Четыре книги. Новые исследования творчества Александра Солженицына

Щедрина Н. М. «Красное Колесо» А. Солженицына и русская проза второй половины XX века. М.: Памятники исторической мысли, 2010; Гуськов В. В. Кто раскрутил Красное Колесо?: Система персонажей исторической эпопеи А. И. Солженицына «Красное Колесо». Благовещенск: БГПУ, 2010; Немзер А. С. «Красное Колесо» Александра Солженицына: Опыт прочтения. М.: Время, 2010; Малые жанровые формы в творчестве А. Солженицына: Художественный мир. Поэтика. Культурный контекст. Международный сб. науч. тр. / Отв. ред. А. В. Урманов. Благовещенск: БГПУ, 2011.

О книгах Солженицына сейчас пишут немало. Негативная, часто карикатурная мифологизация его образа и бездумные восторги поклонников постепенно деактуализируются, сменяясь куда более глубоким и вдумчивым анализом произведений писателя, чему, конечно, можно только радоваться. Поэтому неудивительно появление сразу четырех значимых книг о художественном творчестве Солженицына, в которых представлены различные подходы к его произведениям. Симптоматично и то, что три книги из четырех посвящены эпопее «Красное Колесо», центральному произведению всего солженицынского творчества, о котором слишком часто умалчивают, в основном из-за навязанных СМИ стереотипных представлений о том, будто лишь раннее творчество писателя «по-настоящему художественно».

Этот эпистемологический предрассудок, возникший вследствие идеологических спекуляций вокруг имени Солженицына в 1970-е годы, впоследствии очень многим облегчил жизнь. Значит, читать, а тем более изучать творческое наследие писателя во всей полноте вообще «не нужно».

Вузовскому преподавателю, для того чтобы отделаться от по-прежнему «опасного автора», оказывается, вполне достаточно его ранних, напечатанных еще в советское время рассказов — «Одного дня Ивана Денисовича» и «Матренина двора». Кто-то вспомнит еще и роман «В круге первом», кто-то — повесть «Раковый корпус», мельком упомянут о книге «Архипелаг ГУЛАГ» (но разве в нашей стране актуальна эта трагически-светлая эпопея о народной боли?¹), а уж до «Красного Колеса» дойдут немногие. Можно, конечно, утешаться тем, что и в Пушкине современники видели в основном автора южных романтических поэм, а его несравненно более зрелое творчество воспринималось как скучная и досадная нелепость, что в Гоголе хотели видеть прежде всего юмориста и автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки», что у Достоевского современники более всего ценили превознесенный Белинским его первый роман «Бедные люди»… Да, конечно, позже вспоминать об этом будет стыдно, но тогда…

Впрочем, «Красное Колесо» знают и высоко ценят знатоки и специалисты. Вот, например, что писал Р. Якобсон об «Августе Четырнадцатого», первом Узле «Красного Колеса»: «Солженицын является первым современным русским романистом, оригинальным и великим. Его книги, и особенно «Август Четырнадцатого», представляют собой беспрецедентный творческий сплав всеобъемлющей эпопеи (с трагическим катарсисом) и скрытой проповеди. Своеобразие онтологической временной перспективы расширяет все три составные части этого последнего романа, усиливает его напряженность и новизну и сбивает с толку ленивого читателя.

Величие Солженицына — главная причина <…> клеветнических памфлетов, состряпанных его соотечественниками здесь, в Америке. Еще недавно мы возмущались придирчивыми и безвкусными списками воображаемых анахронизмов и языковых просчетов, злобно раскапываемых в новой книге этого грандиозного мастера слова и точного портретиста…»² Все так, но многие ли в наши времена прислушиваются к словам великого филолога?

Впрочем, некоторые как раз прислушиваются. Перед нами книга, посвященная самому глубокому и самому художественно совершенному произведению писателя. Ее написала Нэлли Михайловна Щедрина, известный московский солженицыновед, автор монографии «Проблемы поэтики исторического романа русского зарубежья (М. Алданов, В. Максимов, А. Солженицын)»³, значительная часть которой была посвящена эпопее Солженицына «Красное Колесо». Нынешняя монография намного шире прежней, поскольку в нее включены результаты исследования проблематики и поэтики солженицынской эпопеи последующих лет.

