Что делает писателя «русским»? («Русификация» русской литературы после 1985 года)

(«Русификация» русской литературы после 1985 года) ¹

Империя! Я твой певец…

Станислав Куняев

Говоря о «русификации», я имею в виду не явно благотворный процесс реставрации и сохранения российского культурного прошлого, будь оно воплощено в форме текстов, зданий, религиозных институтов, художественных традиций или последовательного и завершенного исторического повествования. Не подразумеваю я и принадлежащего Дмитрию Лихачеву широкого понятия культурной экологии, в сфере которой российское прошлое изучается как питательная среда живых национальных ценностей.

Современные поиски «родной почвы» принимают множество различных форм в России, один из аспектов этих поисков влечет идентификацию – и разделение – «советского»(«советскости») и «русского»(«русскости») в советской литературе. Цель – воссоединить русскую литературу с культурными и духовными традициями, долгое время бывшими не в почете, восстановить разрыв в русской литературной истории и литературном стиле, образовавшийся если не в 1917-м, то уж, конечно, в 1934 году. Однака адвокаты русификации идут гораздо дальше этого умеренного национализма; они выдвигают и политизируют русскостъ, чтобы усилить национальное содержание русской литературы искусственным путем, исключением не меньше, чем включением. В этом отношении они схожи – в намерениях, во всяком случае – с архитекторами социалистического реализма, которые пытались усилить партийно-классовую сознательность литературы декретами. То, что националисты именуют своей заботой о восстановлении прошлого и обеспечении будущего русской литературы, часто является маской для шовинизма или же игрой власти, добивающейся контроля над тем, что националисты все еще ощущают как голос и душу нации и одновременно наиболее эффективный идеологический инструмент подобного контроля. Они хотят быть имперскими бардами России, которая еще раз классифицировала своих писателей как про- или анти-государственников и награждает и наказывает их соответственно.

Не раньше долго разделенные ветви русской литературы начали сходиться вместе в период гласности, чем трещины обнаружились в самом каноне. Поиски должного обозначения для всей литературы, написанной на русском, независимо от места или условий написания или публикации, обернулись прогулкой по типологическому минному полю. «Русская литература советского периода», казалось, избегала явных ловушек. Однако наиболее крайние националисты заявляют, что одного термина русская литература недостаточно, чтобы провести должное различение между произведениями писателей этнически русских и тех, кто только пишет на русском языке. Такое использование термина русская для обозначения всеобъемлющего критерия рассматривается как попытка лишить русских контроля над их собственной литературой и как часть более широкого процесса «культурного геноцида». Чтобы отбить этот осознанный штурм, консервативные националисты вооружились набором директивных требований, которым должен отвечать любой писатель, желающий удостоиться – от них – титула «русского». Требования являются этническими (подчас даже жестко этническими), духовными, политическими и художественными и все подводятся под рубрику русскости. Можно составить список писателей и произведений, приемлемых для некоторых или для всех правых националистов, но, как указал Вальтер Лакер, просто сделав это, «нельзя объяснить, что реально представляет собой русскостъ и преобладания какого типа русской культуры хотела бы русская партия» ². Изучение сложной – и зачастую непоеледовательной- аргументации, с помощью которой правые подразделяют советских и постсоветских писателей на «истинно»русских, русскоязычных и лжерусских, может многое открыть нам в меняющихся концепциях этнической и культурной идентичности в России.

Есть ряд причин, в силу которых писатели и критики прибегают к подобным разграничениям. (1) Отчасти в этом проявляется естественная постсоветская реакция на подавление русского национализма в советскую эпоху, хотя таковое не было абсолютным и смягчалось после 1934 года, во время второй мировой войны и затем вновь после смерти Сталина. Националисты сознают себя в прошлом притесняемыми, когда само слово «русский» подлежало цензурному вычеркиванию из их публикаций, но Ицхак Брудный выдвинул сильный контраргумент, что консервативные националисты имели значительную свободу выражать свои взгляды в 1960-х и 70-х годах, большую, чем любая другая оппозиционная группа, и, таким образом, находились в положении, позволившем им быстро расширить свою активность после 1985 года. Евгений Добренко делает аналогичный вывод применительно к периоду от середины 30-х годов до смерти Сталина³. (2) Стоило партии и правительству выпустить из рук контроль над литературным процессом, как образовался вакуум власти, который был быстро заполнен враждующими группами писателей, критиков, издателей и литературных бюрократов; сперва разгорелась битва за контроль над хорошо финансируемыми подразделениями Союза писателей, Литфондом, литературными газетами, журналами и издательствами, но после прекращения почти всякой правительственной поддержки подобных организаций и предприятий ставки в борьбе сделались уже более открыто политическими и абстрактно идеологическими, в то время как накал эмоций подпитывался наступившими суровыми экономическими, тяготами, испытываемыми многими из вовлеченных в литературный процесс⁴.

