Дуайен литературного корпуса (Из Писем Т. С. Элиота).. Вступительная статья и перевод с английского Н. Анастасьева

«Так ведь он же давно умер!» – воскликнул один молодой кембриджский профессор, когда его пригласили послушать Элиота.

Дело происходило в начале 60-х или в конце 50-х годов. Элиот был стар, здоровьем не крепок (он и смолоду часто и подолгу хворал), но умирать как будто не собирался, продолжая энергичную литературную деятельность.

Понять, впрочем, можно: как, право, поверить, что на соседней улице проживает сама легенда. Действительно, с ходом времени Элиот превращался постепенно в институт, в учреждение, в памятник самому себе.

Еще в 1921 году Эзра Паунд, задвигая в тень себя, виднейшего уже в ту пору поэта и к тому же наставника молодого, сравнительно не многим пока известного Элиота, назвал его дуайеном английской литературы. Последующие годы закрепили это положение, более того, Элиот сделался центральной фигурой всего западного литературного мира.

Чем это можно объяснить?

Несомненно, Элиот – один из первых стихотворцев века. Однако же рядом с ним, а может быть, превосходя его, стоят Рильке, Аполлинер, Йейтс. А если убрать жанровые перегородки и говорить о словесном творчестве в целом, то центральное положение Элиота и вовсе будет поколеблено.

«Литература после Джойса» – так сказать можно, более того, нельзя не сказать.

«Литература после Элиота» – понятие неопределенное и сомнительное.

Бесспорно, это мощный критический ум.

Только странное впечатление производят бесчисленные его рецензии, статьи, эссе. Если стихи Элиота на редкость четко выстроены, отличаются удивительно красивым ритмическим рисунком, то критическая проза, напротив, вызывающе тяжеловесна, а порой едва ли не косноязычна. К тому же он не часто, как сказал бы Гегель, доводит мысль до понятия, намеренно затемняя смысл суждения, осложняя его многочисленными оговорками и провоцируя тем самым возможность различных, в том числе и противоположных, толкований. Замечено это было давно. Английский романист и критик Уиндэм Льюис (необычайно высоко, кстати, ценимый Элиотом) писал, что критические работы мэтра раздражают своей «вызывающей непоследовательностью, своей ученой увертливостью» ¹. А Олдос Хаксли сравнил их как-то с грандиозней, но не состоявшейся хирургической операцией: «Мощная осветительная аппаратура работает в полную силу; анестезиологи и ассистенты: расставлены по местам, весь инструментарий находится в полной готовности. Наконец появляется хирург, открывает свой чемоданчик – но тут же вновь захлопывает его и удаляется» ².

И все равно «операционная» доктора Элиота обладала гигантской притягательной силой.

Дело в том, что, одаренный поразительной интуицией, он неизменно обращался к самым болезненным проблемам современности.

Элиот – универсал: не просто и даже не столько в плане учености и свободы рассуждений на любую тему и по любому поводу (как раз в этом смысле иные его высказывания отдают подозрительной легковесностью и даже дилетантизмом). Универсален сам тип рефлексирования.

Он мыслил любой факт литературной действительности в объеме всего интеллектуального богатства, накопленного человеческим сообществом.

Двадцатый век, предчувствуя близящиеся исторические судороги, а затем и пережив их, признал устами своих замечательных поэтов и мыслителей исчерпанность той великой идеи, которая на протяжении трех столетий питала европейскую культуру, – идеи гуманизма.

Произошел разрыв эпох, образовался духовный вакуум. Элиот попытался его заполнить, то есть решить ключевую идейную задачу новейшей истории.

Хаосу современности он противопоставил лад и порядок истории. Основным понятием его системы сделалась традиция – как хранилище некоторых бесспорных ценностей, которые он стремился выявить в литературе, политике, мифологическом ритуале. А может быть, не просто выявить, но нолевым умственным усилием привнести или даже навязать. Именно поэтому он предложил взамен устоявшейся новую иерархию в английской литературе: место Байрона с его вызывающим романтическим субъективизмом занял строгий классицист Мильтон. Отсюда же вырастает и представление об «имперсональной» поэзии как идеале творчества. В пору самого безудержного экспериментаторства, экстатических поисков нового слова, нового выражения Элиот призывает художника к смирению и даже аскезе. «…Не только лучшее, но и самое индивидуальное (в творчестве поэта. – Н. А.) открывается там, где всего более непосредственно сказывается бессмертие поэтов давнего времени» ³. Так пишет Элиот в знаменитейшем своем эссе «Традиция и творческая индивидуальность».

