Духовная биография века

Два рубежа в духовной биографии нашего века никогда не сотрутся, и оба раза они были обозначены мировой войной. Поколение, вернувшееся из-под Вердена, и поколение, в чьей жизни была встреча на Эльбе, – в обоих случаях слово «поколение», от чрезмерной популярности нередко утрачивающее точность, наполняется смыслом, конкретным до осязаемости. Слишком существен опыт, сопряженный с выпавшими на долю XX столетия самыми жестокими войнами в истории. Неизбежно и принципиально различный для воевавших под разными знаменами, он заключал в себе и нечто общезначимое для всего человечества, потому что судьбы человечества в современную эпоху нельзя себе представить, предав забвению опыт двух мировых войн.

Описывая настроения солдат, демобилизованных, когда завершилась первая из этих войн, Хемингуэй в 1934 году скажет: «В те дни мир стоял к революции гораздо ближе, чем теперь. Мы верили в революцию и ждали, что она вот-вот начнется, мы призывали ее и с нею связывали свои надежды. Она должна была явиться логичным итогом». В XX веке война и революция переплелись так тесно, как не бывало прежде. За первой войной последовали десять дней, которые потрясли мир; в ходе второй пути социализма открылись освобожденным народам Европы. Таков в своем главном содержании неотделимый от них исторический опыт.

Опыт социальный и в том и в другом случае был столь же значителен. «Великий обман», каким оказалась «великая» империалистическая война, раскрыл миллионам ее участников глаза на истинную природу породившего эту войну общества. Крушение буржуазных иллюзий, наблюдавшееся повсюду на Западе в 20-е годы, принявшие массовый характер и сделавшиеся характернейшей приметой общественной жизни устремления к ее революционному переустройству – все это было самым непосредственным образом связано с уроками, полученными в окопах на Марне, на Ипре, во Фландрии. Антифашистская война осталась для миллионов европейцев и американцев временем высшей проверки их гражданской ответственности. В те годы утверждалось новое самосознание, сущность которого афористически точно выражена в написанной перед самой войной «Электре» Жана Жироду: «Когда преступление посягает на человеческое достоинство, разоряет народ, оскверняет его верность долгу, этому нет прощения».

Солдат на фронтах первой мировой и будущий участник Сопротивления, Жироду обобщил в этой формуле и нравственный опыт двух военных поколений. Он неразделен с опытом социальным и историческим; речь всегда идет о феномене Человека, о феномене, над которым войны заставили задуматься по-особому глубоко, и о таящихся в нем возможностях, разнонаправленность и даже полярность которых была выявлена в годы войн настолько наглядно, что рухнули все былые претензии на некую абсолютную истину относительно человеческой природы. Без учета общественных обстоятельств, формирующих личность, без понимания ее объективной роли в великих коллизиях и потрясениях века эту природу оказалось совершенно невозможно понять и объяснить.

Своя горькая правда и необходимое предупреждение человечеству об опасностях, в которых оно должно отдавать себе отчет, заключены в словах английского писателя Уильяма Голдинга, автора одной из наиболее глубоких книг, где фашизм исследован в его психологических истоках, – романа «Повелитель мух» (1954)»»Смотрите, смотрите, смотрите, вот оно, самое нелепое, самое жестокое и самое трагическое животное – человек». В сознании многих персонажей, которых в 20-е годы вывели на сцену писатели «потерянного поколения», уже присутствует та же самая мысль; она лишь не оформилась в окончательное убеждение – для этого потребуется знакомство из первых рук с нацистской идеологией и практикой. Но вторая мировая война и Сопротивление дали столько примеров самопожертвования во имя жизни на земле, что лишь категорическое несогласие могут вызвать сделавшиеся для послевоенной литературы Запада обычными попытки распространить мысль Голдинга на весь человеческий род. Быть может, главным в нравственном опыте послевоенных лет и было обретенное сознание границ, которые ни при каких обстоятельствах нельзя переступать, потому что за этими границами человека уже не существует.

Этот важнейший вывод, да и весь громадный опыт двух войн – особенно второй из них – не может в наши дни не учитывать любой серьезный мыслитель, художник, писатель, когда он в той или иной форме размышляет о Человеке. Именно поэтому размышлениям о Человеке так часто впрямую сопутствуют (а еще чаще сопровождают их в подтексте) размышления о самой войне, ее «механике», ее первопричинах – размышления упорные и напряжённые, являющиеся для духовной культуры нашего времени одним из основных узлов.

