Дантологический аспект «Разговора о Данте»

«Разговор о Данте» О. Мандельштама стоит особняком в ряду работ, написанных о «Божественной комедии», и даже в целом — текстов, чьей задачей является истолкование чужого литературного произведения: он не похож ни на научную филологическую статью — исследование образности и языка «Божественной комедии», — ни на литературное эссе, где один писатель излагает собственный субъективный взгляд на творение другого автора. Язык «Разговора о Данте» по своей метафоричности, сжатости, спрессованности вообще мало напоминает язык прозы. Л. Баткин, говоря о сложности этого текста для восприятия, о том, что его стиль «нынче способен показаться несколько вычурным и утомительным, если прочесть его единым духом», советует читать его «по главкам, по страничкам, как стихи», и, предваряя цитату из «Разговора о Данте», добавляет: «Это и есть стихи» [Баткин 1994: 123].

Вследствие этого возникают различные, порой противоположные трактовки этой работы: например, С. Рудаков, воронежский знакомый Мандельштама, с которым поэт обсуждал «Разговор о Данте», считал, что Мандельштам излагает в нем собственную поэтику [Герштейн 1998: 131]; С. Аверинцев же, напротив, не был склонен расценивать это произведение как комментарий Мандельштама к его собственным стихам [Аверинцев 2012: 29]. Дантологический аспект «Разговора о Данте» ставит под сомнение и Л. Панова. В статье «Данте» для Мандельштамовской энциклопедии исследователь пишет:

В эссе «Разговор о Данте» (1933) О. М. выступил еще и в квазифилологической роли: знатока подлинного Данте и ниспровергателя его помпезного культа <…> В собственно дантологических прорывах «Разговору о Данте» обычно отказывают… [Панова 2017: 213]

C подобным утверждением можно согласиться лишь отчасти: А. Илюшин действительно называет мандельштамовское прочтение «Комедии» «личностно-субъективным», в котором «Мандельштам и Дант сливаются воедино» [Илюшин 1990: 371–372].

Однако вряд ли можно сказать, что в статьях Л. Баткина и Л. Пинского, на которые также ссылается в приведенном фрагменте Панова, дантологический аспект эссе Мандельштама отрицается. Скорее, в этих работах речь идет о присутствии в «Разговоре о Данте» также и других планов помимо дантологического, что делает это произведение непохожим на академическую работу по исследованию творчества Данте. Эти планы, грани, составляющие «Разговор о Данте», перечисляет в своей статье Пинский, притом первым из этих аспектов назван дантологический:

Мысль О. Мандельштама <…> развивается одновременно в нескольких планах — дантологическом, общетеоретическом, автокомментаторском (к лирике самого Мандельштама), программно-полемическом (на фоне современности, борьбы разных направлений поэзии и литературной науки) [Пинский 1989: 368].

Баткин также указывает на многосторонность «Разговора о Данте», не отрицая при этом его дантологической составляющей: исследователь пишет, что эта работа «возникла не ради Данте», и не ради «уяснения сущности всякой поэзии», и не ради того, чтоб высказать «художническое кредо О. Мандельштама», а «во имя всех трех целей, слившихся в нераздельную цель» [Баткин 1994: 125–126].

Сходной представляется трактовка Ю. Левина, полагающего, что «Разговор о Данте» можно рассматривать в различных аспектах [Левин 1998: 142]. Подобная исследовательская работа, в которой приняты во внимание и изучены различные стороны «Разговора о Данте», проделана в комментарии к нему, составленном Л. Степановой и Г. Левинтоном [Степанова, Левинтон, Нерлер и др. 2010]: в этом комментарии одни фрагменты мандельштамовского текста трактуются как изложение Мандельштамом процесса порождения собственной поэтической речи, другие — как его наблюдения и замечания о поэтике «Божественной комедии». Такой подход к изучению этого произведения представляется наиболее верным.

Для того чтобы понять, о чем же все-таки пишет Мандельштам в «Разговоре о Данте» — о своей поэзии, о Данте или о поэ­зии вообще, — нужно сначала допустить существование в нем различных планов, а затем проанализировать каждое из содержащихся в нем высказываний. Только приняв во внимание итоги всей этой работы, можно будет сделать вывод о том, насколько велика в «Разговоре о Данте» доля каждого из аспектов и какой из них в этом произведении преобладает. В этой статье мы обратимся к одному из рассуждений об образности «Божественной комедии», содержащихся в «Разговоре о Данте», — мандельштамовской интерпретации XVII песни «Ада», в особенности — фигуры Гериона.

На этом примере Мандельштам пытается продемонстрировать процесс порождения поэтических образов, описанный им в первых главах эссе. Постараемся понять, чего же больше в этой трактовке: объяснения собственного, только что изложенного литературного метода или же исследования образности поэмы Данте. Рассмотрим эту интерпретацию в сопоставлении с трактуемым текстом — XVII песнью «Ада» — и сопоставим ее с толкованием этих образов в академическом литературоведении.

Полагая, что «лишь при помощи метафоры возможно найти конкретный знак для формообразующего инстинкта, которым Дант накапливал и переливал терцины» [Мандельштам 2010: 168], что «определить метафору можно только метафорически» [Мандельштам 2010: 199], Мандельштам описывает этот процесс создания истинной поэзии при помощи аналогий: например, сравнивает его с трудом пчел, «одаренных гениальным стереометрическим чутьем», привлекающих по мере надобности все новых и новых пчел, но работающих «все время с оглядкой на целое» [Мандельштам 2010: 168], со схваткой борцов на арене, с пересечением реки путем перепрыгивания с джонки на джонку и, говоря о XVII песни «Ада», — с самолетом, «который на полном ходу конструирует и спускает другую машину» [Мандельштам 2010: 173]. Согласно ви�дению Мандельштама, «орудия поэтической речи возникают «в ее порыве»»¹ [Мандельштам 2010:

1. Несколькими абзацами ниже писатель указывает, что «орудийные средства» и есть то, что именуется «в просторечии образами».[↩]