Что делать с Чернышевским?. Заметки читателя

М. ЕЛИФЁРОВА

ЧТО ДЕЛАТЬ С ЧЕРНЫШЕВСКИМ?
(Заметки читателя)

Зачем писать о Н. Чернышевском в 2007 году, могут спросить у автора этой статьи? Более того – почему о Чернышевском?

А почему нет? Особенно теперь, когда злополучная русская «интеллигенция» подвергается нападениям со стороны если не «зазаборной», то во всяком случае еще более неожиданной публики; когда на нее сваливают все грехи и все неудачи многострадального освободительного движения; когда в этих нападках епископы протягивают руку недавним марксистам…

…Но раскрою мистификацию: выделенные курсивом строки написаны не в 2000-е годы, а в 1900-е, и автор их – В. Короленко, опубликовавший свои воспоминания о Чернышевском¹. Многое ли изменилось с тех пор?

Чернышевского успели вознести на пьедестал с необычайной легкостью и с такой же необычайной легкостью свергнуть. Первой ласточкой начинающегося ниспровержения был, вероятно, фильм Карена Шахназарова «Сны» (1993), прозрачно пародирующий сны Веры Павловны из «Что делать?». Вместо прекрасного утопического будущего героиня видела во сне реальное уродливое советское будущее. Скорее всего, фильм явился плодом искреннего разочарования от несоответствия идеала и действительности – но телевидением и прессой он был воспринят как повод постебаться, говоря теперешним языком, над Чернышевским и его романом (хорошо помню собственное детское недоумение по этому поводу – мне тогда, в возрасте 13 – 14 лет, вся эта шумиха вокруг фильма показалась чем-то несолидным и неприличным). Позже в популярной печати принялись говорить о «Что делать?» как о досадной издержке советской школьной программы, с которой пора бы и разделаться. Слава богу, у нас была замечательная учительница по литературе – Нина Владимировна Лаврова. И в 1996 году мы прочли с ней «Что делать?», не задаваясь вопросом, а нужно ли вообще это читать. Представьте себе, нам было интересно!

В 2000-е годы Чернышевского не ругают – его просто не читают. На нескольких крупных филологических конференциях, на которых мне довелось побывать, не прозвучало ни одного доклада, посвященного Чернышевскому. Прекрасный знаток английской литературы и английской общественной мысли, он ни разу не был упомянут в секции «Русско-английские литературные взаимодействия» Международного съезда англистов ни в 2005, ни в 2006 годах. Однажды возник повод, когда упоминание Чернышевского, казалось бы, было неизбежным, – доклад японского профессора «Дж. Стюарт Милль, Страхов и Достоевский»². Но имя Чернышевского не прозвучало. Японцу простительно, но ведь и среди русских коллег не нашлось никого, кто бы вспомнил, что переводчиком Милля был Чернышевский и что полемика Достоевского – Страхова велась не столько против Милля, сколько против Чернышевского, через посредство которого идеи Милля воспринимались в России, и вне Чернышевского этот эпизод русской идейной дискуссии быть понят не может.

Поиск в «Яндексе» на слова «Чернышевский, библиография» дает более тысячи ссылок, но на деле большинство из них повторяют друг друга и содержат либо перепечатку статьи о Чернышевском из Брокгауза-Ефрона, либо убогий студенческий реферат по теме «Философские взгляды Н. Г. Чернышевского» со списком весьма давней литературы в три-четыре пункта.

Вульгарно переоцененный дежурной советской пропагандой, он неизменно оказывается вульгарно недооцененным несоветским и постсоветским литературоведением. В. Набоков, как известно, ненавидел Чернышевского до комической степени. Я очень люблю русских формалистов, но… Невозможно себе представить Ю. Тынянова или В. Шкловского, вдохновенно читающими лекцию о Чернышевском. Точно так же невозможно представить себе в наши дни крупного литературоведа, пишущего монографию о его творческих принципах. Сейчас фигура Чернышевского более интересна англичанину Тому Стоппарду, чем своим согражданам, – но и Стоппард, по-видимому, тоже рассматривает его не в литературном плана.