Крайне правые националисты (те, кем покрывается весь спектр соответствующих культурно-политических воззрений и кто получил разные наименования, но вполне определенного рода, к примеру: радикальные славянофилы, шовинисты, национал- большевики, неосталинисты, почвенники и патриоты) стимулировали и продолжили дискуссию о русскости как о качестве писателей и текстов, как художественных, так и литературно-критических⁵. Их взгляды находят выход главным образом в газетах «День», «Московский литератор» и «Советская Россия», в журналах «Наш современник» и «Молодая гвардия». Имеются, несомненно, и различные градации консервативного национализма (журнал «Москва», например, представляет несколько более умеренную и искренне религиозную точку зрения, нежели другие органы того же направления).

Отличительная идентичность русской литературы – ее сущностная «русскость» была предметом интереса как дома, так и за рубежом в течение последних полутора веков⁶. Наиболее важные моменты согласия сходились как в центре на традиционной экстралитературной роли русской литературы в отсутствие – до середины 1980-х – иных легитимных выходов для политических, философских и социальных дискурсов, на духовной глубине тех произведений, что ставят душу превыше тела, а страдание выше успеха. Идиосинкразический родовой профиль русской литературы отмечен

киями о том, как ему трудно находить деньги, чтобы покупать корм для своих домашних животных, хотя он работает очень продуктивно, опубликовал более двадцати книг.

фактически всеми комментаторами, причем западные часто восхищенно интерпретируют этот феномен как пред- или протомодернизм, в то время как дома в тех же самых литературных феноменах чаще усматривается высший вид реализма, изобретенного и усовершенствованного русскими. Дональд Фэнгер заключает» что дерзкая контртрадиция, дающая писателю и слову свободу эксперимента и даже богохульства, поборником и олицетворением которой был Синявский/Терц, в известном смысле служит усилению первенства политически «нагруженной» реалистической традиции.

То, что я исследую в настоящей статье, – это современные привнесения в понятие русскости, которое «сковывается на идеях, связанных с долгой историей России, включая советский период, и которое переживает период ускоренного развития с 1985 года. Это вызывающе внутринациональная точка зрения – и принадлежащая почти исключительно консервативным и крайне правым националистам – на то, в чем сердцевина идентичности русской литературы состоит и как провести должные разграничения между теми, кто действительно является истинно русским писателем, и простыми «претендентами»(самозванцы) на это высокое звание. Стремление защитить Россию и ее культуру от их многочисленных врагов видится как оборонительная стратегия и как первый шаг в направлении насущно необходимого национального ренессанса. Эта дискуссия о «русскости» не допускает сопричастности к последней никого из квалифицированных как «аутсайдеры», – что может включать русских евреев, иностранцев, ненационалистических русских писателей и городских интеллектуалов, – а от сопричастных требует полного согласия с тем, что составляет символ веры.

Хотя «русскость» может – в дискуссионных целях – рассматриваться дифференцированно: как этническая,духовная, политическая и художественная категории, в принципе она воспринимается как нечто неделимое и мгновенно осознаваемое теми, кто пользуется этим термином (что-то подобное «двойной вере», которая «двойная» только для ученых). И существует несколько базовых допущений, необходимых для любого аспекта понимания русскости: прежде всего испытанная временем важность духовности (внимание к духовным качествам) и «праведности». Философ Николай Бердяев видел, что среди русских «все приобретает религиозный характер, они плохо понимают относительное». «В России, – продолжает он, – все расценивалось по категориям ортодоксии и ереси». Национальные усилия направдены на достижение не свободы как таковой или материального благополучия, а «более справедливой жизни» ⁷, С этим связаны три важных фактора: то, что духовные категории доминируют в традиционно русском восприятии мира, то, что мир воспринимается как серии оппозиций, фактически без нейтрального пространства⁸ между полюсами (святой и бес, свой и чужой, друг и недруг), и то, что очень высокая ценность придается страданию ради праведности, праведной личности (праведник, праведница или подвижник, подвижница) и деянию славы и самопожертвования (подвиг).