Возникает, конечно, колоссальное противоречие: как, собственно, примирить верность традиции с независимым видением мира и с индивидуальным стилем, который Элиот также полагал непременным свойством подлинной литературы. Недаром же говорил он о двуедином долге поэта перед языком: «…обязанность, во-первых, сохранить этот язык, а во-вторых, его усовершенствовать и обогатить» ⁴ («Социальное назначение поэзии»).Разрешил ли Элиот это противоречие хотя бы в методологическом плане?

Нет, он даже и не попытался этого сделать. Ибо задача состояла для него в другом – не убедить, а приобщить к своей вере. Рационалист в Элиоте странно сочетался с проповедником. «Чтобы понять мою точку зрения, – говорил он в одной студенческой аудитории, – вам придется сперва поверить в нее» ⁵.

Проповедник, само собой, немыслим без кафедры. Элиоту мало написать стихотворение или поэму, рецензию, даже большую теоретическую статью, ему нужен надежный инструмент воздействия на общественное мнение. Дуайеном, или «гуру в области литературы, представительствующим от имени авторитета и традиции» ⁶, как сказано в одной из книг, посвященных Элиоту, могли его называть другие, сам же он себя ни в коей мере не ощущал олимпийцем наподобие Гете. И уж тем более не хотел становиться затворником, как столь высоко ценимый им Флобер.

В первые десятилетия нового века литературная жизнь на Западе, как, к слову, и у нас, в России, протекала по преимуществу в разного рода объединениях и клубах, а также на страницах разнообразных изданий, как старых, но порой радикально менявших свой привычный облик, так и вновь нарождающихся. Здесь испытываются идеи, формируются и сталкиваются мнения, здесь творятся кумиры и сокрушаются авторитеты, – словом, здесь пульсирует само время. И тому, кто хочет не просто плыть по его течению, но направлять его ход, нельзя быть в стороне от журнальной полемики.

 

Постоянно сотрудничать в литературной периодике Элиот начал рано и продолжал фактически до конца дней своих. Но не об этом речь.

По сути дела, в литературе почти одновременно появились Элиот-поэт и Элиот-журналист. В 1915 году чикагский журнал «Поэтри» опубликовал «Пруфрока», а два года спустя Элиот стал заместителем редактора лондонского журнала «Эгоист». Еще через два года ему был предложен такой же пост в другом издании, на сей раз еженедельном, – «Атенеум». Элиоту пришлось отказаться – предполагалось, что это будет постоянная штатная работа, а в банке Ллойда, где он служил тогда, платили больше, да и перспективы финансовые были надежнее. Но, наверное, не только в этом дело. На вторых ролях пребывая, печатать, конечно, можно что хочешь, но политику не определишь. Для этого нужно стоять во главе дела.

И вот когда некоторое время спустя одна состоятельная дама, жена газетного магната, предложила Элиоту организовать в Лондоне собственный журнал, он с готовностью ухватился за эту возможность и с головой ушел в новую работу.

Элиот решил сделать совершенно необычное по типу издание. В ту пору большинство журналов в Америке и в Англии отличалось некоторой провинциальностью, хотя бы в том смысле, что заняты были почти исключительно домашней литературной сценой. К тому же слишком часто они становились полем столкновения не идей, но амбиций всяческих литературных групп. И еще: слишком большую роль играли личные симпатии, знакомства и так далее. Дело привычное.

Элиот же думал об издании, свободном от внутрилитературных соображений, сора мелких обид, а главное – о международной, не связанной с местными интересами трибуне. Американец по рождению, англичанин по месту жительства и (в недалеком будущем) гражданству, он был космополитом в мировой империи духа.

В послевоенной атмосфере, отравленной взаимной подозрительностью и ядом национальной гордыни либо национальной ущемленности, подобная фигура была поистине необходима. Впрочем, такие люди в цене всегда и всюду, счет им идет на единицы.