Он и не мог не стать одним из важнейших. Никогда еще необходимость мира не была для человечества такой насущной, как в нашем столетии, – уже потому, что на долю нашего столетия выпали самые кровопролитные войны в истории, уже потому, что после Хиросимы перед каждым человеком земли со всей четкостью возник единственный выбор: мир повсюду на планете или угроза всеобщего уничтожения. Лишь XX век, ознаменованный для человечества страшными потрясениями двух мировых войн, заставил с такой напряженностью искать путей не только предотвращения новых вооруженных конфликтов между народами, но уничтожения самого понятия о войнах, сопровождавших человека с первых его шагов по земле.

В огне войн крепла мечта о мире – не временном затишье, а мире навеки. И самым главным в опыте невиданных прежде войн, которые пронеслись над землей в нашем веке, была – здесь нет никакого парадокса – родившаяся в окопах, овладевшая сознанием миллионов потребность в долговечном мире.

«Огонь» Анри Барбюса – произведение, от которого числит свою генеалогию вся современная литература о войне, если подразумевать не баталистику, а размышление о человеке в «крайней» ситуации войны, – конечно же, не случайно открывается аллегорической сценой, где несколько людей, умирающих в горном санатории, пытаются представить себе значение разразившейся мировой войны для будущего человечества. Эта центральная для Барбюса проблема открыто поставлена еще до того, как мы прочтем начальные страницы знаменитого «дневника взвода». «Может быть, это последняя война», – говорит один из барбюсовских персонажей. А другие только покачивают головами: «Прекратить войны! Да разве это мыслимо? Прекратить войны! Язва мира неисцелима!»

Пройдет более полувека, радикально изменится мир. Но искусство будет возвращаться к этому же вопросу: исцелима ли «язва мира»? Примириться ли с войной как с неизбежностью? Мечтой или реальностью считать мысль, что войны действительно можно прекратить? И если реальностью, то какова должна быть этическая позиция человека, к чему должны быть приложены его усилия, чтобы приблизить такой мир, который и в самом деле будет миром без войн?

Ответы давались, и сейчас даются, различные, однако сама тема никогда не утрачивала актуальности – самой непосредственной, сиюминутной. В ее осмыслении были свои этапы, своя диалектика, уловленная и выраженная литературой XX века, которая буквально переполнена войной и мыслями о природе войны, ее истоках и следствиях.

 

ВСЕ РУШИТСЯ

 

Мы хотели было воевать против всего, что определило наше прошлое, – против

лжи и себялюбия, корысти и бессердечия; мы ожесточились и не доверяли

никому, кроме ближайшего товарища, не верили ни во что, кроме таких никогда

нас не обманывавших сил, как небо, табак, деревья, хлеб и земля; но что же из

этого получилось? Все рушилось, фальсифицировалось и забывалось. А тому,

кто не умел забывать, оставались только бессилие, отчаяние, безразличие и

водка. Прошло время великих человеческих мужественных мечтаний.

Торжествовали дельцы. Продажность. Нищета.

Ремарк, «Три товарища».

 

«До чего же теперешние молодые люди все странные, – говорит фрау Залевски герою «Трех товарищей» Роберту Локампу. – Прошлое вы ненавидите, настоящее презираете, а будущее вам безразлично. Вряд ли это приведет к хорошему концу».

Фрау Залевски – хозяйка обшарпанного пансиона с видом на заброшенное кладбище; по утрам Локамп просыпается от шума в ванной, где мамаша Залевски чистит свою вставную челюсть. Высшая ценность в мире для нее – два обтянутых парчой старомодных кресла, высшая мораль – унаследованный от покойного супруга принцип «умеренности во всем». Ее рассуждения насчет теперешних молодых людей – разумеется, всего лишь рассуждения обывателя с его простейшими эмоциями. Однако самый тип подобных молодых людей, как видно, встречается чуть ли не на каждом шагу, и даже от фрау Залевски не требуется особых усилий мысли, чтобы его распознать и охарактеризовать по самой выразительной примете – отвращению к жизни как общественной действительности в ее прошлом, настоящем и будущем. Знаменитую реплику Гертруды Стайн в разговоре с Хемингуэем – «потерянное поколение» – будут бесконечно применять и к месту и не к месту. Формулировка блистательна, но если обратиться к содержанию самой мысли, станет ясно, что властительница парижских литературных салонов не превзошла ремарковской домохозяйки – точно так же она попросту зафиксировала самоочевидное, поставив саму себя в стороне от массового поветрия: «все вы (стало быть, не я) – потерянное поколение».

