Бора Чосич: «Теперь я пишу необычную прозу, или Сербский папа постмодерна». Беседу вела Т. Бек

Беседу вела Татьяна БЕК

 

В начале 2003 года мне довелось провести два месяца в Германии, под Мюнхеном, в маленьком Доме творчества, на так называемой вилле «Вальдберта», где мы оказались соседями со знаменитым сербским писателем Борей Чосичем и его женой, музой, соратницей Лолой Влаткович – известной сербской переводчицей русской литературы. Мы, как персонажи «Волшебной горы» Томаса Манна (кстати, он этот роман писал все в той же баварской деревне, где есть даже соответствующий дом-музей), очень много и молчали, и говорили. Параллельно Б. Чосич сочинял новую прозу и готовился к своей экспозиции, которую условно назвал «Авангард» («Мой литературный путь»): комната была завешана картинками, рисунками, таблицами, афишами, шаржами и заставлена прочими диковинными экспонатами. Он даже сочинил специальный «манифест» в преддверии выставки. А я стала решительно записывать наши разговоры на диктофон…

Открытие выставки прошло на вилле с успехом.

Когда я вернулась в Москву, выяснилось, что книга Б. Чосича «Роль моей семьи в мировой революции» (СПб., «Азбука-классика», 2001) у нас – большая библиографическая редкость и что наши интеллектуальные, в том числе молодые, читатели его очень любят, недоумевая: а где еще книги на русском этого прекрасного прозаика? Мне даже не верили: «Как, ты знаешь самого Чосича?!» Да, теперь знаю.

– Бори, для начала я хочу наметить для нашего читателя основные вехи вашего пути: родился, учился, стал писать, очутился в итоге в таком-то творческом состоянии…

– Я родился в Загребе в 1932 году (я уже старый). В 37-м мы переехали в Белград. Там я учился в школе. Там в университете изучал философию…

– А родители ваши были кто?

– Отец был купец из совсем крестьянской семьи, а мать была из семьи очень богатой. На протяжении нескольких поколений у нее все были попы. Потомственные священники. Мать захотела пойти за «этого красивого мужчину». Хоть и скромный человек… Работал по продаже скобяных изделий.

Потом пришла война. Становилось все хуже и хуже. Родители моей матери ушли из Хорватии, из Загреба – в Белград. И стали они очень бедные. Приехал социализм. Потом – сорок лет социализма.

– И когда же социализм к вам «приехал»?

– Он приехал 20 октября 44-го года. Белград был освобожден… А в 48-м Тито стал контр-Сталин, но мы были «в сталинской шинели» еще десять лет.

– Вернемся к вам лично. Когда же вы начали писать?

– Писать – в три с половиной года. В четыре? То есть я научился писать буквы: это тоже – произведения. А сочинять начал в шесть лет.

Поэзией стал заниматься в двенадцать. Это были детские стихи: я работал в одном журнале для детей, был там юным сотрудником. А редактором был известный детский писатель Бранко Чопич. Его в России много переводили в 40-е годы. Когда мне было семнадцать, вышло мое первое стихотворение в толстом журнале. То был период моего личного футуризма.

– Почему именно футуризм стал вашей литературной купелью?

– Я читал Маяковского и переводил его с маленьким знанием русского языка. Мой перевод «Облака в штанах» вышел в свет, когда мне было двадцать. Это была моя первая книжка.

– И как же название звучит по-сербски?

– «Облак у панталонама».

– Потрясающе – в панталонах! Маяковского наверняка переводить очень трудно. Уникальная техника. Вы его переводили в рифму – или это квалифицированный прозаический подстрочник, как нынче это часто в переводе поэзии случается?

– Нет. Исключительно в рифму. Все как в оригинале. Каламбурные и состабные рифмы, ритмическая лесенка… Тогда я написал и собственную одну поэму под этим влиянием. Несколько стихотворений. Если хотите, потом стихи почитаю…

– Непременно.

– Но главное, что я тогда уже писал прозу. И первая самостоятельная книжка, которая у меня вышла, – это был роман. Я его написал года в двадцать три. До двадцати шести я написал три романа. Первый назывался «Куча лопова» – «Дом воров». Второй – «Ангел пришел за своим»: строчка из нашего известного поэта- сюрреалиста Душана Матича. Слыхали? А третий роман назывался «Все смертные».

А потом я написал повесть о фильме…

– Сценарий?

– Нет-нет. Повесть о фильмах. Своеобразная история кино. У нас в Белграде была прекрасная публичная фильмотека, где было все – и шведский экспрессионизм, и русский авангард… Я это писал под общим заголовком «Видимый и невидимый человек» и в течение двух-трех лет печатал в одном журнале. Позже оно целиком вышло книгой – в 62-м году.

