Чехов: начало и конец текста

Главная цель предлагаемых заметок — обратить внимание на то, как часто в чеховских текстах перекликаются или вообще повторяются те слова, с которыми персонажи появляются в пьесе или рассказе и с которыми они их покидают. В идеале это самые первые или последние слова текста. Однако поскольку первыми и последними словами могут быть, скажем, слова приветствия или прощания, имеющие вполне ритуальный характер, то мы обратим внимание на те реплики, которые не просто звучат в начале и конце текста, но имеют действительно значимый характер.

«Чайка»

Первая реплика Аркадиной — это несколько слов, которые она скажет Шамраеву, слов столь же случайных, как и сам вопрос. По-настоящему же важна ее вторая реплика, обращенная к Треплеву: «Мой милый сын, когда же начало?» (здесь и начало треплевского спектакля, и начало самой «Чайки»). А затем, продолжая гамлетовскую тему (сын приглашает мать на поставленный им спектакль), Аркадина декламирует уже непосредственно из «Гамлета»: «Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых, в таких смертельных язвах — нет спасенья!»¹

Последние слова Аркадиной в пьесе, сказанные после того, как раздается хлопок выстрела: «Фуй, я испугалась. Это мне напомнило, как <…> Даже в глазах потемнело…»

В обоих случаях присутствуют темы страха, смерти и темноты. Страшно от того, что «нет спасенья», страшно от звука, напомнившего Аркадиной о попытке самоубийства сына. В обоих случаях речь идет о сыне — с той значимой разницей, что тема начала («когда же начало?») сменяется темой трагического конца (хлопок выстрела). В обоих случаях сказано о глазах и общим оказывается мотив темноты. В финале темнота названа непосредственно («в глазах потемнело»), в начале же пьесы темнота предполагается (взгляд, обращенный внутрь черной или темной души). Таким образом, ситуации первого и последнего появления Аркадиной в пьесе, несмотря на свое внешнее несходство, при внимательном разборе обнаруживают немало общего. Обычно же у Чехова сходство первых и последних слов персонажа куда более очевидно.

Нина Заречная появляется в пьесе с рассказом о том, как боялась уехать из дома и в то же время боялась опоздать на спектакль: «Весь день я беспокоилась, мне было так страшно! Я боялась, что отец не пустит меня… Но он сейчас уехал с мачехой. Красное небо, уже начинает восходить луна, и я гнала лошадь, гнала…» Потом Нина говорит о том, что ее тянет «к озеру, как чайку». А через две страницы (то есть все еще в самом начале пьесы) звучит знаменитое:

Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…

В финале пьесы все три фразы так или иначе повторяются. Причем они появляются в том же самом порядке, что и в начале. Тема приезда сменяется темой отъезда, соответственно, вновь говорится о лошадях: «Лошади мои стоят у калитки…» Затем Нина опять повторяет, что она чайка, и, наконец, следует цитата из треплевского спектакля: «Люди, львы, орлы и куропатки…» — и так вплоть до того места, где сказано про опустевшую землю. Это последние слова Нины; с ними она покидает пьесу.

Похожая картина и у Тригорина, хотя в отличие от Нины, перечисляющей множество живых существ, он ограничивается одними рыбами. За его короткой фразой («Каждый пишет так, как хочет и как может») следует первый значимый диалог:

Нина (Тригорину). Не правда ли, странная пьеса?

Тригорин. Я ничего не понял. Впрочем, смотрел я с удовольствием. Вы так искренно играли. И декорация была прекрасная.

Пауза.

Должно быть, в этом озере много рыбы.

Нина. Да.

Тригорин. Я люблю удить рыбу. Для меня нет больше наслаждения, как сидеть под вечер на берегу и смотреть на поплавок.

В финале Тригорин возвращается к той же теме, что и в начале пьесы:

Тригорин. Если бы я жил в такой усадьбе, у озера, то разве я стал бы писать? Я поборол бы в себе эту страсть и только и делал бы, что удил рыбу <…>

Поймать ерша или окуня — это такое блаженство!

Появление Тригорина в пьесе и уход из нее оформлены одинаково: это тема озера и удовольствия от рыбной ловли. В принципе, и самые первые его слова («Каждый пишет так, как хочет и как может») эхом отзываются в этом финальном признании. Ведь побороть в себе страсть к писательству и ловить рыбу — это и есть, по сути, переформулировка сказанного — делать то, что хочешь и можешь…

Что касается Дорна, его появление и уход обставлены практически одинаково. В начале пьесы Дорн поет «Не говори, что молодость сгубила» и «Я вновь пред тобою…», а затем рассказывает о том, что его, хорошего врача, акушера, всегда ценили женщины. В финале «Чайки» видим ту же последовательность: после самоубийства Треплева доктор входит, напевая «Я вновь пред тобою стою очарован…», а затем под предлогом полученной из Америки² статьи уводит Тригорина в сторону, сообщает ему о самоубийстве Треплева и просит увести куда-нибудь Аркадину.