Применение этнического теста на русскость предназначено очистить литературное сообщество и русский литературный канон от большого числа еврейских писателей и критиков и – что менее существенно – от меньшего числа других нерусских, освоивших русский как язык по выбору. Этот стандарт накладывается на писателей прошлого и настоящего, на Бабеля с тем же успехом, что и на Рыбакова. Имеется во всем этом и определенная доля неразберихи, непоследовательности: некоторые комментаторы приемлют мирских евреев и тех из них, кто обратился в христианство или иным образом пришел к нему (Пастернак, Мандельштам), другие придерживаются чистоты стандарта. Но, как заметил Вальтер Лакер, проведение строгой линии могло бы обойтись дорого, поскольку привело бы к устранению фигур, чтимых консерваторами, таких, как: Владимир Даль (датчанин), Лермонтов (возможно, шотландец), Гоголь (украинец), Герцен и Блок (отчасти немцы) и даже Пушкин (один африканский предок). И пришлось бы изъять Ильфа из Ильфа и Петрова⁹. Вопросы, связанные с подлинным происхождением русского поэта XIX века Афанасия Фета, возникли на писательской встрече в конце 1980-х годов в Ленинграде: был ли отцом поэта русский Шеншин или первый муж матери поэта Фет и был ли этот старший Фет немцем или немецким евреем? Некоторые из присутствующих пришли в ужас от последнего предположения¹⁰.

Еще более важно, чем подчеркнуть, кто есть русский писатель, это решить – или раскрыть, – кто таковым не является. Крайне правые националисты проделали Небольшую детективную работу, чтобы не только установить, кто среди писателей евреи, но и кто скрывал этот факт под псевдонимами (каковыми в прежние десятилетия не в меньшей мере пользовались и русские радикалы). Было сочтено аморальным пользоваться такими псевдонимами, когда пишешь что-то критическое об основополагающих русских ценностях. Повинные в подобном «этническом мошенничестве» получили прозвание псевдонимников, что может быть добавлено к реестру негативных эпитетов, которыми принято наделять «нерусские» литературные фигуры: русскоязычные, русофобские, русофобствующие, космополитические, сиониствующие и т. п. В то время как большинство комментаторов склонны позволить «нерусским» продолжать писать на русском языке при условии, что они должным образом идентифицируют себя в этническом плане, имеется и меньшинство, которое согласно с Валентином Сорокиным в том, что «стихи поэта не должны… иметь посторонние черты»¹¹.

Термин русскоязычный сам временами становится проблематичным. Националист уместно пользуется им к большой выгоде очистительного процесса в своем доме, но небольшое число критиков и писателей заявляют, что еврейские члены литературного сообщества используют данный термин, чтобы отличить себя от коренных русских, которых они так сильно презирают. Владимир Бондаренко называет этот термин полезным, «изобретенным в Израиле, но часто переносимым дядями Томами на современную русскую жизнь»¹².

Литературные комментаторы консервативной периодики озабочены чистотой канона не только в произведениях, написанных в пределах России. Они анализируют не только различия между тремя главными волнами эмиграции, но и различия внутри каждой волны. Но их анализы скорей являются упражнением по определению группы крови с предсказуемым ответом, поскольку русско-еврейские писатели неизбежно не выдерживают теста на русскость, если только сами не выкажут себя полезными путем критики других русско-еврейских писателей. Неизбежно литература первой волны предпочитается менее объемному и менее интересному канону второй и наиболее «русскоязычным» приношениям третьей волны, чьи писатели уничижались набором негативных наименований, включая забугорников¹³. Особенно оскорбительным представляется, что те самые люди, которые уже провалились на этническом тесте, демонстрируют свою беспочвенность, пересекая границы туда и обратно, чтобы щегольнуть богатством и наконец покинуть страну совсем ради комфортной и явно пустой жизни на Западе.