К этому времени у меня была уже и книга эссе – впрочем, эссе не о литературе, а о… вещах. О вещественном мире.

– Например?

– Например, о соленых огурцах. О будильниках. О карикатурах. О сыре. В общем, нечто между искусством и жизнью.

– Бора, а почему при всем при этом у вас с самого начала возникла тяга именно к русской поэзии, почему вы выбрали именно Маяковского, а, скажем, не Верлена?

– Очень просто. Мы в школе учили русский язык, что было основой. Русский был обязателен.

– Вы потом меняли отношение к Маяковскому или оно прошло с юности сквозь всю творческую жизнь неизменным?

– Все, что я тогда воспринимал как лучшее, оно – осталось. Но потом я понял, что в Маяковском жил шизофреник. Он не знал, что делать с собой в этом обществе. Я вообще в 80-е годы написал саркастическое эссе о Маяковском: возьмем три момента у этого поэта. Панегирик советскому паспорту, а у многих советских людей (у колхозников) паспортов вообще не было… Второе: гимн радио, а ведь всем известно, как глушили у вас радиопередачи… Третье: «Баня», а в советской России простые люди до недавних времен жили в грязи и без ванн…

– С Маяковским более или менее ясно. А как вы пришли к переводам Хлебникова?

– Это было позднее. У меня была подруга, чрезвычайно важная персона в нашей среде, связанной с русской литературой. Она в 64-м готовила антологию – и вот, предложила мне перевести Хлебникова. Мой перевод Маяковского она к тому времени знала и ценила. Сначала я стал его переводить вместе с Лолой, но на Хлебникове мы – тогда еще просто друзья – поссорились: Лола всегда тверже придерживалась и придерживается подлинника, а я свободнее отклоняюсь…

– Насколько вы в переводе себе позволяете эти отклонения?

– Каждый раз интуитивно. Что касается Хлебникова, то это была особая работа. Мне одна выдающаяся лингвистка, Вера Николич, готовила подстрочник, вернее, больше чем подстрочник – особенно подробно там, где у него трудно понять смысл, семантику.

– А как вы передавали хлебниковские неологизмы?

– Надеюсь, адекватно. Используя все возможности сербского языка.

– Вы, насколько я поняла, начав как поэт, потом на многие лета поэзию оставили. Писали только прозу. И вдруг в последнее время снова хлынули стихи… Так?

– Так. Только в 2000 году. А почему стихи вернулись, я и сам до конца не знаю. Случилось так, что три года назад умер наш очень близкий друг. Я написал одно стихотворение, второе… Не только о его смерти. Каждое утро – одно стихотворение. Как зачарованная сомнамбула. Новые стихи я как будто слышал, когда просыпался. Дальше просто садился за машинку и их записывал… И это длилось на протяжении двух-трех месяцев.

Эта книжка стихотворений вышла пока только в переводе на немецкий – вот она (показывает. – Т. Б.).

– Как же она называется?

– «Мертвые». Подзаголовок – «Берлин моей поэзии».

– Прочтите, пожалуйста, стихотворение «Русские в Берлине» (вы мне его уже однажды читали).

– Пожалуйста. Его перевела моя Лола Влаткович, а напечатала в каком- то московском журнале (увы, вышло с ошибками) наша приятельница прозаик Лера Нарбикова, которая тоже долго жила в Берлине. Итак…

 

РУССКИЕ В БЕРЛИНЕ

На площади Виттенберг

поздней ночью

Набоков выходит из своего дома

семьдесят лет тому назад

ловко избегая редких автобусов

ловит бабочек

в подземном переходе

встречаю Андрея Белого

с серебряной тростью

только потом он в этом не признается

в квартире при Берлинской академии

моя подруга Лера Нарбикова

в очень особом настроении

старается перетащить лодку с Волги

из одной комнаты в другую

посредством грубой бечевы

ее муж как всегда кроткий

говорит что это нельзя

невозможно

она не обращает внимания

ей удалась уже целая пядь

соседи озадачены

иные в восторге аплодируют

русские в Берлине

думают

что они единственные русские в Берлине

но это ошибка

 

– Расскажите, а как вы сами оказались в Берлине.

– Случайно. Тут вышла моя книга «Роль моей семьи в мировой революции» – и я получил стипендию Берлинской академии. К этому моменту мы с Лолой уже были в эмиграции: из Сербии, из Белграда – в Истрию, в Хорватию, где у нас дом.