В этом смысле ее вряд ли превзошел и Готтфрид Ленц – один из трех товарищей, персонаж, который, в отличие от фрау Залевски, описанной Ремарком с презрительной иронией, вызывает у писателя самую глубокую симпатию. «Мы живем в эпоху отчаяния, – скажет он Локампу, уже знающему, что и любовь, эта последняя высокая надежда, обернется катастрофой. – Тут приличествует только чувство юмора».

Бесспорно, способность юмористически взирать на «эпоху отчаяния», признав отчаяние неизбежным уделом, – не то же самое, что попытка вообразить себя посторонним этой эпохе и стоящим выше нее. Оттенками пренебрегать не следует, но только помня, что все это не более чем оттенки. Сущность же, строго говоря, неизменна: от отчаяния можно обороняться юмором, или верностью окостенелому распорядку будней, или иллюзиями насчет «инобытия» в горних сферах отгородившейся от мира Культуры, и можно спорить о том, какое из всех этих средств надежнее, но только не стремиться что-то переменить в самом устройстве «сумасшедшего мира» (в этом месте Локамп внес бы поправку: «Мир не сумасшедший. Только люди»). Такие порывы были бы, по меньшей мере, наивны и смешны. Ибо, – дадим здесь слово еще одному персонажу «Трех товарищей», художнику Фердинанду Грау, – «устоями человеческого общества являются корыстолюбие, страх и продажность». Повсюду торжествуют дельцы. Время великих мечтаний кануло в вечность.

Споры о Ремарке, памятные читателям старшего, да и среднего поколений, сегодня можно считать законченными; место этого писателя в литературе XX века определилось. Несомненно, что в его произведениях выразилось значительное содержание и что книги Ремарка принадлежат гуманистической художественной культуре нашего времени. Столь же несомненно, что Ремарк не сумел осмыслить закономерностей общественного процесса, подняться выше пассивно-гуманистических устремлений и активно участвовать в переустройстве мира и борьбе с теми явлениями действительности, которые внушали ему отвращение и ненависть, – с социальным неравноправием, обреченностью «среднего человека», войнами, уносящими целые поколения.

Признавая за этим художником крупное дарование и бескомпромиссность антивоенной, а затем и антифашистской позиции, Б. Сучков справедливо отмечает и другое – иллюзии Ремарка, его стремление оказаться над схваткой, уйти от жестокости века в «замкнутое, отъединенное от политических страстей и общественной борьбы… частное человеческое существование».

Герои Ремарка остаются жертвами, и не больше. Нельзя не согласиться с Б. Сучковым, когда он пишет: «Нежные и простые силы жизни – человеколюбие, братское доверие человека к человеку, любовь – Ремарк противопоставил бесчеловечности современной буржуазной цивилизации. Но он не увидел объективной перспективы исторического развития» ¹.

Здесь было решающее различие между литературой «потерянного поколения» и выросшей из опыта той же самой войны революционной литературой, которая показала людей, поднявшихся до понимания причин пережитой ими трагедии и обретших подлинную гражданскую совесть и подлинное политическое сознание. «Огонь» Барбюса и оказался произведением, выразившим главное содержание эпохи, именно потому, что о героях этой книги автор мог с полным основанием сказать: «Глаза этих людей открылись». Солдаты описанного в «Огне» взвода, «эти люди из народа провидят еще неведомую им Революцию, превосходящую все прежние; они сами являются ее источником»…

О солдатах Ремарка этого никак не скажешь – и здесь несомненная ограниченность, неполнота ремарковского реализма. Вместе с тем, как пишет Б. Сучков, ранние книги Ремарка – и, прежде всего «На западном фронте без перемен» – были «событием в духовной жизни Европы тех лет» ², и событием они оказались не случайно. В них, быть может, даже последовательнее, чем у Хемингуэя, Олдингтона, Доржелеса и других близких Ремарку писателей, выразилось миропонимание, отличающее людей, которых стали называть «потерянным поколением», нашло выход умонастроение, весьма характерное для «среднего европейца» межвоенных десятилетий. И как свидетельство об этом умонастроении, с которым придется – и в действительности, и в литературе – сталкиваться еще много раз даже в ходе антифашистской войны, книги Ремарка обладают немалой ценностью при всех иллюзиях и заблуждениях их автора. Нас они здесь интересуют, прежде всего, как такое свидетельство.

