Communications, n° 103. Le Formalisme russe cent ans après / Numéro dirigé par Catherine Depretto, John Pier et Philippe Roussin. Paris: Seuil, 2018. 300 p.

103-й номер знаменитого культурологического журнала Communications, каждый выпуск которого целиком бывает посвящен определенной проблеме или, реже, персоналии (уже названия выпусков какие замечательные: «Искусства и возрасты жизни», «Циркуляция снов», «Пост-цензура/-ы», «Живущие под землей» ― это среди совсем недавних номеров), освещает тему «Русский формализм сто лет спустя». Номер, составителями которого выступили Катрин Депретто, ведущий французский специалист по формализму (ее монография «Формализм в России» была в 2015 году выпущена издательством «НЛО»), и известные нарратологи Джон Пир и Филипп Руссен, опубликован «по мотивам» международного коллоквиума «Русский формализм сто лет спустя: интерпретация, рецепция, перспективы», прошедшего в Париже 8–10 октября 2015 года в честь условного «столетия» формализма ― условного потому, что днем его рождения можно считать разные даты: здесь за точку отсчета взят 1915 год как год создания Московского лингвистического кружка.

Кстати, книга, приуроченная к столетнему юбилею формализма, вышла и в России, только годом раньше: «Эпоха «остранения»: Русский формализм и современное гуманитарное знание» (2017); тут «условной датой «первоначала» было выбрано 23 декабря 1913 года, когда двадцатилетний студент Виктор Шкловский прочитал скандальный доклад «Место футуризма в истории языка» в артистическом кабаре «Бродячая собака»» (с. 9). Это издание в два раза толще и, в отличие от французского, делится на тематические подразделы, причем некоторые авторы двух томов пересекаются ― к их чести надо сказать, что выступившие в обоих сборниках О. Ханзен-Леве, Т. Гланц, М. Мругальски и К. Депретто дали в две книги разные статьи.

Французское издание коммеморативно еще и в том отношении, что оно посвящено памяти скончавшегося к моменту выхода книги Цветана Тодорова, которому русский формализм в огромной степени обязан своим проникновением в западную науку: собранная и переведенная им антология формалистских текстов «Теория литературы» («Théorie de la littérature»), выпущенная в 1966 году, стала тем первым камнем, на котором строилась дальнейшая рецепция русских формалистов. Хотя, казалось бы, более чем через 50 лет после издания антологии и последовавших за ней текстов формализм должен быть хорошо известен на Западе (действительно, любое уважающее себя теоретическое и/или нарратологическое исследование начинается со ссылок на формалистов), бросается в глаза ― в частности, по сравнению с «Эпохой «остранения»» ― несколько «осваивающий» характер сборника, который открывается французскими переводами текстов Б. Томашевского (статья «Формальный метод. Вместо некролога»), Р. Якобсона, В. Шкловского и Ю. Тынянова (фрагменты переписки 1928–1929 годов, где обсуждается возрождение Опояза).

Некоторые статьи сборника тоже имеют характер своего рода введения в формалистский метод, как, например, статья Ф. Руссена «Что такое литературная форма?» («Qu’est-ce qu’une forme littéraire?») ― очень четкая и корректная, как вообще свойственно этому исследователю, но добавляющая нечто новое разве лишь в той финальной части, где говорится о напрашивающемся сопоставлении теорий формалистов и концепции литературной формы у Поля Валери ― и о том, почему такое сближение было бы неверно.

Другие статьи специально посвящены проблеме рецепции формализма во Франции на раннем этапе. Это статья Ф. Матонти «Первоначальная французская рецепция формализма. Возвращение к «Теории литературы»» («Premières réceptions françaises du formalisme. Retour sur «Théorie de la littérature»») и вступительное слово Ц. Тодорова, в котором он рассуждает о трех своих попытках написать о русском формализме. Первая состоялась в 1965 году как статья «Методологическое наследие формализма» («L’héritage méthodologique du formalisme»), где ученый ставил себе задачу «актуализировать формалистское наследие». Тодоров оценивает эту попытку вписать формализм в терминологический горизонт современной лингвистики так: «Моя актуа­лизация эпохи состарилась сильнее, чем тексты формалистов сами по себе…» (с. 13). В 1982 году Тодоров посвятил первую главу книги «Критика критики. Ученический роман» определению поэтического языка согласно русским формалистам. Ему справедливо представлялось, что речь идет «не о единой концепции, а о нескольких, которые формалисты не стремились или не смогли артикулировать» (с. 13). Наконец, в 1997 году Тодоров написал эссе «Почему Якобсон и Бахтин никогда не встретились», в котором стремился интерпретировать формализм в историческом и социальном контекстах его эпохи ― то, как формализм проявился в научном творчестве Р. Якобсона.

Интересно, что эти три стратегии «освоения» и рецепции русского формализма («осовременивание» и помещение в актуальный контекст; изучение частных концепций внутри общей линии, оттенков смысла той или иной единицы формалистского понятийного аппарата; и, наконец, интерпретация в связи с интеллектуальным контекстом эпохи) явственно присутствуют в статьях сборника. Так, статья Дж. Пира «Нарративный мир и семиосфера» («Monde narratif et sémiosphère») представляет собой попытку ввести идеи русского формализма, наряду с идеями других представителей «русской прото-нарратологии», особенно Ю. Лотмана, в самую гущу современных нарратологических боев. В статье К. Кроо «От формалистской к семиотической теории литературы» («From the Formalist to the Semiotic Theory of Literature») делается попытка увидеть истоки семиотики в формалистской теории. Т. Гланц обсуждает тонкости «генеалогии структурализма», его происхождения от формализма в одноименной статье («Une généalogie du structuralisme»).