Чернышевский как писатель не интересовал даже собственных поклонников. Классический пример – лекции по русской литературе П. Кропоткина, человека, безусловно преклонявшегося перед личностью Чернышевского и близкого ему по убеждениям. Всего 0,2 % объема своих лекций по литературе XIX века он уделил Чернышевскому как автору художественной прозы³. О «Что делать?» он бегло замечает: «С художественной точки зрения повесть не выдерживает никакой критики…» Георг Брандес, один из самых горячих поклонников Чернышевского за рубежом, называет «Что делать?»»бастардом романа и национальной экономики»⁴ и отрицает, что эта книга может иметь художественное значение⁵. Советская цензура говорить такие вещи об идоле не позволяла; но весьма примечательно, что даже в лучших работах о Чернышевском советского периода – написанных, безусловно, профессионалами, а отнюдь не чиновниками-пропагандистами, – о Чернышевском-художнике не говорится ничего или почти ничего. Предметом служат почти неизменно либо «роль Чернышевского в освободительном движении» и реальные прототипы героев (Сеченов или не Сеченов выведен в романе?), либо, в лучшем случае, текстология – дело безусловно важное и нужное, но, к сожалению, не связанное с вопросом, интересен ли Чернышевский с художественной точки зрения.

ПЛОХАЯ ЭСТЕТИКА?

Миф о художественной бездарности Чернышевского, об отсутствии у него эстетической восприимчивости сделался настолько общим местом, что его повторяют как аксиому. Даже такой тонкий и проницательный критик, как Исайя Берлин, в этом месте разом теряет свою чуткость и проницательность:

«Приходя к абсурдным выводам, он [Чернышевский] радостно принимал их. К примеру, он объяснял, что главная ценность морских пейзажей в том, что они показывают море тем, кто живет далеко от него, скажем, жителям Центральной России…»⁶

Негоже, сэр Берлин, негоже смеяться! Жителю Британских островов, где до моря из любой точки два часа езды, задуматься бы над чувствами обитателя континентальной глубинки, население которой бедно, а транспорт неразвит, – где миллионы людей умирали, так и не видев моря. Да и сейчас, полтораста лет спустя, многие жители России видали море только на дурно пропечатанных репродукциях Айвазовского – и это для них единственное послание о том, что красота есть.

Если бы Чернышевский был «ненавидящим искусство догматичным школьным учителем»⁷, разве посвятил бы он столько времени и сил изучению эстетики? Чернышевского обвиняли не раз в том, что он повредил восприятию искусства, будто бы сведя его к утилитарности, – даже возлагали на него ответственность за пресловутый соцреализм⁸. Это какое-то недоразумение, проистекающее из чрезмерной доверчивости читателя по отношению к декларациям советской пропаганды. Соцреалистическая эстетика действительно чрезвычайно любила выводить себя из философии Чернышевского. Анонимный автор предисловия к первому отдельному изданию «Эстетических отношений искусства к действительности» в СССР в 1945 году так и пишет: «Материалистическая теория эстетики, созданная Чернышевским, оказала большое плодотворное влияние на дальнейшее развитие искусства и передовой общественной мысли в России»⁹. Это либо самообольщение, либо, скажем так, искажение фактов. В дореволюционной России диссертация Чернышевского об эстетике была забыта еще при его жизни. Что же касается советской эпохи, то в высшей степени характерно: в статьях крупнейших критиков периода литературных дискуссий рубежа 20 – 30-х годов имя Чернышевского практически не фигурирует, а если и упоминается, то мельком и бегло. Но и сформировавшийся соцреализм, объявивший Чернышевского своим провозвестником, заимствовал у него лишь знаменитое сравнение крестьянского и дворянского идеалов женской красоты, противопоставив здоровую краснощекую красавицу из народа – бледной и чахоточной романтической героине. Бóльшая часть реальных эстетических воззрений Чернышевского прошла мимо соцреалистических идеологов. Иначе из его книги можно было бы вычитать немало вопиющей для советского государства ереси. Например, мысль о том, что художник должен творить свободно, не потакая требованиям господствующих вкусов:

