«Человеческое, только человеческое…». Беседу вел А. Лысов

… Каждый из посетивших писателя оставляет за порогом ощущение секундной суетности своей. И сам хозяин, и исходящая от него, тревога, по-особому текущее в его кабинете время, горделиво высящиеся вокруг старинные тома и «книги-труженики» со стершейся позолотой, не тронутые еще владельцем новейшие издания и журналы – все располагает здесь к «философскому гостеприимству», такому, когда надо «вековечные заботы мира разрешить», но и к такому, когда снисходят без усмешки, едва заметив, что ты в чем-то уклонился от них.

Моральный центр леоновских исканий – «большое, истинное человечество», «все целиком», «пусть пока лишь в благородных помыслах объединенное, но уже вплотную подошедшее к черте единства».

Художник истинный, по слову Леонова, «изображает не себя» и «учит не от себя», он выводит «собой, как человеком, обживающим современность», всем существом своим ведущие пути «мыслимого идеала» – новым уровнем установленной им моральной связи с великим Целым человечества опровергая все наносное, «не насущное», «исходящее не из заботы завтрашнего дня», а следовательно, искажающее естественный «ход вещей». Именно об этом, а не о «причинах, побудивших» задавать вопросы, первые слова леоновских бесед.

– Поиск искусства – это всегда поиск правды, гармонии мироздания; это неутолимое искательство справедливости, осознание задач и главных целей цивилизации, живое чувство всего трагического пробега ее… Самые сильные идеи, темы и куски тем – такие, что наиболее близки автору как человеку. Здесь действует закон, подобный тому, что при передаче энергии без проводников на расстояние: для того чтобы она дошла до приемника, необходим огромный ее заряд, причем он должен быть тем значительней, чем большее расстояние приходится преодолевать. Такую высокую степень пожизненной зрелости идей мы можем наблюдать на примере наших больших авторов, писателей эталонного значения. Об авторе можно судить по главному в нем: чем руководствовался он, какие события могли быть в его жизни, повлекшие за собой тот или иной сюжет, какими связями со временем вызваны его идеи, что заинтересовало художника, отпечатлелось в нем? У меня это сказалось в легенде «про неистового Калафата» или, положим, в рассказе Пчхова о бегстве Адама и Евы, которые плачут у канавы рая, а Антипод их приглашает идти дальше, проследовать окольным путем. Все это так или иначе мною пережито-передумано, однако складывается не от моего лица; в этом смысле я – романист с немой биографией.

– Леонид Максимович, еще в «Слове о Толстом», говоря о художнике будущего (предположим, конца нашего столетия), в ряду многих задач его творчества вы называете и такую: запечатлеть, «как прожитая нами трудная эпоха вписывается в большой поток человечества». Сегодня это, на мой взгляд, один из главных вопросов нашей литературы. Разрешите переадресовать его вам, с одним уточнением: в чем заключено своеобразие преемственных процессов в XX веке, сложность в художественном осуществлении связи времен?

– В такие большие эпохи, как наша, дуют сильные ветры, которые разворачивают и в «фас» и в «профиль» главные идеи человечества. Для того чтобы «угадать» истинное содержание и направление этих идей, необходимо вникнуть в основы основ и, уже исходя из этого, найти свое место во времени. Прежде всего и всегда должна быть соблюдена верность главным принципам человечности, преданность классическим понятиям, таким, как идеалы Справедливости, Добра, Красоты. Все это – субстанциальные опоры, придающие прочность любому мировоззрению, с теми, несомненно, вариантами, которые привносит эпоха. Помните, у меня Фирсов размышляет о «семи идеях», облекающихся в исторические одежды. Собственно говоря, мораль в таком понимании – театр действия для всей истории. Об этом у меня многое сказано в том же «Воре», в рассуждениях Вихрова с Сережей, в «Скутаревском»: вспомните сцену разговора двух братьев… В потоке человеческих ценностей неопределимым является место лишь равнодушного, ибо оно не обозначено ничем: чтобы принадлежать себе и отыскать себя во времени, надо любить, верить, уметь жалеть, сострадать. Основные понятия этого профиля я, безусловно, воспринимаю гораздо шире каких-либо временных поветрий – это не преданность «лично» кому-то, это другая, особая Верность. И без такой, высшего порядка причастности немыслимы ни человеческая цивилизация, ни существование человечества в целом… Провидчески осознавая многое в грядущем, автор Карамазовых, например, страшился прежде всего тех потрясений и изменений, которые будущее неизбежно должно было внести в нравственный уклад людей. Достоевское видение мира складывалось в ту пору, когда литература пользовалась отстоявшимся, прочным материалом, надежным, как старое дерево, из которого можно делать великолепные скрипки. Тогда было понятным, что такое «вечность», «бог», «отечество», «народ», «человек вообще». Революция не только резко изменила прежний климат, но и сместила, обнажила многие понятия; они стали враждебными, противоречивыми. И со Словом сегодня справляться ох как непросто. Материал сырой, едва обстрогал доску, а ее взяло да «повело». Но завтра и это может устареть.