Статья В. Шмида «Energeia, недооцененный аспект концепции сюжета по Шкловскому» («Energeia, an Underestimated Facet of Šklovskij’s Concept of Sujet») вписывается, скорее, во вторую из намеченных стратегий и посвящена детальному изучению понятия «энергия» (сюжета как «энергии»), которое, по Шмиду, Шкловский использует не только в современном смысле «энергетической силы», но и в аристотелевском духе, когда энергия («деланье») выступает как «сущность», «эссенция» нарратива. Любопытна «перекличка», возникающая между этой статьей В. Шмида и статьей С. Зенкина «Энергетические интуиции русского формализма», по-видимому совершенно независимо написанной для книги «Эпоха «остранения»». Зенкин приводит примеры «энергетических метафор» из произведений не только Шкловского, но и других формалистов ― Ю. Тынянова, Б. Эйхенбаума, Б. Томашевского ― и приходит к выводу, что «энергетические метафоры образуют бессознательную основу формалистической теории; на них опирается идея динамической формы и процессуальности всех литературных явлений. Если при анализе текстуальных приемов энергия <…> отождествлялась с психофизиологической энергией восприятия, то при анализе макрокультурных феноменов (таких как жанр, эволюция) формалистам пришлось предполагать более абстрактные формы энергии, имеющие аналоги не столько в естественных, сколько в общественных науках (ср. теорию социальной энергии у Дюркгейма, теорию капитала в экономике)» (с. 81). Приходя к разным выводам и приводя разные параллели к идеям формалистов, Шмид и Зенкин равно внимательны к, казалось бы, довольно неожиданному в данном контексте понятию энергии.

И все же большинство статей «Русского формализма сто лет спустя» вписываются в третью стратегию освоения его наследия, а именно ― помещают его в интеллектуальный контекст эпохи и проводят биографические, национальные, идео­логические и концептуальные параллели со значительными явлениями времени. Таковы, например, статьи Н. Автономовой «Размышления о «младшей ветви» русского формализма: Михаил Гаспаров, Борис Ярхо, Густав Шпет» («Considérations sur la «branche cadette» du formalisme russe: Mixail Gasparov, Boris Jarxo, Gustav Špet»), где речь, в частности, идет о взаимоотношениях опоязовцев с представителями московского формализма; без преувеличения блистательная статья Н. Подземской «Понятие «фактуры» в визуальных искусствах в России в 1910–1920 годах. На пересечении формалистских и феноменологических подходов» («La notion de faktura dans les arts visuels en Russie, années 1910–1920. Au croisement des approches formalistes et phénoménologiques»), вводящая огромный массив материалов ГАХН (кстати, с ней перекликается статья Н. Злыдневой «»Жест» и «фактура» А. Габричевского в зеркале живописи поставангарда» в «Эпохе «остранения»»). В этом ряду следует упомянуть и статью К. Нуай «Риторика композиции. Романная форма с точки зрения восприятия» («Rhétorique de la composition. La forme du roman du point de vue attentionnel»), сопоставляющую идеи формалистов с идеями «немецкой риторической школы» 1910–1920-х годов, и увлекательную статью О. Ханзен-Леве «Генезис vs теория эволюции. Тынянов, Дарвин и борьба литературных жанров за выживание» («Genèse vs théorie de l’évolution. Tynjanov, Darwin et la lutte des genres littéraires pour la survie»), с которой рифмуется статья Т. Кубичека «Литературная эволюция по Тынянову и Якобсону на переломе 1920-х и 1930-х годов» («L’évolution littéraire selon Tynjanov et Jakobson au tournant des années 1920–1930»), и статью М. Мругальски «Польский «формализм» и наследие русского формализма» («Le «formalisme» polonais et l’héritage du formalisme russe»). Наконец, очень важна статья К. Эмерсон «Михаил Бахтин вновь открывает формалистов на исходе сталинской ночи» («Mixail Baxtin redécouvre les formalistes au sortir de la nuit stalinienne»), описывающая эволюцию отношения Бахтина к формалистам с 1920-х по 1960-е годы и его взгляд на структурализм.

К этой третьей линии примыкают «персоналистские» статьи, посвященные отдельным фигурам: Г. Винокуру (статья С. Аршембо «Григорий Винокур и «культура языка»»), Б. Томашевскому (статья К. Депретто «Формализм и поэтика. Борис Томашевский, забытый формалист»), В. Жирмунскому (статья М. Эспаня «Германо-русский формализм: случай Виктора Жирмунского», рассматривающая, хотя и в несколько реферативном духе, влияние немецких гуманитарных наук на Жирмунского).

В целом, этот номер Communications почти избегает главного недостатка, свойственного «составным» текстовым образованиям: в нем практически отсутствуют статьи, затрагивающие заявленную в заголовке проблематику лишь «по касательной»; неудачной в этом отношении можно назвать лишь статью С. Аршембо, где винокуровское понятие «культуры языка» обсуждается совершенно изолированно, вне связи с явлением русского формализма. «Русский формализм сто лет спустя» выглядит более цельно, чем почти одновременно вышедшая «Эпоха «остранения»», чья, несомненно, более богатая палитра в то же время включает явно необязательные «тона» вроде частных случаев применения формалистских понятий к анализу конкретных текстов или обсуждения художественных произведений формалистов.