Достоинство критического слова

М. Кузнецов, Советский роман. Пути и поиски, «Знание», М., 1980, 160 стр.; М. Кузнецов, Романы Константина Федина, «Художественная литература», М. 1980, 158 стр.

О последних книгах Михаила Кузнецова – «Советский роман. Пути и поиски» и «Романы Константина Федина» – стоит говорить одновременно. И не потому, что они написаны одним автором, и не только потому – хотя это и очень важно, – что их объединяет общая проблематика: особенности и характер развития жанра романа (в одном случае – советского романа в целом, в другом – романа Константина Федина). Примечательно, что на обеих книгах лежит отчетливая мета индивидуальности, личности автора – М. Кузнецова, который недавно ушел от нас, которого мы помним и будем поминать добром за талант, правдивость, слиянность исследовательского и нравственного подхода к искусству.

М. Кузнецов, конечно, опирается на добытое учеными, занимающимися проблемами романа, – однако и эти завоевания приобретают в его работах порой новые оттенки и акценты.

Оглядывая массив привлеченного критиком материала (советский роман за семьдесят лет!), отдаешь должное искусству критика – осветить своеобразие романа, различные типы этого жанра, их индивидуальное у каждого талантливого писателя обличье. А ведь в подобных исследованиях авторов подстерегает опасность соскользнуть к тематической характеристике романов – о гражданской войне, о социалистическом строительстве, в Вешкой Отечественной войне и т. д.

Следуя за строкой М. Кузнецова, сразу же входишь в особый поэтический мир романа, вместе с автором судишь о «топе романного мышления писателе», которое проявляется многомерно – в характере повествования, особенностях сюжета, типе героя и т. д.

«Объем изображаемого – жизненного материала является исходным моментом в создании литературного произведения. Но существен и объем самого произведения. Большая эпическая форма – роман – требует иного ритма повествования, иных художественных приемов, чем рассказ или драма…

Роман есть особый способ изображения действительности. При всей своей свободе, при всей адекватности формы романа самой действительности, при всей близости романа к самой жизни он, если перед нами произведение большого искусства, есть не слепок с жизни, а особым художественным образом воссозданная картина мира», – писал М. Кузнецов.

Особенно интересными представляются размышления критика о типе героя в жанре романа: здесь существенна не только духовная суть героя сама по себе, но его соотнесенность с характером времени и с другими персонажами произведения, а также масштаб героя, путь его развития. О чем бы в книгах М. Кузнецова ни шла речь, он всегда помнит, что перед ним – роман. Поэтому, быть может, на произведения, о которых написан не один десяток работ, автор сумел посмотреть «новыми и свежими глазами», и нам, читателям, интересно как бы заново познакомиться с теми героями, которых, как нам казалось, мы знали хорошо.

Методологический подход к анализу романа обладает в работах М. Кузнецова и своей логикой: размышления об этом жанре – его чертах, разновидностях – приводят автора к проблемам реализма, метода, в пределах которого роман развивается особенно успешно. Автор прав, уделяя серьезное внимание поэтике реализма, психологическому анализу, типу реалистического героя, его характеру, мотивированности его поступков и переживаний, их детализации и т. д., – ведь известно, что такие особенности более всего свойственны реалистическому типу творчества. Освещая этот круг вопросов, М. Кузнецов не упускает из виду различие типов реалистических произведений. Так, например, убедительно судит критик о разных жанровых группах романов 30-х годов: «Время, вперед!» В. Катаева, «День второй» И. Эренбурга он характеризует как произведения реалистические, в которые органично входят черты публицистики; в реализме «Соти» Л. Леонова сильна, пишет критик, направленность к символике и т. д.