Пение Дорна в начале и конце пьесы комментария не требует, поскольку Дорн вообще поет одно и то же. Что же касается начальных и финальных слов Дорна, то они, несмотря на внешнее несходство, обнаруживают глубокое внутреннее родство. В обоих случаях речь идет об особой «вспомогательной» роли Дорна по отношению к женщине. Разница лишь в том, что в начале пьесы Дорн говорил о помощи женщине при родах («был единственным порядочным акушером»), а в финале предстает как своего рода «акушер наоборот»: помогает матери пережить смерть сына. С подобным эффектом — финальной антитезой началу — мы еще столкнемся, однако важно отметить, что речь всякий раз идет об одной и той же значимой теме или же о ее «обращении», то есть о ней же, но только с противоположным знаком.

«Дядя Ваня»

Появление в пьесе Войницкого и уход из нее также вполне симметричны: это тема работы, дела. Однако если в начале пьесы Войницкий говорит о том, что не делает своего «дела», то в финале он как раз этим самым «делом» и занимается.

Первая фраза Войницкого:

…С тех пор, как здесь живет профессор со своею супругой, жизнь выбилась из колеи <…> Прежде минуты свободной не было, я и Соня работали — мое почтение, а теперь работает одна Соня, а я сплю, ем, пью… Нехорошо!

В финале мы видим Войницкого, который после слов «Работать, работать…» садится за конторскую книгу и начинает писать счета. И так, все еще сидя за книгой, он произносит свои последние слова: «Дитя мое, как мне тяжело! О, если б ты знала, как мне тяжело!» Подобно случаю Дорна, обе реплики (ситуации) составляют некое целое, в котором вторая часть есть повтор или вариация первой. Таковы же в структурном отношении начальные и финальные слова Войницкого: сначала речь идет о том, что он ничего не делает, а затем следует оценка — «Нехорошо!». В финале мы видим, как Войницкий принимается за дело, после чего звучит — теперь уже иная — оценка ситуации: «…как мне тяжело!». И хотя «тяжело» ему не от работы, сказанное слово все-таки оказывается в той же позиции, что и слово «нехорошо», и также выполняет оценочную функцию.

Профессор Серебряков входит в пьесу со словами «Прекрасно, прекрасно… Чудесные виды», а затем переходит к делу, причем в прямом смысле этого слова («Друзья мои, пришлите мне чай в кабинет, будьте добры! Мне сегодня нужно еще кое-что сделать…»).

Последние слова Серебрякова в пьесе: «…надо, господа, дело делать! Надо дело делать!» «Друзья», как видим, превратились в «господ», а «дело» как было, так и осталось на своем месте.

Доктор Астров и старая нянька Марина — при всей разномасштабности этих фигур — идут в паре. Они вместе появляются в пьесе и вместе ее покидают.

Начало пьесы. Марина предлагает Астрову чай. Тот говорит: «Что-то не хочется». Марина продолжает: «Может, водочки выпьешь?» Астров отвечает: «Нет. Я не каждый день водку пью».

Конец пьесы. Марина предлагает Астрову чай. Тот говорит: «Не хочу, нянька». Марина продолжает: «Может, водочки выпьешь?» Астров отвечает: «Пожалуй…» Как видим, все совпадает. Единственное отличие в том, что в первом случае Астров отказывается от рюмки, а во втором — нет. В финале есть и продолжение этого «базового» диалога. Марина говорит Астрову: «А ты бы хлебцем закусил». Астров отвечает: «Нет, я и так…»

Сходство начальных и финальных реплик персонажей очевидно. С чем пришли, с тем и ушли. Что же касается согласия Астрова выпить не закусывая, то за этим — вектор человеческой судьбы, тот надлом, который произошел в душе уездного доктора по ходу пьесы.

О Елене Андреевне в интересующем нас смысле сказать нечего. Зато Соня — важнейший во всех отношениях персонаж — вновь возвращает чеховской конструкции (начало — финал) прочность и устойчивость.

Первые слова Сони: «Мы завтра поедем в лесничество, папа. Хочешь?» И далее: «А в лесничестве тебе непременно понравится…»

Последние слова Сони:

Мы, дядя Ваня, будем жить <…>

Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах <…> Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… (Обнимает его.) Мы отдохнем!

Как ни смотри на первые и последние реплики Сони, — и по смыслу, и по конструкции они явно перекликаются. Сначала говорится «мы», а затем — о будущем, которое непременно будет хорошим. Правда, в одном случае речь идет о рае земном, о лесничестве, а в другом — о рае небесном.

Вполне очевидная смысловая и словесная симметрия наблюдается и в явлениях и уходах персонажей второго плана. Мария Васильевна («maman») появляется в пьесе со словами:

1. Здесь и далее курсив в цитатах мой. [↩]
2. Упоминание об Америке, скорее всего, не случайно: Америка — знак другого мира, географический эквивалент «того света». Например, для Свидригайлова в «Преступлении и наказании» «поехать в Америку» означает застрелиться.[↩]