Щедрина не замыкается в кругу чисто профессиональных вопросов: ее монография во многом ориентирована пропедевтически: она помогает читателю войти в художественный мир солженицынской эпопеи, сориентироваться в нем, именно поэтому немало места отведено здесь для объяснения особенностей деления повествования на Узлы и т. п. (очень украшает книгу и фотографическое воспроизведение фрагментов авторской рукописи), однако при этом автор обращает внимание и на такие особенности этого произведения, которые обычно оказываются скрыты от внимания читателя. Исследовательницу в первую очередь интересует аукториальная перспектива «Красного Колеса», то, как проявляется в его тексте замысел реального автора. Сопоставляя солженицынскую эпопею с эпическими циклами Марка Алданова, Сергея Бородина, Дмитрия Балашова, Владимира Максимова и других русских прозаиков, исследовательница выявляет черты творческого замысла Солженицына, особенности его историософии. В частности, особое внимание уделено проблеме соотнесения личности и власти. Проанализированы и особенности солженицынской поэтики: мотивная структура «Красного Колеса», особенности хронотопа, типы повествования, способы изображения картин природы.

Аукториальная исследовательская оптика книги Щедриной приводит ее к выводу о «моноцентричности» «Красного Колеса», однако особенности повествования в этом произведении таковы, что с этим утверждением автора монографии трудно согласиться. Так, например, известный американский исследователь творчества Солженицына Э. Вахтель, говоря о «Красном Колесе», замечает: «В пределах каждой главы точка зрения ее центрального персонажа дается как бы без вмешательства чьего-либо внешнего сознания, в результате чего читатель не может отделить личную правду от Правды с большой буквы»⁴. Именно эта особенность повествовательной структуры «Красного Колеса» и лежит в основе солженицынской полифонии, о которой не раз говорил и сам автор. Так, например, в 1984 году в беседе с Н. Струве писатель подчеркивал: «Полифоничность, по мне, метод обязательный для большого повествования»⁵.

Разумеется, аукториальная перспектива при рассмотрении любого произведения, написанного одним автором, вполне возможна и по-своему оправданна, но важно при этом учитывать полифоническую многомерность солженицынского текста, в противном случае возникает соблазн приписать автору точку зрения персонажа. Так, например, автор монографии считает, что в сцене встречи Ленина и Парвуса в «Октябре Шестнадцатого», второго Узла «Красного Колеса», «явно симпатизируя в этот момент Парвусу, у которого существовал план, видна была четкая позиция, автор-повествователь занял его сторону, осуждая Ленина за бессилие, за отсутствие твердых связей с Россией, готовности перейти к делу»⁶, однако, как известно, отношение Солженицына к обоим революционерам было недвусмысленно отрицательным. Про Парвуса же автор «Красного Колеса» говорил: «Он, конечно, гораздо больше, чем искренний социалист: он — несравненный ненавистник России»⁷. Естественно, ни о какой симпатии к такого рода историческим деятелям со стороны Солженицына не могло быть и речи, и все же Щедрина права в том смысле, что о «величии» гения Парвуса действительно идет речь в ленинских главах «Октября Шестнадцатого». Дело в том, что восхищение Парвусом исходит не от «автора-повествователя», а от Ленина, и эта точка зрения проявляется как на уровне несобственно-прямой речи, так и на уровне речи повествователя, что создает иллюзию слияния ее с точкой зрения автора.

То же происходит и когда автор монографии упоминает о Евлалии Рогозинниковой, о которой в «Октябре Шестнадцатого» рассказывают две тетушки Вероники Ленартович: «»Какое же отчаяние борьбы, какое же исступление справедливости надо испытать, чтобы так себя зарядить — и пойти как человек-динамит!..» <…> восхищается Солженицын»⁸, — утверждает Щедрина. Однако автор «Красного Колеса» не только не восхищается действиями террористки, но и воспринимает эту сцену в комическом ключе: «Она рассчитывала, когда возникнет схватка, взорвать с собой еще несколько крупных чинов, и весь дом, где было тюремное управление, и несколько этажей их квартир. Но так не повезло, что ее не допрашивали крупные, а прислали на обыск жен тюремщиков, потом вызвали полковника артиллерии — и у Евлалии, распластанной на полу, он обезвредил шнуры от батарейки к лифчику, полному тринадцати фунтов динамита»⁹. Комическая ситуация, связанная с обнаружением столь большого количества динамита в лифчике, полна иронии и юмора, несмотря на то, что здесь, как и в сцене встречи Ленина и Парвуса, создается нарративная иллюзия психологической близости автора и по сути очень далекого от него персонажа.