Жаль только, что «Кара-Бугаз» и «Колхида» К. Паустовского, где достоверность прекрасно уживается с сильным романтическим звучанием, как-то ускользнули от внимания М. Кузнецова. А ведь он любил книги Паустовского, да и в нем самом, каким я его знала с ифлийских времен, было многое от романтика, человека чуткого к красивому и благородному в людях. С критиком соглашаешься и тогда, когда он характеризует своеобразие романа 60-х годов – такого его типа, например, который обращен к прошлому: «Конечно, историзм – не новая черта в нашем романе. Но речь идет о новом качестве историзма, о новом прочтении истории, о том, как в роман все больше проникает принцип анализа множественных фактов, создающих более разностороннюю, чем прежде, картину действительности. В «Соленой Пади», «Старике»- художественное исследование корней и истоков возникшего еще в годы гражданской войны различного, понимания революционного гуманизма и отсюда провидение того, во что это различие могло перерасти в последующие десятилетия. В «Живых и мертвых» и «Солдатами не рождаются», «Хатынской повести», «Береге» – поиски исторической истины и как бы второе прочтение того, что автором уже было написано; прочтение с новым знанием, новое «узнавание» и «неузнавание» знакомейших ситуаций. И при этом не произвольное обращение с историей, не модернизация ее (хотя от этого многие романисты не уберегаются при всем их старании), а стремление уяснить объективную истину и отсюда то возросшее значение документального материала в ткани романа».

Документальность, мемуарное начало – заметная особенность романа 60-70-х годов, которую М. Кузнецов прослеживает начиная с горьковских произведений (особенно с его автобиографической трилогии). Обращаясь к произведениям историко-биографического характера, М. Кузнецов справедливо переоценивает некоторые из них, особенно те, что породили в свое время несправедливые или – в лучшем случае – односторонние толкования. Но, восстанавливая истину в отношении этих книг, М.)Кузнецов не уходит и от их критики.

«…Внутренняя динамика переосмысления собственного пути, прожитого, всей эпохи – существенная черта книги «Люди, годы, жизнь». Повествование сначала говорит о разобщенности героя с обществом, а затем автор становится участником событий, общественным деятелем. Меняется не только судьба героя, но и художественная структура последующих книг…

«Люди, годы, жизнь» полна светлой веры во всемогущество разума. Точнее, не веры, а знания, убежденности в силах человека, который может познать современный мир. И здесь Эренбург всецело в русле горьковской традиции…

«Люди, годы, жизнь» – личная эпопея, портрет общества, воплощенный через субъективную призму своей жизни. Такова особенность произведения. Отсюда и потери – многое остается в стороне, иные исторические эпохи даны в зыбком свете представлений героя, персонажи лишены все же некоей свободы самодвижения…»

Размышления и выводы М. Кузнецова о различных жанровых разновидностях романа, их историческом движении, преобразовании, проходящие через обе книги критика, связаны и с такой важной проблемой, как воздействие на советский роман классических традиций. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что вопрос о содержании и характере анализа самих традиций – один из наименее исследованных в нашем литературоведении. В книге А. Бушмина «Преемственность в развитии литературы» сформулировано немало интересных положений относительно этой категории, но они теоретического свойства, не звучит в них голос фактов, конкретного анализа. М. Кузнецов, конечно, не ставил себе специальную задачу изучить проблему традиций, он подходит к ней только конкретно. Но в итоге складывается представление о том, что роман (как, разумеется, и другие литературные жанры) рождается на перекрестке воздействий на писателя действительности и традиций, в которых литература испытывает потребность. По ходу анализа советских романов критик обращается к воздействию на них творчества того или иного писателя XIX века, чаще всего Л. Толстого. Причем рассматриваются разные грани толстовской традиции: это и опыт описания батальных сцен («Тихий Дон», «Чапаев», впоследствии ранние произведения Бондарева, Бакланова), и психологизм («Разгром», трилогия К. Симонова), и само построение толстовской фразы, возникающее как результат пристального анализа сложной душевной жизни человека.

Интересными и перспективными представляются наблюдения М. Кузнецова над развитием «собственных» традиций советской романистики. Так, подходя к конкретному разговору о романе 30-х годов, он подчеркивает влияние произведений 20-х, с их поэтизацией «боев и походов» гражданской войны. «Труд как бой» – такой эпиграф можно бы счесть удачным для литературы 30-х в ее толковании М. Кузнецовым.

Одну из глав книги «Советский роман. Пути и поиски» автор называет «В глубь личности», относя это стремление литераторов к 60-70-м годам.