В повествовании о жизни русского писателя внимание уделяется его этническому происхождению и подобающей смерти, не столько мужественному принятию смертного человеческого удела, ценимому в писаниях Толстого, а скорей смерти, причиненной чужими и поэтому претерпеваемой как страдание русского за Россию. Такое происхождение и такая смерть легитимизируют дар писателя влиять на Россию во имя блага в этой и будущей жизни. В этом контексте повествование о писательской жизни само становится текстом в «паралитературном пространстве»¹⁴. Консерваторы несомненно тем или иным способом моделируют писательские биографии по образцу житий святых – в особенности тех, кого М. Чернявский называет «святыми князьями», что неудивительно, учитывая важную духовную роль, признаваемую за писателями и их текстами¹⁵. В житии ударение часто падает на рождение – с божественными предзнаменованиями будущей святости – и на период после смерти, когда чудеса подтверждают статус святого.

Наиболее продолжительная дискуссия о писательском происхождении касается Александра Пушкина. Этого можно было ожидать, с тех пор как из всего политического спектра именно он стал почитаем как «начало всех начал», чьи собственные истоки должны не только быть выше подозрений, но и вдохновлять сами по себе. Стопятидесятый юбилей его бессмертия был отпразднован в 1987 году, как раз когда радикальная славянофильская критика набирала пары и событие стимулировало новую волну статей, посвященных жизни и творчеству Пушкина, как стопятидесятая годовщина его рождения обеспечила подходящими темами антикосмополитическую кампанию 1949 года (тогда «чуждые» ученые были уличаемы в прививке слишком большого числа иностранных ветвей к «генеалогическому древу» культурного родословия поэта)¹⁶. А в 1989 году «Наш современник» к юбилею направил критика проинтервьюировать ветерана и инвалида войны Андрея Черкашина, который потратил более сорока лет, составив наиболее полную на сегодняшний день пушкинскую генеалогию. Как о средневековом монахе, чьи заслуги в написании жития святого должны быть отмечены, нам сообщается, что Черкашин вдохновенный патриот, один из тех, кто жертвовал собой ради России, и является представителем народа, а отнюдь не академической элиты. Во время войны, когда он обнаружил, что путь его проходит через одно из множества в России пушкинских мест, Черкашин поклялся, что если останется в живых, то изучит все, что только можно узнать о Пушкине и его предках. После армии увечья бывшего солдата не только мешали ему найти подходящую работу, но и делали исполнение его заветного плана затруднительным, а то и мучительным, когда он тащился из библиотеки в библиотеку, иногда не имея даже карандаша, чтобы записать свои пушкинские находки (он запоминал их до возвращения домой). Генеалогия, возникшая в результате его трудов, охватывая тысячу лет и насчитывая пять тысяч имен, фактически – справочник «Кто есть кто» русской истории и культуры. И критик уверяет нас, что во всей этой массе людей не было ни единого стяжателя, мошенника, карьериста, предателя, труса, наглеца или распутника¹⁷. Причем единственный из знаменитых пушкинских предков, кто не упоминается, это ныне генетически неудобный Абрам Ганнибал – эфиоп, ставший русским дворянином и генералом, которого Пушкин идеализировал в своем неоконченном «Арапе Петра Великого».

Для составителя генеалогии каждое имя родословия«живет», что побуждает интервьюера вспомнить федоровскую теорию воскрешения отцов заботами потомков, народный культ предков и Павла Флоренского, учившего, что мы должны знать наш род, чтобы понять, что мы- в лице наших предшественников – делали на всем протяжении русской истории¹⁸. Пушкин, наставник русской нации, изучал и почитал историю собственного рода, аналогичным образом русский народ может начать постижение полной правды о себе, изучая каждую славную подробность жизни поэта¹⁹.