Очень интересен в монографии Щедриной анализ карнавальных мотивов при изображении событий Февральской революции. Важным наблюдением является и указание на особую роль ритма в тексте «Красного Колеса», причем ритм рассматривается не только буквально — на уровне ритма прозы, но и метонимически, на сюжетном уровне. Книга Щедриной полна ценными наблюдениями над поэтикой «Красного Колеса» и интересными сопоставлениями. В чем-то не соглашаясь с выводами автора монографии, невозможно не порадоваться за читателя, в руки которого попадает книга, посвященная одному из самых глубоких произведений русской литературы.

Монография благовещенского солженицыноведа В. Гуськова «Кто раскрутил Красное Колесо?: Система персонажей исторической эпопеи А. И. Солженицына «Красное Колесо»» названа остро и подчеркнуто провокативно. Она посвящена анализу системы персонажей солженицынской эпопеи, и при ближайшем рассмотрении оказывается, что в «раскручивании» гибельного колеса революции так или иначе принимают участие почти все, хотя и очень по-разному.

Героев эпопеи исследователь делит на группы: «персонажи — свидетели исторических событий», «персонажи — рупоры авторской точки зрения», «персонажи — представители народного взгляда», «герои-рыцари», «персонажи-актеры», «персонажи-бесы» и «коллективные персонажи», причем внутри каждой из этих групп обнаруживаются подтипы. Строгая типологическая рационализация, с одной стороны, помогает читателю монографии сориентироваться в сложнейшем тексте солженицынской эпопеи, а с другой — серьезно упрощает полифоническую художественную концепцию автора, репрезентируя ее в рамках жестко-монологической тенденциозности и домодерной эстетики.

Такого рода подходы вообще характерны для благовещенской солженицыноведческой школы, сориентированной главным образом на восприятие творчества Солженицына в ретроутопическом ключе, когда идеалом писателя объявляется рыцарство и Средневековье. В реальности же писатель был против любых попыток «возвращения в прошлое», подчеркивая: «…ничто в России не может вернуться к дореволюционному бытию»¹⁰. Да и к рыцарям Солженицын относился отнюдь не однозначно. Так, в романе «В круге первом» восхищение духовной высотой рыцарей св. Грааля соседствует с осуждением агрессивных действий рыцарей-крестоносцев во времена Александра Невского.

Солженицын стремился опираться на национальные и религиозные традиции, совмещая их с остросовременным видением жизни. Показательно, что в Гарвардской речи он призывал к соединению духовной высоты, идущей от Средневековья, с материально-техническими достижениями Нового времени: «Если не к гибели, то мир подошел сейчас к повороту истории, по значению равному повороту от Средних Веков к Возрождению, — и потребует от нас духовной вспышки, подъема на новую высоту обзора, на новый уровень жизни, где не будет, как в Средние Века, предана проклятью наша физическая природа, но и тем более не будет, как в Новейшее время, растоптана наша духовная»¹¹.

Можно, конечно, сказать, что эти оптимистические надежды утопичны, но в любом случае перед нами отнюдь не попытка возращения в прошлое, а «центристское» соединение традиционализма и новаторства. «Труднее всего, — подчеркивал писатель, — прочерчивать среднюю линию общественного развития <…> Средняя линия требует самого большого самообладания, самого твердого мужества, самого расчетливого терпения, самого точного знания»¹². И эта позиция Солженицына проявляется не только в общественно-политической сфере, но и в эстетической.

Не случайно видный американский исследователь творчества писателя Ричард Темпест отмечает: «Сжатый, нервный, синтаксически напряженный, насыщенный метафорами, от тома к тому все более лапидарный стиль «Красного Колеса» не был бы возможен без традиции русских модернистов первой трети нашего века — Б. Пильняка, Е. Замятина, М. Цветаевой»¹³. И действительно, Солженицын подчеркивал, что для него, художника XX столетия, проза Е. Замятина и М. Цветаевой содержит некие образцы, которые очень важны¹⁴. Повлияла на него, по словам писателя, и модернистская проза Д. Дос Пассоса¹⁵. Более того, Лев Лосев в связи с этим замечал, что «Солженицын сугубый новатор, которого упорно пытаются читать как архаиста»¹⁶.