Так возник «Крайтерион», и хотя даже в лучшие годы тираж этого ежеквартальника (а затем – с 1927 года – ежемесячника) не превышал тысячи экземпляров, сделался он за семнадцать лет существования под водительством Элиота постоянным местом встреч лучших умов Европы и Америки, источником радиации важных интеллектуальных веяний. Среди его авторов были Луиджи Пиранделло и Вирджиния Вулф, Э. М. Форстер и Поль Валери, Уильям Батлер Йейтс и Андре Жид, Герман Гессе и Валери Ларбо, Уиндэм Льюис и Эзра Паунд, Хосе Ортега-и-Гассет и У. Х. Оден. Здесь публиковались фрагменты «Поминок по Финнегану» – гигантского романа, над которым Джойс работал восемнадцать лет и завершил под самый конец жизни.

Другие, в первую очередь Эзра Паунд, открывали дарования, тщательно пестовали их и наставляли, но именно Элиот сделал высокий модернизм достоянием просвещенной публики. Он воспитал литературный вкус по крайней мере двух поколений.

Впрочем, Элиоту-редактору с самых первых шагов пришлось решать далеко не только творческие проблемы. Практически в одиночку (помогала одна секретарша на половинном окладе), без специального помещения (квартира – она же редакция), занятый с девяти утра до половины шестого вечера в банке, Элиот с сизифовым упорством искал, где подешевле купить бумагу, где выгоднее напечатать тираж, думал, какой формат окажется наиболее привлекательным в глазах будущих подписчиков, как наладить сбыт, и обо всем прочем. Сегодняшние журнальные и издательские работники поймут заботы редактора «Крайтериона». Поймут и позавидуют его энергии и деловой хватке.

Элиот – теоретик культуры и критик всячески избегал малейшей жесткости суждений, всегда предпочитая крайности – оговорку. Не исключено, что на стилистику его статей оказал воздействие Элиот-редактор, чья работа предполагает некоторое мастерство дипломатии. Говорят, Константин Симонов, в бытность свою редактором «Литературной газеты», давал в деликатных ситуациях указания в таком роде: автора обласкать, статью отклонить. Так было кому давать такие указания – целый штат сотрудников под рукой. А Элиоту, напомню, приходилось выкручиваться в одиночку. И кажется, он научился этому. Во всяком случае, по воспоминаниям английского философа и романиста Герберта Рида, Элиот неизменно призывал к осторожности в оценках и в переписке с авторами. «Всегда, – наставлял он, – следует начинать со слов о достоинствах сочинения, даже если вы не успели прочитать его» ⁷.

Вот, пожалуй, и все, чем показалось полезным предварить публикацию – первую, если не ошибаюсь, на русском языке – писем Элиота. Эпистолярное наследие его велико и на редкость многослойно – от быта до философии. На заданной журнальной площади это многообразие воспроизвести невозможно. Потому представилось целесообразным выстроить некоторый частный, зато связный сюжет. Он, как убедится читатель, сплетается исключительно вокруг деятельности Элиота – журнального редактора. Резоны такого именно ограничения, собственно говоря, уже изложены.

Перевод писем и комментарии к ним выполнены по изданию; «The Letters of T. S. Eliot», vol. I. 1898 – 1922. Ed. by Valerie Eliot, Lnd» 1988.

 

1

МАТЕРИ⁸

14 октября 1917 г.