Статья преподносит не только образец генеалогии, но и образец пушкиниста: праведник, страстотерпец, неинтеллектуал,.стойкий, неистовый, этнически чистый человек. Озабоченность литературной «русскостью» затрагивает науку и критику не меньше, чем собственно художественное творчество, Астафьев протестует против того, что Пушкиным и Лермонтовым занимается еврейский исследователь (Эйдельман), и отстаивает нечто подобное националистической монополии на изучение русской литературы²⁰. Следователь милиции, посвятивший десять с лишним лет вопросу о смерти Есенина, рассказывает, чтобы утвердить доверие к себе, о своих детских переживаниях во время войны: как он чуть не упал от прилива чувств на могиле Есенина и как его отец был арестован – и исчез навсегда – только за то, что мурлыкал себе под нос песенку, написанную на стихи Есенина²¹. Публикация отрывков из непочтительной книги Синявского «Прогулки с Пушкиным» в журнале «Октябрь» (апрель 1989 года) была приветствуема того сорта риторикой, каковую в иных странах припасают на случай вторжения врага, Пятью годами ранее, когда «Прогулки с Пушкиным» были напечатаны за рубежом, Солженицын назвал их примером «эстетического нигилизма»²², Игорь Шафаревич (математик, открывший принцип «Русофобии») осудил книгу Синявского как русские Сатанинские стихи²³, Для писателя, становящегося персонифицированным воплощением русскости, все, что касается или окружает его, политизируется, делается символом веры, и какая-либо ирония на сей счет исключена²⁴. Любой несогласный с этим демонизируется, и демон вышвыривается из подлинно русской литературы.

УБИЙСТВО РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

Дискуссия о русскости не останавливается на простом оплакивании перспективы «эстетического нигилизма», но продолжает фокусироваться на том, в чем усматривается модель физической деструкции лидеров русской литературыи ее героев. Интерес больше концентрируется на смертях писателей, чем на их жизнешшх путях и произведениях, и причина смерти ряда выставленных мишенью писателей делается политизированной темой. Это открывает путь за грань традиционного русского интереса к моменту писательской кончины, и те, кто сознает себя учениками или преемниками умершего, делают смелые жесты поддержки, часто вопреки попыткам правительства ввести уход противоречивого или влиятельного писателя в русло будничного события. Задумаемся, к примеру, над лермонтовским стихотворением на смерть Пушкина, над статьей Тургенева, написанной после смерти Гоголя, над клюевским «Плачем о Есенине» с его обдуманно стилизованной под фольклор архаикой, вспомним хорошо знакомые образы Синявского и Даниэля, несущих гроб Пастернака, и Бродского на похоронах Ахматовой. Начиная с середины 1980-х наблюдаются все учащающиеся и настойчиво мотивируемые попытки раскрыть «истинные» причины и обстоятельства безвременной гибели Пушкина, Лермонтова, Блока, Гумилева, Есенина, Маяковского, Николая Рубцова и других литературных фигур²⁵. Комментатор в «Литературной газете» писало «шквале сенсационных публикаций», который «ошеломил унылым однообразием: Горького отравили, Маяковского застрелили, Есенина, стало быть, повесили…»²⁶. Предполагается, что различные международные, масонские, космополитические (читай: еврейские) и другие антирусские силы конспиративным образом разделались с некоторыми наиболее талантливыми и патриотичными русскими писателями, чтобы ослабить Россию в целом.

Если писатель погибал на дуэли (Пушкин, Лермонтов), задачей становилось раскрыть тайную связь его соперника-дуэлянта со стоящими за ним силами. Если причиной смерти официально считалась болезнь (Блок), в противовес выдвигалась версия об отравлении. Трудности писателя или критика с публикацией его работ или с их прохождением через цензуру или, наконец, критические суждения о них в печати – все эти происки зловещих сил трактовались как первопричина ряда смертей, связанных со стрессом (Селезнев, Вампилов, Абрамов, Шукшин)^## «В 1981 году разгромили: «Наш современник», лишили работы и, по существу, обрекли на гибель молодого лидера русских патриотов Юрия Селезнева» (Александр Казинцев, Придворные диссиденты и «погибшее поколение». – «Наш современник», 1991, N 3, с. 173). Джон Данлоп обсуждает дело «Нашего современника» в «The New Russian Nationalism», p. 19 – 25. Марк Любомудров в статье «Извлечем ли уроки?» намекает на подлинную подоплеку смерти Вампилова (е. 173). Подобного рода аргументация применяется не только к прошлому, но не в меньшей мере и к сегодняшнему положению дел. Резкая критика политических заявлений (или публицистики) таких писателей, как Валентин Распутин или Василий Белов, или задержка возвращения произведений Солженицына в Россию рассматриваются как способ сохранить слабость русской культуры и русского народа.