В противоположность этому, в монографии Гуськова безраздельно господствует реалистическая эстетика, а наличие в «Красном Колесе» модернистских приемов отрицается¹⁷, как отрицается, вопреки автору, и полифоническая природа этого произведения. Печально и то, что Гуськов склонен трактовать «Красное Колесо» в духе «масонской парадигмы»: «Во многом правила раскручиваемой вселенской игры обусловлены и навязаны революционными политическими партиями, их нормами и законами, а также негосударственными тайными организациями. Так, некоторые персонажи (Гучков, Милюков, Свечин, Шингарев, императрица Александра Федоровна и др.) в эпопее упоминают о масонстве как распространенном в России явлении»¹⁸. При этом игнорируется тот факт, что Солженицын решительно отрицал объяснение причин революционных событий при помощью теории «масонского заговора», и это довольно ярко проявляется в тексте эпопеи. Так, например, в «Дневнике Р-17» он писал: «В советской печати все новые статьи о русских масонах, вот и в «Родине», 1989-9, В. Старцев. Но даже если 10 членов ВП¹⁹ были масоны, и Чхеидзе масон, — я не вижу, чтоб я много упустил, совсем миновав эту проблему в «Колесе». Все они были спаяны Идеологическим Полем Освободительного Движения, с непременным твердым равнением налево, гораздо прочней, чем любыми масонскими ухватками и прятками»²⁰.

Однако, несмотря на крайне консервативную направленность, монография Гуськова содержит множество интересных наблюдений над текстом «Красного Колеса» и по праву привлекла к себе внимание солженицыноведов.

Книга Андрея Немзера «»Красное Колесо» Александра Солженицына. Опыт прочтения» необычна. Мы не привыкли к литературно-критическим монографиям, да к тому же еще и таким серьезным. Но для тех, кто знаком с блестящими статьями этого литературного критика и филолога о творчестве Солженицына, публиковавшимися в начале 1990-х годов²¹, появление этой книги не явилось сюрпризом.

Немзер умело сочетает легкость и непринужденность литературно-критического дискурса с глубоким и непредвзятым анализом солженицынского текста, делая доступной для читателя его исключительную сложность и выразительность. Самое любопытное здесь, пожалуй, то, что автор монографии не настаивает на какой-то специфической интерпретации эпопеи, а «просто» очень глубоко и непредвзято анализирует ее семантическую составляющую. Например, говоря о мимолетной встрече полковника Воротынцева с курсисткой Ликоней у входа в ресторан, Немзер подчеркивает: «Воротынцев почти подумал о Ликоне дурно»²², впрочем, оборвав потенциально оценочную фразу внутреннего монолога:

…злое слово не произносится Воротынцевым — он почуял (и верно) «ольдин» дух²³. Стиль, что царит в квартире Андозерской (репродукция врубелевского Пана и не детям предназначенные «народные» игрушки <…> в ее пристрастиях (декадентские стихи, Скрябин и экзальтированная преданность монархии), ее поведении (внешняя строгость и свободный взгляд на отношения мужчины и женщины <…> стиль этот называется «модерном». Как и стиль возникающей в ресторане девушки <…> И в любовной сцене «скачки» Ольды с Воротынцевым, и в ресторанном эпизоде <…> слышны приглушенные, сдвинутые отзвуки модернистской поэзии, прежде всего — Блока. Но у блоковской Незнакомки, которую напоминает Ликоня (не Воротынцеву, скорее всего Блока не читавшему, а нам), есть другая — русская и светлая — ипостась. Такой (поверившей в спасителя-жениха и напрасно его ждущей) Ликоня предстанет в череде очень коротких (похожих на стихотворения в прозе) глав, пунктир которых проходит сквозь революционную хронику Третьего и Четвертого Узлов²⁴.

Немзер обращает наше внимание и на то, как Ликоня «по-модернистски» оригинально и художественно изобретательно воспринимает беседу Андозерской с курсистками:

— Мне очень понравилась. Особенно голос. Как будто арию ведет. Такую сложную, мелодии не различишь.