Читатели «Трех товарищей» помнят, что Ленц был непоследовательным философом: зная, что это глупо, он все-таки ввязался в политику, стал бывать на предвыборных митингах и сделался жертвой некоего молокососа в начищенных до блеска крагах, застрелившего Ленца прямо на улице. При некотором усилии можно понять, что речь идет о штурмовике, в тогдашней Германии, – действие разворачивается на рубеже 20 – 30-х годов, – уже чувствующем себя вполне уверенно; не случайно товарищи Ленца решают рассчитаться с его убийцей сами – на полицию и суд рассчитывать не приходится. Похоже, что Ленца приняли за другого. Скорее всего, так и было – позиция антифашиста, человека, по собственной воле причастного к битве за будущее, начинавшейся на таких вот предвыборных митингах, решительно не соответствует строю мыслей и чувств ремарковского героя. Весь эпизод с Ленцем – да и вся история, рассказанная в «Трех товарищах», – усугубляет и без того сильное в Европе того времени настроение «потерянности» и безнадежности, капитуляции перед жестокой жизнью, которую невозможно переделать.

Ленц, Локамп, Грау, все близкие Ремарку герои его книг – вчерашние солдаты на фронтах первой мировой войны, и эта присущая им озлобленность против жизни, их безверие, их беспомощная ярость – прямой результат шока военных лет. «Если бы мы вернулись домой в 1916 году, – думает в конце войны Пауль Боймер из романа «На западном фронте без перемен», – не-утихшая боль пережитого и неостывший накал наших впечатлений вызвали бы в мире бурю. Теперь мы вернемся усталыми, в разладе с собой, опустошенными, вырванными из почвы и растерявшими надежды. Мы уже не сможем прижиться».

Пауль не вернется. Среди вернувшихся, – напомним еще раз, – были не только усталые и опустошенные, на все махнувшие рукой. Были и те, кто из опыта войны  вынес убеждение, с исчерпывающей краткостью выраженное Барбюсом: «Народы – это мы», – будущее народов, мирное будущее должно быть завоевано ломкой всего старого порядка и явится завоеванием самих народных масс. Были и те, кто боялся подобных настроений больше, чем военного разгрома.

Столкновение между теми и другими было неизбежно, – и среди многих писателей о нем расскажет и Ремарк, опишет бои, завязывавшиеся уже после капитуляции Германии, бои между вчерашними товарищами, кипевшие на улицах немецких городов. Но опишет по-своему; вот эта страница из романа «Возвращение» – одна из важнейших во всем творчестве Ремарка. «Мы залегли в воротах какого-то дома. Хлещут пули, люди кричат, мы захвачены потоком, увлечены им, опустошены, в нас клокочет ненависть, кровь брызжет на мостовую, мы снова солдаты, прошлое настигло нас, война, грохоча и беснуясь, бушует над нами, между нами, в нас. Все пошло прахом, – товарищеское единение изрешечено пулеметом, солдаты стреляют в солдат, товарищи в товарищей, все кончено, все кончено…»

Крушение товарищества – того единственно хорошего, что принесла его героям война, – воспринимается Ремарком как самая непоправимая катастрофа. Некоторые из критиков Ремарка писали о безоговорочной преданности писателя идеям надклассового, надсоциального фронтового братства, указывая, что такие идеи способны обернуться слепым героизмом, которым «возлюбившие войну» смогут без труда манипулировать, толкуя об обязанностях перед кайзером и фатерляндом. Однако Ремарку совершенно чуждо подобное товарищество. Дружба, которой так дорожат его герои, как раз и крепится общей им всем ненавистью ко всякому военному фанфаронству, ко всякой казенщине и к самой войне.

Она крепится по большей части неосознанным, но всегда необычайно прочным у них чувством справедливости, не допускающим никакого шкурничества, предательства, трусливой мысли только о собственной безопасности.

