардо да Винчи, вот поговорки начальника ОТК на целую страницу, затем шутки Бернарда Шоу, изречения Чаадаева, изложение теории математика Джона фон Неймана, анализ «Путешествия из Петербурга в Москву», упоминания Смоллетта, Бернса, Шеридана, Вальтера Скотта и т. д. и т. п. А так как «Виля утверждал, что лучший способ закадрить девочку – поговорить с вей на философские темы», то не надо удивляться появлению таких откровений, что мир Эйнштейна, мир невообразимо коротких мгновений, – это и есть наш реальный мир.,. Нет, так изображать рост культуры молодого рабочего и становление его социального характера – значит попросту создавать пародию на него.

Философское постижение действительности остается насущной задачей литературы. Речь идет о поистине философском постижении мира, природы, сущности человека и его назначении в эпоху строительства коммунистического общества. Высокую думу о человеке и человечности, глубокое личностное понимание современности в ее коренных социальных и нравственных аспектах – вот чего ждет от писателя и его героя читатель наших дней. Он жаждет не «коротеньких мыслей», над которыми посмеивался Ф. Достоевский, а подлинной мыслительной глубины, противостоящей описательному эмпиризму и перечислительной хронике. Научно-техническая революция не только не исключает, но, наоборот, предполагает философское осмысление тех новых, не изведанных предшественниками отношений между человеком и техникой, человеком и окружающей природной средой, человеком и обществом, коллективом, семьей, отношений, которые возникли и складываются в коллизиях и противоречиях нашего времени. Анализировать эти отношения и изображать их можно, только видя все многообразие социального характера. И прежде всего отношение к труду, определяющее и формирующее общественное самосознание. Ибо «то, что можно сказать об отношении человека к своему труду, к продукту своего труда и к самому себе, – писал К. Маркс, – то же можно сказать и об отношении человека к другому человеку, а также к труду и к предмету труда другого человека» ⁵. Внутренняя приверженность советского человека творческому труду – наиболее примечательная черта его социального характера. Не жертвенность, а самоосуществление личности в труде. И это «есть лучшая и высшая в мире обреченность», как размышляет о труде геолог Сергей Баклаков в романе «Территория» Олега Куваева. Здесь, говоря словами Добролюбова, требования долга сливаются с потребностями внутреннего существа, а не превращаются в вериги. Разглядеть и показать этот процесс в его диалектических противоречиях и свершениях – великая миссия литературы. Этим путем и шел, как мне представляется, О. Куваев в упомянутой «Территории». Вот почему его герои приобрели право впоследствии «углубиться в сладкую тяжесть воспоминаний, где смешаны реки, холмы, пот, холод, смерть, усталость, мечты и святое чувство нужной работы. Чтобы в минуту сомнения тебя поддерживали прошедшие годы, когда ты не дешевил, не тек бездумной водичкой по подготовленным желобам, а знал грубость и красоту реального мира, жил, как положено жить мужчине и человеку. Если ты научился искать человека, не в гладком приспособленце, а в тех, кто пробует жизнь на своей неказистой шкуре, если ты устоял против гипноза приобретательства и безопасных уютных истин…».

Право на такие воспоминания и размышления дается нелегко. Об этом и написан роман. О рабочих и инженерах, геологах, промывальщиках, шоферах. Они разведчики золота на некоей Территории, но – да простится мне игра слов – золото, оседающее в душах этих людей, не менее важно, чем то, которое они ищут в недрах земли. Нет, они далеко не идеальные герои. Поверхностное и скорое перо могло бы выдать им дурную аттестацию. И честолюбие им не чуждо, и зарплата имеет для них не последнее значение… Краски для отрицательной характеристики? Но разве деньгами и честолюбием объяснить влюбленность этих людей в свой тяжелый труд на далеком Севере, объяснить силу их душ, помогающую пережить лишения и невзгоды?!

Да, «углубиться в сладкую тяжесть воспоминаний», как писал О. Куваев, имеют право люди активной позиции, люди-созидатели, люди-борцы… Они творят историю современности, и это находит отражение в их сознании. Еще Г. Плеханов говорил, что историческое движение, которое запечатлено в душе человеческой, составляет наиболее ценные страницы искусства. Полагаю, что этот критерий сохраняет свою силу и для нашей литературы. К лучшим книгам наших дней надо отнести именно те, в которых связь времен реализована не в исторических выкладках, абстрактных рассуждениях, а в изображении эволюции нравственного облика самого человека, современника и творца исторического процесса. Все чаще встречаемся мы со стремлением писателей исследовать исторический процесс сквозь внутреннее «я» героя, отражающее движение самой жизни. И чем личность социально и нравственно активнее, тем меньше зазор между индивидуальным осознанием действительности и реальной исторической сущностью происходящего. Историзм современной художественной прозы видится мне в стремлении отразить «постоянное взаимодействие между опытом прошлого… и опытом настоящего (настоящая борьба товарищей рабочих)» ⁶. Мне думается, что именно это направление поисков нашей современной прозы наиболее плодотворно в творческом отношении и сулит большие художественные успехи в будущем. Дополнение хроникально-документального материала углубленным психологическим анализом социальных характеров – реальная перспектива творческой удачи. Личностный взгляд героя нисколько не противоречит объективному изображению исторических событий, а, наоборот, придает ему выразительную эмоциональность. Привлекательно и то, что в роли субъекта исторического творчества в нашей литературе выступает не только выдающаяся личность, Герой с большой буквы, а и обыкновенный человек из массы, поднятой революцией на высоты исторического созидания. Таковы, например, если взять наугад из книг последних лет, Захар Дерюгин из дилогии П. Проскурина («Судьба», «Имя твое») или Еламан из трилогии А. Нурпеисова («Кровь и пот»). Не выдвигая этих героев в качестве образца или нормы, я хочу лишь подчеркнуть их принципиальное значение в интересующем меня плане. Примечательно, что и Дерюгин, и Еламан, выйдя из народных низов, прошли сквозь все бурные и грозные события революционной эпохи, сформировавшей души этих героев и испытавшей мощное воздействие миллионов подобных им людей, которые и творили историю. В этой диалектике проявляется своеобразие осознанного историзма современной литературы.