Засмеялись подруги:

— А — смысл?

— А тема кружка тебе понравилась?

Ликоня нахмурилась маленьким лобиком, но и в улыбку сдвигая подушечный рот:

— Смысл?.. Я пропустила…

«Какой тут «смысл», — замечает автор монографии, — если есть тайное родство двух женщин. Его-то бессознательно ощутил Воротынцев (и он ведь заслушался «сирены» у Шингарева, а на следующее утро для него «мелодичный голос» Ольды «оказался в телефоне и вовсе пением нежным»…»²⁵.

Однако, несмотря на «декадентскую» близость Ликони и Ольды, ловкость, умелость и «любовная опытность» Андозерской резко контрастируют с наивностью и чистотой девушки, поэтому «высокие» блоковские коннотации в образе Ликони, о которых говорит Немзер, проявляются здесь далеко не случайно. Показательно в этом актанте и двойственное отношение Солженицына к модерну: подозрительное отношение к декадентской этике и серьезный интерес к эстетике Серебряного века.

Сопрягая текстуально весьма далекие эпизоды эпопеи, часто разделенные сотнями глав и находящиеся в разных ее томах, но при этом чутко следуя за любым мельчайшим поворотом мысли и сюжета, учитывая почти неправдоподобное множество текстуальных обстоятельств, автор монографии достигает высокой степени герменевтической аутентичности. Такого пока что нет ни в одной научной монографии, посвященной этому произведению, поэтому особенно радует тот факт, что именно Андрею Немзеру принадлежит комментарий к «Красному Колесу» в популярном 30-томном Собрании сочинений писателя. Думается, это очень правильный выбор. Несмотря на по преимуществу литературно-критический характер дискурса в монографии (например, проблемами художественной формы автор почти не занимается), перед нами на редкость глубокое исследование, поэтому хотелось бы настоятельно порекомендовать эту удивительно умную книгу всем, кому дорого творчество писателя.

Сборник «Малые жанровые формы в творчестве А. Солженицына. Художественный мир. Поэтика. Культурный контекст» подготовлен одним из лучших отечественных исследователей творчества писателя А. Урмановым. Перед нами уже пятый сборник, посвященный изучению творчества Солженицына, вышедший под редакцией известного ученого, и это продолжающееся издание хорошо знакомо специалистам и заслуживает самого серьезного внимания. Так, например, статья известного британского солженицыноведа Майкла Николсона²⁶, которая впервые была напечатана в благовещенском сборнике, посвященном «Одному дню Ивана Денисовича», по праву считается одной из лучших работ об этом произведении.

Нынешний сборник тоже радует. Особенное внимание привлекают статьи известных американских солженицыноведов Алексея Климова и Ричарда Темпеста, благовещенских авторов Александра Урманова, Вячеслава Гуськова и Анны Хитрой, питерца Алексея Шепеля и москвички Нэлли Щедриной. Подлинным открытием сборника является статья Р. Темпеста «Самый страшный рассказ», посвященная анализу текста «Правой кисти». Вероятно, на сегодняшний день это лучшее из всего, что было написано об этом произведении.

Особо хочется отметить, что основатель благовещенской солженицыноведческой школы А. Урманов, несмотря на свои традиционалистские научные ориентации, неизменно проявляет исключительную лояльность и деликатность, объединяя в своих сборниках солженицыноведов самых разных направлений, и, думается, это очень правильно и перспективно.

Российское солженицыноведение в настоящее время бурно развивается. Недавние научные конференции в Москве, посвященные «Красному Колесу» и «Одному дню Ивана Денисовича», продемонстрировали тематическую широту интересов отечественных исследователей творчества писателя. Все время появляются новые интересные имена и новые подходы. Хочется надеяться и на постепенное обновление теоретической основы наших исследований. Важно в большей мере, чем раньше, опираться на опыт современной науки, преодолевая последствия добровольно-принудительной изоляции наших ученых в прошлые годы. Столь же актуально и детальное изучение глубоко новаторской поэтики писателя. Многое в этой сфере уже делается и, по всей видимости, будет сделано в ближайшем будущем.