1. Настоящая статья (перевод с английского) написана два года назад, но редакция сочла целесообразным ознакомить с ней читателей журнала, поскольку достаточно характерный для западной русистики взгляд на освещаемые автором актуальные проблемы нашего литературного процесса выражен в статье с редкой обстоятельностью.[↩]
2. Walter Laqueur, Black Hundred: The Rise of the Extreme Right in Russia, N. Y., 1993, p. 130.[↩]
3. Yitzhak Вrudny,The Heralds of Opposition to Perestroyka. – «Soviet Economy», 5:2 (April т- June 1989); ЕвгенийДобренко,Стой! Кто идет?! У истоков советского манихейства. – «Знамя», 1993, N3, и он же, Метафора власти. Литература сталинской эпохи в историческом освещении, Мюнхен, 1993. [↩]
4. См., например: Владимир Личутин, Заговор дилетантов. Штрихи к портрету антигероя. – «День» (N52), 27 – 31 декабря 1992 года. Это третья часть статьи, первая и вторая части которой появились под тем же названием в N 50 и 51 «Дня». Личутинская атака на Сахарова, драматурга Михаила Шатрова, Коротича и Других пересыпана болезненными замечаниями.[↩]
5. Осференационализмаврусскойкультуресм.: John Dunlор, The Faces of Contemporary Russian Nationalism, Princeton, 1983, иегоже : The New Russian Nationalism, Armonk, N. Y., 1985, атакже»Russian Nationalism Today» – специальныйвыпуск»Radio Liberty Research Bulletin», Dec. 19, 1988. Существует значительная и растущая литература о русском национализме, в прошлом и настоящем.[↩]
6. Дональд Фэнгер исследовал эволюцию этой концепции в нескольких проницательных и остроумныхстатьях, например: On the Russianness of the Russian Nineteenth-Century Novel. – In: «Art and Culture in Nineteenth-Century Russia», Bloomington, 1983, p. 40 – 56; Conflicting Imperatives in the Model of the Russian Writer: The case of Tertz/Sinyavsky. – In: «Literature and History: Theoretical Problems and Russian Case Studies», Stanford, 1986,p. 111 – 124; см. такжевкладФэнгеравспециальныйвыпуск: «Intellectuals and Social Change in Central and Eastern Europe». – «Partisan Review», 1992, N 4, p. 656 – 665. Оставшаяся часть данного абзаца есть парафраз и краткое изложение трех статей Фангсра. Очень интересное обсуждение той же темы содержится в работе: G. S.Morson, Introductory Study: Dostoevsky’s Great Experiment. – In: Fyodor Dostoevsky. A Writer’s Diary, vol. 1,1873 – 1876, tr. and annotated by Kenneth Lantz, Evanston, 1993.[↩]
7. Николай Бердяев, Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века. – «Вопросы философии», 1990, N1, с. 90,91.[↩]
8. Ср. русскую поговорку «Свято место пусто не бывает» и народные, а также двойственные религиозные представления о пространстве (времени), бывающем или чистым, или нечистым. Эти категории могут взаимно обмениваться, но невероятно, чтобы маркированное пространство или время стало нейтральным.[↩]
9. Эта дилемма обсуждается Вальтером Лакером в статье «From Russia With Hate» («The New Republic», 1990, Feb. 5); см. также его книгу «Black Hundred», p. 127 – 132. «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова были раскритикованы как книга смешная, но русофобская, см.: Юрий Архипов, Овцы и козлища. – «Москва», 1992, N 7 – 8, с. 143.[↩]
10. Этим анекдотом я обязана Любезности Владимира Крутикова.[↩]
11. Валентин Сорокин,Нас они допрашивают, а сами свои хвосты прячут. – «Московский литератор», 1992, июль. См. также: Н. Я. Эйдельман, В. П. Астафьев, Переписка из двух углов. – «Синтаксис», N 17, 1987, с. 85 (переписка Астафьева с Эйдельманом в августе – сентябре 1986 года). Владимир Бондаренко, комментируя присуждение Букеровской премии 1992 года, замечает, что не положено англичанам, немцам, французам (он их называет «инопланетянами») и их местным прислужникам-«коллаборационистам» (соблазняющим местных же «дядей Томов» – Маканина, Астафьева и многих Других) судить русскую литературу, и добавляет, что установление этой премии Не за произведения «русской литературы», а за «ПРОИЗВЕДЕНИЯ, НАПИСАННЫЕ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ», было чисто «расистской» акцией, причем уверяет своих читателей; что это вопрос не «национальности» авторов, а их «духовности…русскости» (см. его: Литературные расисты. – «День», 20 – 26 Декабря 1992 года).^[↩]