Помните «стишок» Доньки Кучерявого в «Воре»: «…за перевалом светит солнце, да страшен путь за перевал»? Да. Мы уже давно за этим «перевалом»: в том измерении и в той сущности, которой так боялся Достоевский. Живем, оглядываемся, сравниваем. Эпоха ответственная, громоздкая, думаю, художнику никогда не приходилось сталкиваться с такими трудностями… Каким способом передать жесточайший опыт XX века? Как в этих условиях, при двойном солнце, поляризации понятий, аберрации идей, определить истинную «меру вещей», отыскать точную мету двойственного изображения? Многие смыслы переместились, а слова все те же: пустыню я должен называть «пустыней», экстаз – «экстазом», а людей – «людьми». И поэтому мне, например, трудно поручиться, что я сумел в целом выразить подлинное содержание вещей.

– Насколько я понимаю, диагнозом этой деформации человеческих представлений в XX веке и открывается ваша «Спираль»: «Нередко в словарях один и тот же, даже обиходный предмет, не говоря о философских понятиях, имел настолько различные толкования, словно самый химизм жизни по обе стороны враждебного рубежа был иной». И этот нравственный кризис может послужить основой для последующей планетарной трагедии?

– Да, оптимизма, как его нас приучили понимать, безусловно, мало в «Спирали». Но оптимизм может заключаться и в трагическом знании. Надо глядеть суровыми и честными глазами в будущее и в те тяжелые события, которые могут нас ожидать в нем как следствие многих наших ошибок, но и как результат трудноопределимых и разных склеротических накоплений цивилизации.

– Однако ведь существуют какие-то реальные пути «реабилитации» естественного значения гуманистических ценностей?

– Моральный и пространственный мир, пересекаясь в незримой точке, образуют некое духовное распятие, и только ценой мучительного прохождения через него закладываются основы истинной человеческой личности. А человеческая личность дороже всего стоит. Сегодня уже прозвучала, в выступлениях М. С. Горбачева, мысль о том, что интересы человечества выше интересов классовых. Это очень важное заявление. Ведь культура, по сути, и является тем, что сливает в один целый организм все человечество. Человек, человеческое… Нет других ценностей существования, и многие, если не все, были уже открыты в прошлом. Именно верностью Человеческому нужно исправить многое из утраченного. Это необходимо для того, чтобы Быть, а не «слыть», не «влачиться», как это у Пушкина, «в пустыне мрачной». Это катехизис и для внешней обыденности, и для внутренних процессов, происходящих сегодня. Все объявленное в настоящем дне удивительно сходится с теми идеалами, которыми исполнен пушкинский «Пророк». Если еще не вырван «грешный наш язык», то все-таки настоятельно входит в жизнь жажда откровений новых, потребность в истине, через что должно пройти все человечество. У нас жажда правды должна исправить многие ошибки, допущенные то ли второпях, то ли по незнанию. Жестокое и трудное время осталось за спиной; мы шли «напрямки», через неведомые пустыни, без какого-либо маневра, обхода, и такой «исход» не мог не сказаться на нашей моральной судьбе… Всегда сложна топография истории – это и горы и долины, овраги и пропасти. Предвижу неминуемые обострения противоречий, и дай-то бог, чтобы они разрешились благополучно. Происходящее ныне – пока только наметка крутого перелома: ведь до самой перестройки шел длительный и тяжелый процесс, в течение которого безоглядно «списывали» на будущее (а значит, и на наше сегодня) и жуткие «оплошки», и невероятные перегрузки. В результате немалый «должок» накопился перед потомками.

Словом, если понимать эти процессы в целом, то сложность XX века в том, что внутри него буквально пересеклись все пути человеческие. Октябрьская революция, разрешая мировые узлы, стала главным начальным звеном целой серии великих исторических событий – и грянувших незамедлительно, и последующих, более грозных. В считанные годы мы преодолели тогда несколько исторических колец, были пройдены трудные арки. Проблемы, которые решаются в нашем столетии, определяют весь маршрут человечества на грядущее. Все, что ни совершается нами, любой выбор становится важным не только для нас, но и для наших потомков тоже. Сегодня не мешало бы вспомнить труд лесника – не только как профессиональное занятие, а в качестве морального призвания: поскольку дерево сажается в расчете на грядущие поколения, без надежды увидеть самому зрелые плоды деятельности.

– Леонид Максимович, как мне представляется, в литературе вообще существует какая-то особая духовная «территория», отводимая художником под воплощение связи времен. Таков, например, «смотр душ» в «Энеиде» Вергилия, так же в древнерусской

традиции жизнь деятеля или святого выводится из Священной истории. В ваших книгах – это какие-то особые обзоры культурного пути человечества, типа «Истории религий», которую листает Курилов, типа фирсовской «блестинки наследия» или ее скорбного аналога – «перечня погибших сокровищ» в «Последней прогулке». Каковы истоки этих формул? В чем их назначение?