Моя дорогая матушка,

я так давно не писал тебе, да и от тебя писем не получал; сейчас, когда я снова пишу, в Сент-Луис⁹ пришла зима. Я часто мечтаю о возвращении домой: на столе голубая корзина для фруктов, гроздья винограда из Конкорда, Стивен¹⁰ подметает тротуар, и свежей типографской краской пахнут учебники латинского, греческого и геометрии. Но довольно об этом запахе! Я всегда с благодарностью думаю, что с преподаванием дела у меня складываются вполне сносно. Оба курса лекций вроде состоятся – на каждый записалось достаточное количество слушателей, что не может не радовать, ибо уже одно то, что в такое время на занятия вообще ходят, говорит в пользу лектора, и к тому же этой зимой деньги нам совсем не помешают. Словом, как и предполагалось, работы у меня будет по горло, и это хорошо, ибо не остается времени на мрачные раздумья по поводу современного состояния мира и будущего Цивилизации. Очень нравится мне и работа в «Эгоисте»; борясь изо всех сил за выживание, он приобрел известность в кругах самых образованных людей, а уже это стоит того, чтобы дело продолжалось; фактически это единственное издание, за вычетом, возможно, технических журналов, которое не публикует статей о политике или войне, и важно уже одно то, что, утверждая неизменную важность других предметов, оно удерживается на поверхности; тем более с учетом того, что в сравнении с недавним прошлым осталось совсем немного хороших авторов. Мне следовало бы быть в некотором смысле довольным жизнью – ведь вокруг так мало тех, чья жизнь за последние три года не пошла наперекосяк. К тому же все, чем я занимаюсь, по-своему интересно; однако же постоянную пользу я извлекаю из лекций – приходится читать массу разнообразных вещей и приобретаешь опыт публичных выступлений. Пожалуй, довольно. В деревне нам жилья найти не удалось – вблизи от Лондона все сдано, так что сомневаюсь, что вообще удастся выбраться из города. Конечно, меня это беспокоит, но о таких вещах в письмах не говорят. У нас теперь дом ведет чудесная женщина, чему я очень рад, ибо Вивьен¹¹ раньше приходилось делать буквально все, включая стирку, а это, право, выше ее возможностей, так что не оставалось ни сил, ни времени ни на что другое, даже на собственный гардероб.

Твой преданный сын Том.

 

2

МАТЕРИ

12 марта 1919 г.

Только что получил от тебя два письма в ответ на мое последнее и еще пакет со старыми письмами отца, которые он посылал мне двадцать лет назад. Я собирался написать тебе еще в прошлое воскресенье, но слишком занят был одним возникшим делом и советовался с друзьями. Мне сделано лестное предложение. Окончательно все решится через несколько дней, но сказать можно уже сейчас. Мне предложили место заместителя редактора «Атенеума». Условия – двухлетний контракт и зарплата 500 фунтов в год. Это старое издание, в течение многих лет – чисто литературный еженедельник с очень высокой репутацией в Лондоне. Некоторое время назад он превратился в ежемесячник, изменил облик, но теперь его купил один богач, который снова хочет сделать литературный еженедельник. Будущий редактор¹² очень зовет меня в помощники и говорит, что не видит мне никакой альтернативы в Англии.

Преимущества таковы: 1. Общественное положение. 2. Вероятно, больше свободного времени. 3. Больше денег.

Недостатки: 1. Это практически новое издание: оно может быть успешным, но может и провалиться. 2. В этом случае у меня возникнут проблемы, когда истечет срок контракта. Правда, тогда оказанная мне честь и положение, наверное, позволят получить какое-нибудь другое место. 3. Никаких гарантий повышения зарплаты. 4. Работа, возможно, будет более утомительной, чем в банке;

1. W. Lewis, Men Without Art, Lnd., 1934, p. 225.[↩]
2. Цит. по: P. Acroyd, T. S. Eliot: A Life, N. Y., 1984, p. 231.[↩]
3. »Писатели США о литературе», т. 2, М., 1982, с. 12 – 13. [↩]
4. »Писатели США о литературе». Сборник статей, М., 1974, с. 165. [↩]
5. »Iosiah Royce’s Seminar. 1913 – 1914″, New Jersey, 1963, p. 41. [↩]
6. P. Acroyd, T. S. Eliot: A Life, p. 335.[↩]
7. Цит. по: P. Acroyd, T. S. Eliot: A Life, p. 144.[↩]
8. Шарлотта Шам Стирнз Элиот (1843 – 1929) посвятила жизнь в основном преподаванию в школе и разного рода общественным начинаниям, в частности в области юриспруденции. Любительски она занималась также стихотворчеством, и в 1926 году, стараниями знаменитого сына, была опубликована ее драматическая поэма «Савонарола».[↩]
9. Т. С. Элиот родился в Сент-Луисе, штат Миссури.[↩]
10. Стивен – привратник в доме Элиотов.[↩]
11. Вивьен Хейвуд (1888 – 1947) – первая жена Т. С. Элиота.[↩]
12. Джон Миддлтон Марри (1889 – 1957) – прозаик и литературный критик.[↩]