Абдижамил Нурпеисов говорит о своем герое: «…Вчерашний обыкновенный рыбак, в годы смуты и потрясений, крушений и надежд вдосталь натерпевшийся лиха, сполна познавший человеческое горе, ошибаясь и заблуждаясь, ища и обретая, в конце концов сумел пристать к великому кочевью народа, решительно и сознательно устремившемуся к новой жизни, к своему выстраданному будущему. Это был крутой перелом в сознании всего народа, а не отдельных его передовых и образованных представителей. Это был как раз тот случай, когда идея овладела сознанием масс, становилась реальной силой. Путь главного героя и ознаменовал собой этот тяжкий, тернистый путь моего народа». Автору удалось, на мой взгляд, реализовать свой замысел, и эволюция социального характера героя показана реалистически и выразительно. В зеркале души Еламана можно увидеть отражение великого и малого в жизни и борьбе казахского народа в горькие и радостные дни, во дни торжеств и бед народных… Человек Из массы, Еламан несет в себе все национальные и социальные особенности родившей его среды. Без утайки и иллюзий пишет Нурпеисов и о его ошибках, что только повышает психологическую и познавательную ценность романа, его эмоциональное воздействие и воспитательное значение.

Удачей в этом направлении представляется мне и дилогия П. Проскурина, в особенности ее первая книга «Судьба». Ее центральный герой Захар Дерюгин – красный конник времен гражданской войны, потом один из зачинателей колхозного движения, затем рабочий на строительстве моторного завода эпохи первой пятилетки. Законом жизни Дерюгина на всех этих поприщах становятся рожденные социалистической революцией новые общественные отношения и нравственные нормы. Сливаются в единство дыхание истории и дыхание человека – жизнь частная и жизнь всеобщая! Автор воссоздает в своем романе целостное, развивающееся ядро социального характера. Писатель, рассказывая об этом, не ограничивает себя неким прямолинейным чертежом, а показывает противоречия сильной натуры. Сложившаяся в коллизиях реальной действительности, в борении страстей, натура Захара отражает динамичность и энергию освобожденного народа, который творит новое общество, утверждает коммунистические принципы человеческих отношений..! Но напомним мысль В. И. Ленина, высказанную им в беседе с Кларой Цеткин: «Новые ценности выкристаллизовываются медленно, с борьбой. Взгляды на отношения человека к человеку, на отношения мужчины к женщине революционизируются, революционизируются и чувства и мысли. Между правом личности и правом коллектива, а значит и обязанностями личности, проводятся новые разграничения. Это медленный и часто очень болезненный процесс исчезновения и зарождения» ⁷.

В свете этих мыслей можно понять и Захара Дерюгина, который проходит большую, мучительную и радостную школу бытия. Автор рисует своего героя на самых крутых изломах истории и личной его судьбы, тщательно исследуя его духовные превращения и процесс накопления им социального и нравственного опыта. Эпический по размаху и масштабу роман составляет в то же время повествование об отдельном человеке, о его гражданственности и социальной устремленности, о его патриотических чувствах и страданиях в любви, обо всем, что бывает в жизни и нелегко складывается для людей. Но эпизоды гражданской войны, первостроительство колхозов, пафос индустриализации, Великая Отечественная – все эти суровые и грозные шаги истории выступают перед нами прежде всего как шаги самого Захара Дерюгина, человека, не затерявшегося на этих исторических путях и перепутьях, а, наоборот, обретавшего здесь духовные силы, ибо именно в нем и в таких, как он, советских людях история и воплощала свое неотразимое поступательное движение к коммунизму.

Существенно и то, что в романах дилогии П. Проскурина, например, деревня и город, жизнь колхоза и индустриального строительства, мирная и военная жизнь живут как бы единым советским дыханием. Нет перегородок между деревенской прозой, производственной или военной прозой… Есть одна, единая жизнь советского общества, единый образ этой жизни, советский образ жизни в многообразии его проявлений. И сквозь все сферы бытия проходит человек, в душе своей запечатлевший изменяющийся мир от Октября до наших дней…

Потребность в глубоких, впечатляющих произведениях такого типа назрела. Это относится и к дальнейшим перспективам прозы о рабочем классе, основной движущей силе нашего общества. Глубоко осознавал потребность в такой литературе А. Фадеев. Работая над «Черной металлургией», он четко и определенно раскрывал свой замысел: «…Это вовсе не только роман о металлургии – она в центре этого романа, – но это роман о советском обществе наших дней, это роман самонужнейший, архисовременный». Поставленная Фадеевым перед собой творческая задача еще более значительна и актуальна сегодня, в эпоху зрелого социалистического общества. Нельзя, разумеется, перед различными по масштабу и уровню дарования писателями выдвигать одни и те же художественные задачи. Но если говорить о той основной и определяющей тенденции, которая может привести нашу прозу к завоеванию новых идейно-эстетических высот, то она в словах Фадеева: произведение о советском обществе с главным героем – рабочим классом.