В романах Ремарка о поколении, прошедшем первую мировую войну, товарищество – единственный островок человечности среди бескрайней жестокости и озлобления. Совсем не обязательно это должно быть товарищество людей, воюющих под одним знаменем; Пауль Боймер ощутит, что товарищем в ремарковском, высоком значении этого слова мог ему стать заколотый им в воронке французский солдат или кто-то из русских пленных, которых его отправили охранять. При своем появлении и еще много лет спустя роман «На западном фронте без перемен» потрясал документальной правдой о буднях великого побоища, беспощадностью обличения войны, и в этом отношении он, конечно, остается одной из наиболее примечательных книг века. Но прочитать роман только как свидетельство о том, что война бесчеловечна, – значит прочитать его поверхностно. Скорее это еще один из многочисленных немецких романов воспитания, романов нравственного становления личности, происходящего в неимоверно тяжелых условиях и оборванного войной где-то на поворотном пункте.

Два эпизода в этом романе представляются особенно значительными и важными: сцена в воронке и другая сцена, когда Пауль отдает свой скудный запас сигарет пленным. Оба раза он вынужден – силою обстоятельств или давлением совести – открыто задать себе вопрос, который возникал в те годы перед каждым думающим человеком: каким образом можно «оправдать существование людей после этого крушения всех человеческих идеалов?» И оба раза вплотную подходит к мысли, что оправданием может стать только борьба против тех, кто повинен в этой войне, против всего, что разделяет людей окопами и проволокой. В сцене с убитым французом он даже говорит об этом открыто: «Если я вернусь домой, я буду бороться против этого, против того, что сломило нас с тобой», – но уже через минуту забывает о клятве, главное для него – добраться живым до своих.

В эпизоде с русскими пленными Пауль, кажется, обретает «великую, единственную цель» своей будущей жизни, он думает о ней упорно и без того эмоционального исступления, которое естественно для ситуации в воронке, под обстрелом, один на один с убитым его же руками. Цель заключается в том, чтобы осознать, почему, окажись пленные на свободе, «мы снова стали бы стрелять в них, а они – в нас», и возможно ли, чтобы такого никогда больше не происходило, и что нужно для этого делать. Вот «задача, которую можно будет поставить перед собой на всю дальнейшую жизнь, задача, достойная людей, проведших столько лет в этом аду».

Но все это остается у Боймера только мыслью, не додуманной до конца и отложенной на завтра, «пока не кончится война». И, зная биографию тех товарищей Боймера, которые дождались конца войны, можно почти не сомневаться, что только мыслью, не переходящей хотя бы в попытку действия, все это так бы и осталось.

Здесь, конечно, самым непосредственным образом сказывается политический нейтрализм Ремарка, сковывавший его талант. Ремарк достоверен, когда изображает определенный тип сознания, которым наделены и Боймер, и герои «Возвращения», и Локамп, и Ленц (и, К примеру, лейтенант Генри из романа Хемингуэя «Прощай, оружие!» или персонажи «Посвящения одного человека», которым дебютировал в 1920 году Дос Пассос). Но он и сам – в плену того же «катастрофического» сознания, в конечном счете, беспомощного перед лицом зла.

Пройдет время, книги Ремарка гитлеровцы швырнут в костры, утверждая, что он оскорбил память солдат 1914 года, будут написаны произведения, характеризующие Ремарка как антифашиста, – «Триумфальная арка», «Время жить и время умирать», «Тени в раю». Писатель на многое посмотрит по-новому, и если все-таки произведения этого периода по своему резонансу и по художественной значимости не могут сравниться с книгами молодого Ремарка, то причина прежде всего та, что он писал в своих романах последнего этапа творчества о явлениях, которые уже и до него были в центре внимания литературы, в то время как тип Боймера или Локампа и связанная с ним проблематика должны быть признаны его открытием.

Солдаты Барбюса думают о тех же вещах, что и Боймер, и в заключительной сцене «Огня» один из них высказывает мысль, тревожившую и ремарковского героя, открыто и убежденно: «Народы должны столковаться через головы тех, кто так или иначе их угнетает. Одно великое множество должно столковаться с другим». Неверно было бы думать, что перед нами публицистический фрагмент, авторская декларация; напомним свидетельство Хемингуэя о том, как близко в конце войны стоял мир к революции. Барбюс выразил настроение, для тех дней чрезвычайно характерное и знаменательное. Между прочим, роман «Огонь» написан в то время, когда, по убеждению Пауля Боймера, и он со своими товарищами, доведись им вернуться, «вызвали бы в мире бурю». Подспудно в ремарковских персонажах происходит тот же процесс – не только усиливается ненависть к войне, но и пробуждается чувство братства «через головы» затеявших войну.

1. Борис Сучков, Лики времени, т. 2, «Художественная литература», М. 1976, стр. 163, 159.[↩]
2. Там же, стр. 140.[↩]