Конечно, оно было в не меньшей мере свойственно еще фадеевскому «Разгрому» и тем более произведениям Шолохова 20-30-х годов. Стоит отнести этот «перехлест» за счет натуры М. Кузнецова, увлекавшегося в иные минуты настолько, что он не видел, не хотел видеть чего-либо противоречащего его точке зрения.

Движение романа, изменение в изображении народных масс соприкасается в книгах М. Кузнецова с освещением личности, глубин ее духовной жизни. Критик расширил эту уже хорошо изученную проблему за счет более обстоятельного и глубокого, чем прежде, анализа романов К. Федина (особенно «Братьев»).

С обычной для М. Кузнецова научной и гражданской объективностью освещены многосложные пути человека на «крутых переломах истории», в минуты, когда сам человек должен выбрать, каким будет его решающий шаг. Эту нравственную коллизию, которая рассмотрена многими прозаиками 60-70-х годов, кратко можно охарактеризовать так: «Жить на коленях или умереть свободным». Причем очень важно, чтобы судьей героя был не только «суд людской», но и суд его собственной совести. Известно, что В. Быков как бы специально написал свой «Обелиск», чтоб подчеркнуть именно эту мысль.

Такие герои, как учитель Мороз, сама смерть которых – поступок по совести, особенно близки М. Кузнецову, как это ясно из его книг. И не только потому, что он – фронтовик, но потому, что при всей ершистости его повадок это был очень совестливый и справедливый человек. «Проблему совести» – условно назовем ее так – он рассматривает особенно полно и многосторонне во многих романах К. Федина. Нравственный конфликт между Андреем Старцовым и Куртом Ваном вносит новые оттенки в эту проблему. Ведь Курт Ван, самовольно расстрелявший Андрея Старцова за освобождение врага из плена, поступил по совести, как он ее понимает. Такой же – по совести – шаг совершает Андрей. Но авторский идеал – другой, более объективный, с его высоты Федин критически оценивает обоих героев, их понимание поступка по совести. Федин был одним из первых советских писателей, кто ввел в пределы эстетического идеала не только представление о бескорыстной героике во имя революции, но расширил его границы такими нравственными понятиями, как доброта, сострадание, культура чувств. Вот почему, справедливо говорит М. Кузнецов, роман «Города и годы» современен не только эпохе, когда он был написан, но и нашему времени. Критик прав, когда усматривает внутреннюю связь трилогии Федина с такими романами, как «Города и годы», «Братья».

«Наряду с революционной волей и идейностью, смелостью, мужеством, энергией, беззаветным устремлением в коммунистическое будущее – в героях Федина растет гуманистическое начало. Потому-то и кажется не случайным, что Аночка из романа в роман начинает занимать все большее место… Аночка идет по трем романам как воплощение свежести, чистоты, благородства, отзывчивости, обаятельнейшего воплощения того, что породил этот в крови и муках зачатый мир…»

Материализация фединской идеи доброты в многочисленных характерах людей искусства не случайна: оставаясь конкретными образами – актеров, музыкантов, писателей, – они обобщены, причастны к миру Прекрасного.

В заключение этих заметок хочется еще раз сказать, что личность Михаила Кузнецова проявляется и в стиле написанных им книг: его слово не только не заношенное, не стандартное – оно звучит свежо, порой образно (но без желания «покрасоваться»). Вот пример: «…Особенно тщательно построены его (Федина. – Е. Л.) романы… Они спортивно подтянуты, в них мускулы, а не рыхлый «жир» многословия»; и еще (о «Железном потоке»): «Роман? Тогда где же предыстория героев, так сказать, экспозиция, расстановка сил, история личной судьбы? Ничего этого нет, есть исполинское кочевье, новое переселение народов. Все перемешано: пушки и самовары, матросы и бабы, старики и солдаты… Но это не экзотичная пестрота – это народ в трагичный и героический час».

Свои книги «Советский роман. Пути и поиски» и «Романы Константина Федина» М. Кузнецов не видел вышедшими из печати, не держал их в руках, а он обычно с особым удовольствием прикасался к переплетам своих новых работ, брал их в руки – точно взвешивал. Он любил свое дело, и это тоже чувствуется в его последних книгах, объясняет их незаурядные достоинства.