Этап первоначального освоения материала и постановки наиболее близко лежащих проблем труда и производственных отношений можно считать пройденным. Писатели начинают повторяться. Из книги в книгу переходят одни и те же сюжеты, коллизии и конфликты. В разных модификациях повторяются и психологические комплексы, Чешковы или Прончатовы. Открыть новые горизонты может, на мой взгляд, только расширение писательского кругозора, вовлечение в орбиту писательского зрения широкого материала жизни общества.

Современные романы даже у талантливых писателей часто распадаются на отдельные жизненные пласты, внутренне органически не сплавленные: материал не организован единым романным мышлением, соотнесенностью частного и общего, жизни индивидуум» и жизни общества, коллектива, семьи… Философия эпохи и философия личности не находит еще убедительного воплощения. К. Маркс, говоря о перспективах развития социалистического строя, указывал, что человек здесь не воспроизводит себя в какой-либо одной только определенности, а производит себя во всей своей целостности, он не стремится оставаться чем-то окончательно установившимся, а находится в абсолютном движении становления. Эта мысль открывает простор для художественной трактовки личности в современном советском обществе, ее духовного развития, ее становления в беспрестанном движении. Вскрыть и показать эту диалектику – дело романиста. Но часто ли мы встречаемся с этим в наших романах?!

Не так давно мне довелось рецензировать обширный роман дальневосточного писателя П. Халова «Иду над океаном». Это интересное произведение одаренного автора насыщено большим и разнообразным жизненным материалом. В потоке жизни нашего времени движутся три общественных пласта. Военные и гражданские летчики – от генерала до лейтенанта; врачи-хирурги и медицинские сестры – от сибирских знаменитостей до рядовой, начинающей медички! художники-живописцы опять-таки в широком диапазоне – от известного, престарелого мастера до делающих первые опыты в искусстве… Точность изображения, правдивость, умение показать в деталях особенности каждой работы, ее профессиональные и нравственные ценности и коллизии вызывают уважение к писательской добросовестности и проницательности. Люди трудятся, живут, движутся внутри обозначенных жизненных пластов, человек идет к человеку в своем круге отношений, а вот общей панорамы не получается. Правдиво и точно воплощенные писателем потоки реальной жизни не находят внутреннего органического соединения, они не сплавлены единой философией бытия, труда и борьбы общества в целом и каждой личности в отдельности. Отсюда и композиционная неслаженность, слабая сцепленность различных тематических кругов, зыбкость архитектоники. Недостатки этого рода, к сожалению, распространены в нашей романистике, и преодоление их поможет современному роману оправдать свое обязывающее жанровое наименование.

Полагаю, что меня не заподозрят в том, что я, кроме упомянутых выше, не знаю произведений таких современных писателей, как Д. Гранин, Й. Авижюс, Ч. Айтматов, Ю. Бондарев, О. Гончар, В. Астафьев, исторических романистов и других авторов, заслуживающих уважительного и одобрительного слова. Все это мне, как и многочисленным читателям, известно и по достоинству высоко оценено. Но не стану скрывать, что хотелось бы прочитать современный роман глубины и масштаба «Тихого Дона», например… Роман, героем которого будет «человек, который сумел, завоевав свободу, отстоять ее в самых тяжких боях, – как говорил Л. И. Брежнев на XXV съезде КПСС. – Человек, который строил будущее, не жалея сил и идя на любые жертвы. Человек, который, пройдя все испытания, сам неузнаваемо изменился, соединил в себе идейную убежденность и огромную жизненную энергию, культуру, знания и умение их применять. Это – человек, который, будучи горячим патриотом, был и всегда будет последовательным интернационалистом» ⁸.

ВОСПИТАНИЕ ЧУВСТВ

В. ЛИТВИНОВ

В сегодняшней литературно-художественной критике непросто найти статью или обзор, которые так или иначе не затрагивали бы нравственной темы, то есть проблем, связанных с воспитанием чувств современника, с его моральным обликом, гуманистическими идеалами. И как-то уже не представляешь, что еще сравнительно недавно, в обозримые времена, этой темы вообще не существовало в критике – как специальной «дисциплины», как направления критической мысли. В таком качестве она не возникала, скажем, ни на Втором, ни на Третьем писательских съездах, а вот на Шестом всесоюзном съезде, в 1976 году, нравственной проблематике была уже посвящена «проблемная комиссия», где после доклада В. Озерова «Формирование коммунистической личности и социально-нравственные проблемы в жизни и в литературе» в прениях выступило ни много ни мало двадцать писателей и критиков. Так что среди разных называемых нами примет времени это, если угодно, еще одно своеобразное знамение современности.

Ныне мы вышли на такие рубежи, когда изначально нравственное в людях, идущее от самой человеческой природы, из народных глубин, не просто нашло свои естественные формы сосуществования с социалистическим, рожденным научно-технической революцией, но переплавилось в нечто небывалое, новое – духовно-нравственные ценности развитого социализма.

Литература получает реальное представление об этих ценностях из повседневной жизни советского общества. Современным художникам теперь приходится иметь дело с действительностью, в которой забота о нравственном прогрессе человека возведена в ранг общественной, государственной. По-иному, чем вчера, увиделась роль субъективного фактора в социальном бытии, суть таких вечных проблем, как личность и общество, человеческая индивидуальность, неповторимая самобытность характера.