«Мы вовсе не думаем запрещать поэту описывать любовь; но эстетика должна требовать, чтобы поэт описывал любовь только тогда, когда хочет именно ее описывать: к чему выставлять на первом плане любовь, когда дело идет, собственно говоря, вовсе не о ней, а о других сторонах жизни? к чему, например, любовь на первом плане в романах, которые собственно изображают быт известного народа в данную эпоху или быт известных классов народа? <…>«Пишите о том, о чем вы хотите писать», – правило, которое редко решаются соблюдать поэты (курсив наш. – М. Е.). Любовь кстати и некстати – первый вред, проистекающий для искусства из понятия, что «содержание искусства – прекрасное»; второй, тесно с ним соединенный, – искусственность. В наше время подсмеиваются над Расином и мадам Дезавульер; но едва ли современное искусство далеко ушло от них в отношении простоты и естественности пружин действия и безыскусственной натуральности речей; разделение действующих лиц на героев и злодеев до сих пор может быть прилагаемо к произведениям искусства в патетическом роде; как связно, плавно, красноречиво объясняются эти лица!» (с. 107).

Если современный читатель еще не насторожился и не расслышал в этих словах чего-то до боли знакомого, то вот конечный вывод:

«Следствием всего этого бывает монотонность произведений поэзии: люди все на один лад, события развиваются по известным рецептам, с первых страниц видно, что будет дальше, и не только что будет, но и как будет» (с. 108).

Бывают странные сближенья… Век спустя известный всем «враг» Чернышевского будет писать:

«Все знакомые литературные типы, выражающие собой резко и просто хорошее или худое в человеке (или в обществе), светлые личности, никогда не темнеющие, и темные личности, обреченные на беспросветность, все эти старые наши знакомые – резонеры, злодеи, праведные грубияны и коварные льстецы – опять теснятся на страницах советской книги <…> Нетрудно представить себе, какая при наличии данных типов может получиться фабула. Если, говоря на метафизическом советском языке, установка в романе на пол, то вскрывается отношение героини к матросу, к солдату, к бедняку, к кулаку, к сомнительному специалисту и к ее надушенной сопернице – супруге специалиста <…> Меня только занимает вопрос, стоило ли человечеству в продолжение многих столетий углублять и утончать искусство писания книг – и русские писатели работали над этим немало, – стоило и стоит ли трудиться, если так просто вернуться к давным-давно забытым образцам, мистериям и басням, вызывающим, быть может, зевоту у простого народа, но зато с должной силой восхваляющим добродетель и бичующим порок?»## Набоков В. В. Торжество добродетели // Набоков В. В. Указ. изд.

1. Короленко В. Г. Отошедшие: Об Успенском, о Чернышевском, о Чехове. М.: Т-во «Книгоиздательство писателей в Москве», 1918. С. 77.[↩]
2. Литература Великобритании и романский мир: Программа международной научной конференции и XVI съезда англистов. 19 – 22 сентября 2006 года. Новгородский государственный университет им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород, 2006. С. 9.[↩]
3. Кропоткин П. А. Русская литература. Идеал и действительность: Курс лекций. М.: Век книги, 2003. Из 318 страниц о XIX веке Чернышевскому как писателю посвящен единственный абзац на с. 276.[↩]
4. Брандес Г. Русские впечатления / Пер. с дат. М.: ОГИ, 2002. С. 183.[↩]
5. Там же. С. 183, 184.[↩]
6. Берлин И. История свободы. Россия / Пер. с англ. М: НЛО, 2001. С. 324.[↩]
7. Там же.[↩]
8. См., например: Набоков В. В. Писатели, цензура и читатели в России // Набоков В. В. Лекции по русской литературе: Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев / Пер. с англ. М.: Независимая газета, 2001. С. 17 – 25. Чернышевский перечислен в ряду критиков, «испортивших» русскую литературу.[↩]
9. От издательства // Чернышевский Н. Г. Эстетические отношения искусства к действительности. М.: Огиз. Госполитиздат, 1945. С. 4. Далее ссылки на это издание в тексте статьи.[↩]