– Я никогда не вникаю в исторические панорамы, меня всегда волнует общий ветер истории, ее духовный климат. Дожди ли там шли, сыро ли было, опустились потемки, или люди видели солнышко. Я не вникаю в этнические подробности этого дела, не детализирую и не могу поручиться, где в этих «просмотрах» «вынырнет» какой-нибудь Кир, где – Генрих IV, где – Наполеон. Но они будут обретаться в своем времени, если оно будет вызвано воображением. В «Evgenia Ivanovna» есть большой «клок» прошлого, однако, рассказывая эту историю Одессы, я не называю себя и ни одного исторического имени… Что касается истоков, то одно из первых устойчивых впечатлений в этом плане связано у меня с гимназической картой, выпущенной весьма давно и служившей в свое время чем-то вроде наглядного пособия по истории. Внешне представляла она из себя большую полотняную «простыню», на которую один к другому, одинаковыми «кусками» были наклеены рисунки на бумаге; вся изображенная на этих фрагментах человеческая история «не мялась» – ее можно было сложить так, что получалась книжка форматом приблизительно 18Ч24. В развернутом виде она как бы запечатлевала в себе знаменитые державинские строки о «реке времен», что в «своем стремленьи уносит царства и людей». В верхней ее части были изображены сферы, эмпиреи, облака; и с этих-то высот низвергались голубые потоки, сливавшиеся в реку, по берегам которой – каждый на своем месте – размещались народы и племена, деятели и великие воители, восточные владыки, деспоты, разные Дарии, Ксерксы, Веспасианы… какой-нибудь Генрих IV или наш Иван Грозный. На ней – как бы с высоты птичьего полета – широко просматривался достаточно подробный, меняющийся исторический ландшафт – шумеры, хетты, Ассирия, Вавилон, «библейские народы», эллины и так далее во всей человеческой последовательности вплоть до времени издания самой карты. Это «полотно» и по сей день хранится у меня. Если оставить в стороне чисто «обучающий» смысл карты, то, на мой взгляд, такие обзоры истории внутренним видением необходимы литератору, да, пожалуй, и каждому человеку. Ведь очень важно определиться на перекрестке того исторического времени, в котором мы обитаем сегодня, ибо далеко не все равно, где находится в настоящий момент человечество: в самом конце, посредине, в начале пути или еще до начала своей истинной истории. Сегодня нужна точная, выверенная концепция: ясная, прозрачная, фабульно законченная формула человеческих ориентации в мире. Этими соображениями в свое время была вызвана потребность в «блестинке», когда я переписывал «наново» роман «Вор». С подобным или близким к этому чувством я приступал и к работе над новым романом. Ведь если вдуматься хорошенько, смиряя протестантство и гордыню, я – просто человек, который машет руками в пространстве и пытается раздвинуть «пятерней чувств» едва заметную щель в плотной завесе тайны… Время сегодня непростое, трудное. Все экспоненты в нехорошую сторону идут. Поэтому сегодня надо думать не просто в объеме современности, которую мы вдобавок отсчитываем с известных дат. Необходимо брать объем всего человеческого опыта, весь обозримый бассейн человеческой истории.

– В вашей прозе, статьях и выступлениях очень часто встречается своеобразный философский эпитет – «всечеловеческое». Какое содержание вы вкладываете в это понятие? Почему редко употребляете более привычное для нашего слуха определение – «общечеловеческое»?

– На мой взгляд, всечеловеческое – это то, что свойственно всему роду человеческому, общечеловеческое – то, что принадлежит ему. Общечеловеческое как термин мне не так нравится. Скажу даже больше: я не верю в общечеловеческое. Всечеловеческое – это нечто иное, это дарование, талант, способность видеть красоту и творить ее, или еще точнее: всечеловеческое – это нуждаемость в красоте. Это постоянное стремление куда-то, внутренняя потребность в удобстве, гармонии, тяга к духовному богатству.

В противовес этому общечеловеческое – это потребность в энергии, в определенных благах цивилизации и все такое, этому родственное.

– То есть, в самых общих чертах: смысловая «пропорция» этих определений близка соотношению культуры и цивилизации… У вас Пчхов в «Воре» произносит такие «неутешительные» слова: «…прогресс человека летит подобно тому, как граната в воздушном полете, а развитие в его душе происходит по всем линиям, какие имеет в себе человек». Считаете ли вы неизбежным на сегодняшний день подобное расхождение, даже разрыв между культурой и цивилизацией?

– Рост потребностей, бездумность в отношениях с природой, какое-то иждивенчество на «хлебах» прогресса – все это идет за счет принижения и даже крушения моральных устоев. Это-то при необходимости возвышения культурных ценностей! Таков, однако, на сегодня жестокий баланс нашего развития…