Большие перемены в сфере нравственной проблематики повлекли за собой своеобразный пересмотр во многих звеньях нашей прозы; особой полноты и многомерности потребовал характер героя; «нравственный выбор», «нравственное обаяние личности» – эти понятия из эмоционально-образных очень скоро превратились в крайне важные для раскрытия центральных коллизий времени; свои превращения претерпел конфликт художественного произведения, все определенней смещаясь к внутреннему, духовно-нравственному миру человека, в сферу его переживаний и раздумий; заповедную «диалектику души» необходимо стало осваивать всем, даже самым непритязательным из прозаиков; по-современному заострились фигуры тех, с кем борются герой и автор, в частности, новую, резкую трактовку получил такой известный противник, как обыватель, мещанин (теперь он обитает далеко не только на старых окраинах, в одноэтажных домишках, а его современное жилище прямо-таки напичкано транзисторами, магнитофонами и т. д.), нацеленное внимание привлекла фигура эгоиста, лишенного сколько-нибудь отчетливых идейно-этических норм.

Дорогая для литературы социалистического реализма «учительская», воспитательная задача сегодня неотделима от стремления облагораживать мир, утверждать в нем подлинно гуманистические идеалы, поддерживать и развивать в человеке лучшее – принципиальность, честность, сознательное понимание своего общественного долга. От стремления помогать личности «самореализоваться», вырабатывать граждански активную позицию в жизни и находить в себе нравственные силы для противостояния всему, что несовместимо с коммунистической моралью.

Эти положения были достаточно широко проанализированы творческой общественностью в ходе дискуссии, предшествовавшей Шестому писательскому съезду, и на самом съезде, стали как бы фундаментом, исходным материалом для дальнейшей разработки нравственной темы – как она понимается в литературе сегодня.

Я подчеркиваю это слово – сегодня – не случайно. Ведь многое из того, что названо здесь как нечто новое, часто звучит для нашего уха весьма привычно: вроде бы и не было в литературе таких времен, когда от характера героя не требовалось жизненной полноты, и вроде бы искусство никогда не забывало о своих обязанностях перед духовным миром человека и т. д. И тем не менее мы прекрасно знаем – даже не из теоретических штудий, а по собственному житейскому опыту, – как много изменилось в привычных литературных понятиях буквально на глазах, какое невиданное ранее наполнение дало время иным жанрам, темам, художественным средствам. А то, что во каким-либо причинам избежало этого освежающего воздействия, то обычно и представляет собой в литературном хозяйстве самые затененные линии – будь то теория сатирических жанров или понимание типического, положительного героя, трагического в искусстве, понимание, зачастую застывшее где-то на отметке 30-х годов…

Не таково положение дел с нравственной темой: она сегодня и в теории, и в художественной практике живет жизнью полнокровной, с завидной регулярностью вставая в центр различных дискуссий, совещаний и симпозиумов, широких обсуждений на страницах газет и журналов, – назову хотя бы многомесячную дискуссию «Нравственность: личность и общество» в «Литературной газете» или не менее обстоятельное обсуждение нравственных исканий современной прозы и критики на страницах «Литературного обозрения».

Все ценное, что порождено этими творческими дискуссиями в в ходе критического анализа таких книг, как, скажем, «Дом» Ф. Абрамова, цикл последних произведений покойного В. Липатова («Игорь Саввович» и др.), заостренных именно на проблемах морального облика современника, как романы В. Тендрякова и И. Герасимова или известные произведения А. Крона и В. Катаева, вокруг которых критические страсти не утихают и до сих пор (сначала говорили о нравственности героев, потом возникла тема нравственной позиции автора, а недавно «Литературная газета» в связи с обсуждением романа В. Катаева «Алмазный мой венец» поставила вопрос и о нравственном поведении критиков, нападающих на роман), – так или иначе все это вместе взятое представляется добрым «приростом» к тем представлениям о современной духовно-нравственной проблематике, которые были сформулированы на последнем писательском съезде.

Динамизм дальнейшего развития этой темы, ее углубление и укрупнение видны, что называется, воочию даже на сравнительно коротком временном отрезке. Право же, ничто не прошло даром. Внесло свой вклад в этот поступательный процесс и выступление Ю. Андреева, принципиально заговорившего о герое, чья активная социально-нравственная позиция находит свое выражение прежде всего в деле, в реальных поступках. Существенна позиция и С. Штут, считающей, что о внутреннем моральном облике современника следует судить по интенсивности всей его духовной жизни, органично включающей в себя и раздумья о происходящем в мире, и рефлексию, которую мы так не любим, и «слово», которое тоже дело, тоже человеческое деяние.

В конечном счете и активность-то, пусть и отчетливо социальная, может быть помечена разным нравственным зарядом, ибо является всего лишь средством, а не конечной целью для человека. Здесь серьезный урок для самой художественной практики: как бы ни были многообразны проявления человеческой натуры, в них не должен размываться характер героя – как образ, как эстетическая определенность. Свой вклад в развитие нравственной темы сделала книга А. Бочарова «Требовательная любовь», избравшая своим предметом концепцию личности в современной прозе. На примере произведений В. Распутина, В. Быкова, А. Беляускаса, М. Слуцкиса и других А. Бочаров с большой тщательностью исследовал проблему нравственного выбора – как в ее социально-психологической детерминированности, так и в прямой зависимости от масштабов индивидуальности героя, его способности достойно воспользоваться той свободой выбора, какую предоставляет современная действительность.