Солженицын всегда был оптимистом, часто вопреки тяжелейшим внешним обстоятельствам. Достойный пример всем нам.

Павел СПИВАКОВСКИЙ

1. Хотя эта книга, давно ставшая во всем мире важной частью культурного багажа современного человека, и введена в школьную программу, наше нераскаянное общество по-прежнему не готово ее воспринять.[↩]
2. Якобсон Р. О. Заметки об «Августе Четырнадцатого» / Перевод с англ. Т. Т. Давыдовой // Литературное обозрение. 1999. № 1. С. 19.[↩]
3. Щедрина Н. М. Проблемы поэтики исторического романа русского зарубежья (М. Алданов, В. Максимов, А. Солженицын). Уфа: Башкирский гос. ун-т, 1993. [↩]
4. Вахтель Э. Б. Назад к летописям: Солженицынское «Красное Колесо» / Перевод с англ. Б. А. Ерхова // Солженицын: мыслитель, историк, художник: Западная критика: 1974-2008. Сб. ст. М.: Русский путь, 2010. С. 637.[↩]
5. Солженицын А. И. Публицистика. В 3 тт. Т. 2. Ярославль: Верхневолж. кн. изд., 1996. С. 264.[↩]
6. Щедрина Н. М. «Красное Колесо» А. Солженицына и русская проза второй половины XX века. С. 205. [↩]
7. Солженицын А. И. Дневник Р-17 // Между двумя юбилеями: 1998-2003: Писатели, критики, литературоведы о творчестве А. И. Солженицына: Альманах. М.: Русский путь, 2005. С. 19. [↩]
8. Щедрина Н. М. «Красное Колесо» А. Солженицына и русская проза второй половины XX века. С. 92. [↩]
9. Солженицын А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. 8. М.: Время, 2006. С. 78-79. [↩]
10. Солженицын А. И. Россия в обвале. М.: Русский путь, 2006. С. 184.[↩]
11. Солженицын А. И. Публицистика. В 3 тт. Т. 1. 1995. С. 328.[↩]
12. Солженицын А. И. Собр. соч. Т. 9. 2007. С. 69.[↩]
13. Темпест Р. Герой как свидетель: Мифопоэтика Александра Солженицына // Звезда. 1993. № 10. С. 188. [↩]
14. См.: Солженицын А. И. Публицистика. В 3 тт. Т. 2. С. 387-388. [↩]
15. Солженицын А. И. Публицистика. Т. 2. С. 434. [↩]
16. Лосев Л. В. Солженицынские евреи // А. И. Солженицын и его творчество. Материалы конференции (Нью-Йорк, 1988). Париж; Нью-Йорк: Третья волна, 1988. С. 71.[↩]
17. Гуськов В. В. Кто раскрутил Красное Колесо? С. 139. [↩]
18. Гуськов В. В. Указ. изд. С. 145. [↩]
19. Временного правительства. — П. С. [↩]
20. Солженицын А. И. Дневник Р-17 // Архив А. И. Солженицына в Троице-Лыкове. [↩]
21. См.: Немзер А. С. Рождество и Воскресение. О романе Александра Солженицына «В круге первом» // Литературное обозрение. 1990. № 6; Немзер А. С. Прозревая Россию: Заметки о «Марте Семнадцатого» // Литературное обозрение. 1990. № 12; Немзер А. С. На валу истории: Заметки о творчестве А. И. Солженицына: К выходу в  свет «Апреля Семнадцатого» и отечественной публикации «Бодался теленок с дубом» // Независимая газета. 1992. 26 февр. № 38. С. 5. [↩]
22. Немзер А. С. «Красное Колесо» Александра Солженицына. Опыт прочтения. С. 132.[↩]
23. Имеется в виду профессор Ольда Орестовна Андозерская, возлюбленная Воротынцева. — П. С.[↩]
24. Немзер А. С. «Красное Колесо» Александра Солженицына: Опыт прочтения. С. 132-133. [↩]
25. Немзер А. С. «Красное Колесо» Александра Солженицына: Опыт прочтения. С. 131.[↩]
26. Николсон М. А. Иван Денисович: мифы происхождения // «Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына: Художественный мир. Поэтика. Культурный контекст: Сб. науч. тр. / Под ред. А. В. Урманова. Благовещенск: БГПУ, 2003.[↩]