12. См. «Литературные расисты». Бондаренко также недоволен тем, что евреи первой волны эмиграции чувствовали себя частью единой русской культурной диаспоры, а нынешние евреи-эмигранты действуют как сепаратная группа. «Это они ввели термин «русскоязычная литература», чтобы отделиться от просто русской…» (В.Бондаренко,Среди друзей и врагов. – «День», 4 – 10 октября 1992 года). М. Любомудров атрибутирует разграничение между «собственно русской литературой» и «литературой на русском языке» консервативному националисту критику Юрию Селезневу, умершему в 1984 году (Марк Люомудров,Извлечем ли уроки? О русском театре и не только о нем. – «Наш современник», 1989, Ns 2, с. 172).^[↩]
13. Юрий Архипов, Овцы и козлища, с. 144.^[↩]
14. ТерминзаимствовануРозалиндыКраусс, см. еестатью: Poststructuralism and the Paraliterary. – In: «The Originality of the Avant-Garde and Other Modernist Myths», Cambridge, 1985, p. 292 – 293. Я использую свое понимание этого термина в контексте русской литературы и литературно-политичесхого процесса в моей второй книге «Dangerous Texts: The Russian Canon in Раrаliterary Space» (в печати).^[↩]
15. Michael Cherniavsky, Tsar and People. Studies in Russian Myths, second ed., N. Y» 1969, Chapter 1.^[↩]
16. См., например: А. Докусов, Против клеветы на великих русских писателей. – «Звезда», 1949, N 8.^[↩]
17. См.: Владимир Шикин,Сколько предков у Александра Пушкина… – «Наш современник», 1989, N 6, с. 136. В 1992 году объявление в «Литературной газете» рекламировало компьютерную базу данных, названную «Родбсловия России», содержащую генеалогий известных русских семейств, включая Рюриковичей и Романовых, а также полные родословные Пушкина и его жены («ЛГ» за 5 августа 1992 года).^[↩]
18. Другой консервативный публицист смотрит на культурную генеалогию под иным углом зрения, беспокоясь о том, что произойдет с потомками таких достойных русских героев, как князь Андрей Толстого и Раскольников Достоевского. Если последний представитель линии князя Андрея погибает как «святой мученик» во время гражданской, проклятие за.это падает не на самого князя, а на его сына, совращенного «масоном Безуховым» (Михаил Зубавин, Род и личность. – «Литературная Россия», 6 августа 1993 года).^[↩]
19. Данный абзац вкратце излагает содержание страниц 137 – 13 8 статьи о Черкашине.^[↩]
20. См. «Переписку из двух углов», с. 85.^[↩]
21. Эдуард Хлысталов, Тайна гостиницы «Англетер». – «Москва», 1989, N 7, с. 179.^[↩]
22. Александр Солженицын,…Колеблет твой треножник. – «Le Messager. Вестник Русского Христианского Движения», N: 142, 1984, с. 151. Признательна Катарине Непомнящей, первой обратившей мое внимание на эту статью.^[↩]
23. Игорь Шафаревич, Феномен эмиграции. – «Литературная Россия», 8 сентября 1989 года. Полное освещение дискуссии по поводу «Прогулок с Пушкиным» см.: С. Nepomnyashchy, Andrei Sinyavsky’s «Return» to the Soviet Union. – «Formations», 6:1 (Spring 1991).^[↩]
24. «Ирония верный спутник неверия и сомнения; она исчезает, как только появляется вера, не терпящая святотатства» (см.; Abram Тeгtz,»The Trial Begins» and «On Socialist Realism», tr. by Max Hay ward and George Dennis, Berkeley, 1982, p. 199). Терц, продолжая, замечает, что Пушкин, Лермонтов и Блок широко пользовались иронией, что само по себе иронично, поскольку они принадлежат х числу идолов правых националистов. ^[↩]
25. Убийство поэта и рок-певца Игоря Талькова в октябре 1991 года вписывается очень точно в эту парадигму: подозреваемый был задержан и потом освобожден, что вызвало большое смятение в консервативной прессе.^[↩]
26. В. Радзишевский. Есенин: самоубийство или убийство? Точку ставят эксперты. – «Литературная газета», 7 июля 1993 года.^[↩]