Идея неукоснительного развития личности, осознание человеком действительных истоков своей нравственной правоты, своих поступков и общественного поведения отчетливо просматриваются в работах таких критиков, как Е. Сидоров, В. Соколов. В частности, в своей книге «Время, писатель, стиль», привлекшей широкое внимание, Е. Сидоров часто обращается к таким ситуациям, когда современная жизнь в ее сложнейших противоречиях жестко требует от героя литературы быть подлинной личностью, индивидуальностью, требует непрерывного саморазвития и самосовершенствования.

В. Соколов, выступая в дискуссии на страницах «Литературной газеты», убежденно обосновал мысль о том, что истинная нравственность не есть рабское соблюдение раз и навсегда усвоенных правил и регламентации; нет, человек вынужден вырабатывать подлинную нравственность делами и самостоятельно принятыми решениями на протяжении целой жизни, на каждом новом повороте судьбы, пусть и самом крутом и неожиданном. Это, считает критик, относится не только к отдельной личности, но и к обществу как таковому, ибо те социально-экономические проблемы, что встанут завтра, невозможно будет решить до конца, если общественная нравственность не будет развиваться гармонично со всеми остальными областями социальной и духовной жизни, если она останется на сегодняшнем уровне.

Мысль эта, весьма насущная для сегодняшней ситуации, прозвучала и в выступлении Л. Новиченко, когда он на материале произведений П. Куусберга, А. Нурпеисова, В. Бубниса и других вел в «Литературной газете» диалог с С. Баруздиным. Более того, она получила здесь более острое звучание, ибо была переведена в тот план, какой предполагает нравственную требовательность героя не только по отношению к миру, к окружающим (вариант наиболее частый в литературе), но – в не меньшей мере – и к себе самому, предполагает понимание своей личной ответственности за все происходящее вокруг. Только тогда нравственность личная перерастает в нравственность гражданственную, на которой стоит общество.

Свой акцент в общую дискуссию внесли работы таких критиков, как Ю. Селезнев, И. Дедков, в книге которого «Возвращение к себе» тема «нравственных исканий» вынесена на обложку.

Акцент этот – на общенародной нравственности, сложившейся в веках и выдержавшей суровейшие исторические испытания, а ныне питающей современника «нравственной силой, роднящей и оберегающей живой мир». Критерий причастности к народной этике равно распространяется и на самого писателя, чьи книги – своеобразный нравственный (а бывает, и безнравственный) поступок. Правда, при этом И. Дедков в полемическом задоре как бы противопоставил этическое интеллектуальному, а где-то и эстетическому, что в свою очередь дало толчок для возникновения еще одной темы в творческом обсуждении.

Сурово был раскритикован Л. Аннинский за выступление в дискуссии, проходившей в журнале «Литературное обозрение». В этой статье Л. Аннинского прозвучал мотив автономности нравственного по отношению к социальному, к трудовой деятельности современников.

Однако не кто иной, как Л. Аннинский, там же высказал мысль, к которой стоит внимательно прислушаться: он предостерегает от утилитаризации нравственной проблемы, спорит с героями, моральность которых целиком исходит из целесообразности, деловой «выгодности» в наши дни быть нравственным…

Все эти годы, может быть даже активней других, работал над этой животрепещущей темой Ф. Кузнецов. Своими многочисленными и неизменно боевыми выступлениями (кстати, именно он полемизировал с Л. Аннинским по поводу связи этического с социально-трудовой деятельностью человека), книгами, последняя из которых так и называется: «Размышления о нравственности», он способствовал развитию этой темы.

В творчестве Ф. Кузнецова постоянно звучит мысль о том, что нравственная активность советского человека есть действенная сила в борьбе с бездуховностью, потребительской психологией и рецидивами мещанства, как и в трудном идеологическом сражении с моралью буржуазного мира; вместе с тем нравственная активность является надежным резервом для развития личности в обществе зрелого социализма.

И в разборах конкретных книг, и в теоретических работах Ф. Кузнецов стремится к тому, чтобы в литературе утвердился разумный, подлинно диалектический подход к моральным проблемам, для которых одинаково опасны как недооценка их общечеловеческого содержания, так и внесоциальный, внеклассовый подход к ним. Он особенно остро чувствует, как именно в художественной ткани, в характере героя передовые идеи времени переплавляются во внутренние убеждения, становятся частью души, самой человеческой натурой.

Я здесь затронул лишь незначительную часть работ последнего времени, привлекших внимание в связи с общим напряженным вниманием к нравственным поискам современной литературы. Ловя отсветы этих проблем там и здесь, в монографиях и обзорах, в театральной прессе и кинокритике, в больших теоретических сборниках, а иногда и в малых рецензиях, в работах таких разных критиков, как В. Новиков, Л. Лазарев, Л. Финк, и в работах молодых, – а потому, наверное, особенно неравнодушных к интересующей нас проблематике, – Н. Машовца, В. Коробова, А. Пикача, Н. Ивановой, видя, как все это богатство мыслей быстро утопает в подшивках газет и стареющих журналов, не раз жалеешь о том, что до сих пор никто не взялся за обстоятельный обзор этих наблюдений, столь важных для понимания нынешнего состояния искусства в целом.

Всякое обобщение – уже само по себе новая ступенька вверх. Но, кроме того, ценность такого обобщения была бы и в том, что, однажды четко зафиксировав достигнутое коллективным разумом на данном направлении, оно помогло бы предостеречь от возможных ошибок тех авторов, для которых привычно подходить к любой проблеме как к совершенно голому месту, не ведая о том, сколько здесь было уже сломано копий и сколько посеяно – разумного, а то и вечного. Думаешь: неужто и завтра кто-то с ученым видом станет заново объяснять, что мораль неотделима от состояния общества, что безнравственный человек не напишет ничего нравственного и т.д.?

Конечно, ни в каком, самом дотошном, обзоре невозможно будет учесть главного – скольким художникам помогла наша критическая мысль, скольким она подсказала, скольких направила на верный путь. Это ведь литературная критика, постоянно руганная и подозреваемая в отставании, заштампованности и других грехах, – это ведь она часто первой прозорливо подмечала и говорила вслух о возникновении новых горячих точек в нравственной жизни. Потому критику сегодня и читают, – это раньше было хорошим тоном для художника сказать, что он творит, не обращая внимания на хлопоты критиков вокруг него. Возьмите N 12 «Вопросов литературы» за прошлый год и загляните в писательскую анкету; там что ни ответ, то: «Как же можно сегодня не читать критику…» Это, кстати, тоже в копилку живых примет нового времени…

Скольким критика помогала – не подсчитать никакой литературной статистике, а в то же время какие-то промахи или прорехи – у всех на виду, все их подмечают во всеуслышание. Взять, к примеру, хотя бы известное пристрастие работников «критического цеха» к анализу, разъятию на составные части – за счет синтеза, осмысления целостности в переплетении противоречий. Отличать одно произведение от другого критика учит своего читателя, что называется, с младых ногтей: чем стихи непохожи на прозу, Куприн на Чехова, Аксинья на Анну Каренину и т. д…. И редко, почти никогда не говорит она – о гармонии, о единстве искусства как феномена, когда и для прозы, оказывается, существует свой ритм и рифма, а реализму совсем не безразличны искания романтизма, или символизма, или даже натурализма (когда он поднимается до уровня Золя)…

Кажется, совсем невинная на вид привычка расписывать проблематику по книжным темам: если о труде, значит, материалом будет производственный роман; если о героическом – то книги о войне; о народности в искусстве, о национальном характере – произведения «деревенщиков», нравственное же – книги о семье, любви, о сугубо личной жизни героя.

А, Эльяшевич, постоянно занимающийся типологией в литературе, очередную работу «Литература семидесятых. Монологи и диалоги» («Звезда», 1979, N 3) посвятил итогам только что миновавшего десятилетия. И в ней книги так и «развел»: говорит о военной, деревенской, рабочей теме, наконец, о теме нравственного воспитания современного человека, обычно тесно связанной с так называемой «семейно-бытовой повестью» и «семейно-бытовым романом» (стр. 198).

Нечто подобное можно прочесть и у других авторов.

Такая «приписка» книг, как новобранцев к определенным родам войск, ничего не преследует, кроме желания критики хоть как-то схематизировать свою лоцманскую работу в книжном море. Между тем вред от нее ощутимый: взгляд на ту или иную книгу сразу становится одномерным, плоским, многие страницы в ней оказываются «побочными» и внимание критика не привлекают; слабые души из стана художников податливо начинают работать «на тему», согласно критическому регламенту, между тем как таланты большие никак под планку не умещаются. Можно заметить, что такое произведение, как «Тихий Дон», редко когда фигурирует в тематических разборах – на трудовую ли, военную, нравственную, семейную тему, хотя к любой из них имеет свое отношение. Теория современного юмора заведомо обеднена тем, что критика здесь занимается лишь «чистыми» юмористами; недавнее обсуждение проблем народности приняло опасный, однобокий характер оттого, что его повели без учета книг о рабочем классе, современной интеллигенции…

Так и в нашем случае. Нравственная проблематика никак не адекватна семейно-бытовой теме. Нравственное сегодня разгорается над миром искусства высоким заревым пламенем. Семейно-бытовая сфера к концу 70-х заметно сузилась: она бессобытийна, находится в состоянии стагнации (если вспомнить слово Б. Сучкова). И не то чтобы книг о быте стало меньше, напротив, каждая вторая именно об этом. Просто сейчас здесь период отлива. Короткий всплеск сильных, по-своему новаторских вещей, вроде «Обмена» Ю. Трифонова, «Жажды» М. Слуцкиса, «Дождя в чужом городе» Д. Гранина, «Южноамериканского варианта» С. Залыгина, как-то быстро угас, а мы, ворчливо разбирая эти вещи, в свое время даже не повяли, что это был некоторым образом «звездный час» семейно-бытовой темы, дальше все пойдет пожиже, вторичнее…

Недавно мне представился счастливый случай: в свободное время, не торопясь, в собственное удовольствие прочесть целый комплект ленинградских журналов – номер за номером. Вот тут я совершенно убедился, как много в сегодняшней периодике появляется вещей на семейно-бытовую тему. А одна деталь даже развеселила – так было похоже, что и у прозаиков бывают свои буриме, все участвующие пишут на одни и те же рифмы…

Читаю роман, где герой – ученый человек, мужчина не первой молодости – вдруг замечает юные стати своей соседки, еще вчера бегавшей со школьным ранцем (теперь она уже квалифицированный строитель). На героев обрушивается неожиданная любовь, несмотря на разницу возрастов. Автор с удовольствием описывает все эти милые пустяки, так много значащие для влюбленных: как он впервые коснулся ее шершавой руки, как «ее руки были сильнее и губы – живее, чем его, хотя в том, как она показывала свою мнимую опытность, было что-то от поцелуя в кадре». Но это скоро отошло, и рядом с ним осталась безрассудная девочка, слегка сошедшая с ума от непонятной, необъяснимой любви… Когда же тайна влюбленных становится всеобщим достоянием, такой мезальянс (в глазах окружающих) вызывает резкое осуждение как папы с мамой, так и сослуживцев: прежняя возлюбленная героя покушается на самоубийство, а жених героини отправляется в тюрьму. Такова, оказывается, цена нежданно-негаданно вспыхнувшего чувства.

Обращаюсь от романа к повести. Немолодой уже мужчина, руководитель научного коллектива, вдруг замечает, как хороша собой его новая сотрудница (потом выясняется: это бывшая одноклассница его старшего сына). К герою словно бы возвращается далекая молодость, мы становимся свидетелями разных чудесных мгновений – на пляже, на танцевальной веранде, в ресторане, видим, как «нежность и благодарность залили Николая Филипповича, он протянул руку и погладил волосы Тони, а она взяла его за руку и прижала к своей щеке, они сидели и плыли так в этом взгляде, потом Тоня чуть повернула голову и сухими губами коснулась ладони Николая Филипповича и тогда он встал и уже в оглушении потянул за собой… сейчас преград для Николая Филипповича не существовало, остановить его не смог бы никто, все потом – работа, мир, вселенная, – как-то поднялись по лестнице, и дыхания их захлестнулись». Когда жена Николая Филипповича все-таки обнаруживает измену, с горя она сначала попадает в больницу, а выйдя оттуда, прогоняет неверного супруга из дому…

Обращаюсь от повести к рассказу (словно специально соблюдая жанровую иерархию). Некто Топилин, человек уже не первой молодости, архитектор, на исходе лета, пока семья на даче, решает провернуть ремонт квартиры, сговаривается на этот счет с двумя строителями, парнем и девушкой, молодой четой. Уже в первый рабочий день Топилин подмечает, как у юной строительницы клетчатая рубашка «тянулась вверх за ее руками, обнажая нежный девичий живот с затененной ямкой пупка». На второй день, когда Топилин на час остается один на один с юной строительницей, он, не произнеся ни слова, принимается страстно целовать ее, не дав поставить даже рабочую емкость с раствором на пол, во время поцелуев она так и держит ее в руках.

Не надо думать, что перед нами какие-то патологически неуравновешенные натуры. И архитектор, и девушка-маляр представлены нам как личности нравственно серьезные, легкоранимые. От случайных поцелуев рождается любовь, которая молодому строителю стоит страшного запоя, а семья Топилиных навсегда теряет мужа и отца. Напрасно жена буквально на коленях молит пощадить шестилетнего Петьку, она согласна даже, чтобы муж «делал все, что хочет», только бы не разрушал семью, но Топилин непреклонен, его любовь к юной строительнице оказывается сильнее всего прочего…

Легко можно было бы поиронизировать над таким совпадением коллизий в журналах ленинградцев: словно на сегодняшний день переживания мужчины не первой молодости, когда он влюбляется в прелестное юное существо, – это самая животрепещущая проблема…

Но вспомним, что не одних только ленинградцев заинтересовал этот сюжет, что возникал он и во «Фригийских васильках» Г. Семенова, и в повести «Только две недели…» Л. Жуховицкого, и еще раньше у Ю. Нагибина («Срочно требуются седые человеческие волосы»), и у такого интересного сибирского прозаика, как В. Шугаев («Помолвка в Боготоле»), да и у других, – вспомнив это, я волевым усилием заставил себя настроиться на серьезный лад, ловимая, что вовсе неспроста такой интерес и в тревожную статистику современных разводов (когда на три свадьбы – два развода), наверное же, внесли свою лепту и тот руководитель коллектива в летах, и немолодой ученый, и архитектор не первой молодости. Уже по одному этому они достойны внимания нравоописательной прозы, а если сказать жестче: достойны встать перед тем «нравственным судом», которым от века является литература, повествующая о человеческом обществе.

Однако и тогда, когда решительно подавлена и малейшая критическая игривость, вызванная неожиданной однотипностью сюжетов, и ко всему, о чем повествуется, относишься со всей возможной серьезностью, все равно никак не можешь наладить в себе контакта между внутренней атмосферой иной семейно-бытовой повести и той взыскательностью и высотой критериев, что установились сегодня в оценке прозы, – их с такой страстью отстаивают в широкой критической дискуссии в связи с духовно-эстетическими проблемами нашего бытия.

Чего не хватает в этой атмосфере? Прежде всего, пожалуй, нерва, нравственного напряжения, жажды разобраться в самом наболевшем, всех задевающем, что отличало произведения прежних лет. На вчерашних горячих углях быстро выстроилась очень простая рабочая схема сегодняшнего семейно-бытового повествования. Немножко производства, – сейчас без этого нельзя, герои должны где-то служить, – но производство в такой необременительной степени, чтобы оно только подсвечивало интимному, иногда давало сюжету передышку: где еще герою и поразмыслить спокойно о всех перипетиях личной жизни, разобраться в путанице отношений, как не за рабочим столом, не в откровениях с надежным наперсником-сослуживцем?

Требует схема и немножко общей философии, опять-таки не слишком мудреной, на уровне морализаторства: мол, нет ничего на свете дороже свободы от семейных оков, мол, любовь всегда права и ничему не подсудна, легко отметает все на свете догмы… Эту истину насчет неподсудности любви, известную еще со времени Ромео и Джульетты, иные герои прямо-таки выкрикивают читателю в лицо – это их главное кредо.

Всего же чаще подобные повествования смакуют эти – с удовольствием, вкусно и подробно воссозданные – перипетии и ощущения, эти милые мелочи: как оно бывает, когда девчонку вчера и по имени не знал, а сегодня катишь с ней в отдельном купе – как легли, как встали, как стали приглядываться друг к другу… Или еще пуще — такой психологический этюд: есть в деревне такой обычае мыться в бане нераздельно, и вот герой оказывается с двумя подружками на одном полке, причем одна его любит, а другая тайно страдает: как кто поведет себя в этой экстремальной ситуации, без одежд, да еще в горячем банном пару, разве не интересно?

Такое впечатление, что в иные времена семейно-бытовая проза натерпелась от разных запретов и вот теперь утверждает с каким-то даже вызовом, с эпатажем: хотим писать вседозволенно, обо всем, что человеку присуще, – вплоть до того самого «затененного пупка»! В бане, на танцульке, в постели, как и что потом едят, насмешливо поглядывая друг на друга. Как человек бреется, спит, носки стирает, как происходят уличные знакомства с девчонками, как потом, в разгар, герой спохватывается: «Слушай, как тебя в конце концов зовут? Буркнула что-то невразумительное…»

И совсем не просто все это: тут есть над чем задуматься критике. И над генезисом этой жадности к простейше-бытовому. И над самим принципом показа жизни «на молекулярном уровне». И над тем, как это порой получается, что мы сегодняшние, такие прогрессивные, вооруженные всеми достижениями литературы, идя все вперед, тем не менее выходим в тылы такой беллетристики, над которой потешались еще наши бабушки. И вчерашнее пугало, какая-нибудь «Ксения», о которой много писали, сегодня могла бы сойти за совершенно ординарное явление семейно-бытовой прозы, и даже Чарская с Вербицкой, напечатавшись в литературно-художественных журналах, пожалуй, не выглядели бы чудищем рядом с иными современными повествованиями.

Автор ежемесячных творческих дневников «Литературной газеты», «Литератор», надо полагать, аккуратней всех нас изучающий поток новой прозы, по временам, как можно почувствовать, просто свирепеет от чтения подобных историй. Так, по поводу одной из них, напечатанной в «Авроре» (удивительно, но пример снова ленинградский), он писал с нескрываемым сарказмом: «Слог автора столь слащаво-претенциозен, герои рассказа столь скучны и по-человечески пошлы, а их отношения так напоминают дешевую интрижку, что «Девушка с кошкой» (название рассказа. – В. Л.) кажется предназначенной не современному молодежному изданию, а допотопному журнальчику «для дамского чтения». В другом случае «Литератор» гневно вопрошал: как такое возможно в литературе, что, собственно, хотел сказать миру автор, описывая курортные похождения некоей блудливой Виктории, – «что нехорошо, бросив детей, на ночь глядя, тащиться в ресторан или на танцы, нехорошо изменять мужу? Конечно, нехорошо, но для доказательства этой непреложной истины не нужно писать повесть».

И тут же «Литератор» тоном уже более сдержанным и деловым присовокупил слова, которые необходимо всякий раз повторять при разговоре на семейно-бытовые темы: «В литературе нет ни запретных, ни второстепенных тем. Любовь, семья, женитьбы и замужества, воспитание детей – все это часть нашей огромной, многогранной, постоянно обновляющейся жизни… важно, однако, чтобы личная, так называемая частная, жизнь человека не выглядела крохотным заповедным островком, а представала как полнокровная часть огромной и многообразной жизни нашего современника».

Это посылка, что называется, на все времена: нет запретных, нет второстепенных… Потому, перевернув последнюю страницу иного семейно-бытового повествования и еще мысленно продолжая беседовать с автором, говоришь ему с совершенным миролюбием: ну, хорошо, пусть все будет именно так, как здесь описано, – такие герои, такой сюжет. Все по законам, какие автор сам над собой поставил. Но разве и в пределах данной коллизии тебя, художника, современного исследователя, не тянет пристальней взглянуть на житейский казус, на происшедшее с героями?

Самые заурядные страсти, взятые на житейском уровне, все равно суть частица большого человеческого бытия, в них тоже по-своему отражаются устремления жизни, социальное состояние и конфликты общества.

Вообще мы не всегда ведем разговор на должном профессиональном уровне, иногда словно на литкружке убеждаем друг друга: художественная реальность – не зеркальна действительности, с точки зрения эстетической характер должен быть цельным, у искусства нет малых тем. Неизвестно, перед кем защищаем самые азы искусства. Ясно же, что и сегодня, как всегда, к любой современной «курортной истории» (ведь «Дама с собачкой» – тоже «курортный роман») должны предъявляться все те же требования, если речь идет о действительно художественном произведении. Ясно, что во всем этом должно быть нечто такое, что бы немедленно позвало к перу и бумаге, и, значит, в чем-то здесь заключена та поэтическая идея, которая, по мысли Белинского, всегда страсть, всегда пафос…

Это в жизни иногда говорят, как о пустячном:

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 3, стр. 488.[↩]
2. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 36, стр. 385.[↩]
3. Там же, т. 40, стр. 316.[↩]
4. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 29, стр. 128.[↩]
5. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, Госполитиздат, М. 1956, стр. 567.[↩]
6. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 12, стр. 104.[↩]
7. »Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине», т. 5, Политиздат, М. 1969, стр. 45 – 46. [↩]
8. «Материалы XXV съезда КПСС», Политиздат, М. 1976, стр. 87.[↩]