№6, 1958/Советское наследие

Богатство и многообразие (К проблеме стиля белорусской советской прозы)

В XIX столетии, когда уже создавали свои романы Бальзак и Лев Толстой, белорусская проза существовала лишь в форме бытового анекдота, рассказа, юморески или в виде публицистического воззвания (как, например, «Мужицкая правда» К. Калиновского).

Белорусское письменное слово долгое время было под строжайшим запретом. Если в этих условиях поэтические жанры еще могли существовать и даже развиваться, опираясь на устную фольклорную традицию, то о сколько-нибудь серьезном развитии прозы не могло быть и речи.

Новая белорусская литература, зарождавшаяся в XIX столетии, вся вырастала из фольклора, из живого народного языка, который был в то время языком прежде всего крестьянства. Чиновничество, обыватели просто отказывались всерьез принимать и народный белорусский язык, и те единичные произведения на этом языке, которые ходили порукам. Я- Колас с горечью писал об этом времени: «Белорусский язык, казалось, и существовал только для того, чтобы позабавиться над ним, так что когда я читал на белорусском языке свои стихи, где я, – как и на всяком языке, – говорил о серьезных вещах, то это вызывало недоумение» 1.

Необходимы были большие и глубокие изменения в укладе общественной жизни, в судьбе народа, во всем строе мыслей и чувств людей, чтобы белорусская «мужичья» речь стала восприниматься не как речь определенной социальной группы людей, а как язык целого народа, язык литературный. Вместе с тем много должны были потрудиться энтузиасты родного слова, чтобы белорусская речь стала достаточно богатой для характеристики разных социальных типов, и мужика и интеллигента, для тонкой психологизации художественного образа. Но самое важное заключалось в том, чтобы трудящаяся масса белорусских городов и деревень действительно стала ощущать себя народом: только в этом случае и белорусский язык мог зазвучать как язык целого народа, а не только «мужицкий». А это пришло не само собой и не благодаря деятельности отдельных представителей белорусской интеллигенции. Это пришло вместе с революционным подъемом.

И Купала и Колас ощутили себя белорусскими поэтами под воздействием общего подъема народного самосознания. Слишком непривычным и необычным было это – литература на «мужичьем» языке.

Купала и Колас начинали с того чем окончила литература XIX столетия – с утверждения права белорусского крестьянина человеком зваться, с борьбы за его права, в частности за право говорить и думать на своем языке. Но интересно видеть, как из единственного героя их поэзии мужик постепенно становится главным, но не единственным, как сама белорусская речь отделяется от образа крестьянина, теряет оттенок бытовизма, становится многостилевой литературной речью.

И особенно это заметно было в драматургии Я. Купалы, в прозе Я. Коласа, в его «Новой земле». Сам образ «мужика» в литературе становится психологически многогранным.

Социалистическая революция сделала белорусский язык государственным, языком науки, газет, радио, делопроизводства и т.д. Начинается интенсивное обогащение его за счет политической, научной и тому подобной «книжной» лексики и фразеологии. Белорусский язык становится постепенно многостилевым, действительно литературным, что является одной из важных предпосылок жанрового, художественного и стилевого многообразия произведений литературы.

Конечно, жанровая и стилевая зрелость пришла не сразу в советскую белорусскую литературу. Вот с какими «стилистическими затруднениями» встретился, например, К. Чорный уже в 30-е годы при переводе «Ревизора» Гоголя. (А ведь с этим сталкивался писатель и в оригинальном творчестве.)

«Перевод был очень труден, ибо герои комедии – чиновники 19 ст. имеют в комедии свою специфическую канцелярскую речь и в белорусском языке часто нет соответствующей терминологии тех лет. Приходилось подыскивать адекватные выражения, которые в то же время не нарушали бы гоголевского стиля. Некоторую помощь в переводе оказали так называемые «Минские акты» (старые архивные документы), где встречаются канцелярские выражения с «местным» колоритом. Для перевода части терминов временами приходилось пользоваться старым белорусским языком, временами создавать новые специфические выражения в духе современного белорусского языка» 2.

Октябрь создал все условия для роста культуры белорусского народа, для настоящего расцвета литературы на языке, который совсем недавно еще считался «мужичьим диалектом». Социалистическая революция открыла невиданные возможности для выявления народных талантов, для всестороннего развития человеческой личности, а тем самым создала исключительные предпосылки для расцвета искусства ярких и сильных творческих индивидуальностей, искусства «многостилевого».

В советское время по-новому раскрывается талант белорусских прозаиков старшего поколения – Я. Коласа, З. Бядули, Т. Гартного.

Полностью выявилась такая отличительная черта таланта классика белорусской литературы Я. Коласа, как многогранность. Проявилась эта многогранность не только в том, что Я. Колас начинает писать в новых жанрах (повесть, роман), но и в более широком взгляде на жизнь, в самом богатстве художественной палитры писателя.

Художественную индивидуальность таких цельных по мироощущению, таких многогранных по стилю писателей, как Якуб Колас, особенно трудно конкретно определить, охарактеризовать. Это значительно легче сделать, когда перед вами художник пусть и гениальный, но односторонний по своему виденью мира (например, Достоевский) или просто писатель, в стиле которого некоторые черты определенно доминируют. В последнем случае мы говорим, что по таланту писатель лирик или эпик, или психолог-аналитик и т. д.

Что больше всего отличает, выделяет талант Я. Коласа? Именно то, что ни одно качество стиля, ни одна черта таланта его не заслоняет собой другие: Я. Колас в одинаковой степени лирик и эпик, философ и бытописатель, романтик и выразитель трезвой народной мудрости. Отсюда «первозданная» натуральность жизненных красок в произведениях Я. Коласа.

Редкая цельность мироощущения, которая бывает лишь у художника, всем своим существом «погруженного» в народную жизнь, богатейший диапазон чувств – от самого светлого до сурово трагического, по-народному простой и трезвый взгляд на вещи, постоянная и, как у самого народа, острая («зацятая») вражда ко всему, что мешает человеку труда жить в счастье, – вот что характеризует коласовское виденье мира. Стиль Я- Коласа простой и одновременно многогранный, как сама жизнь.

Повествование в произведениях Я. Коласа-прозаика ведется в очень свободной манере, оно богато как живыми, разговорными интонациями, так и фольклорно-поэтическими красками.

«Спокойно и медлительно, как в зачарованном сне, несет Припять через болота свою богатую дань Днепру. Не торопится она уносить добро полесских болот. А добра так много, что все равно, спеши не спеши – а этой работы хватит реке на долгие годы. Может, она и надежду потеряла хоть когда-нибудь вынести это море темно-розовой воды из необъятных болот Полесья и оттого так медлительна и флегматична. Только в часы, когда разгуляется ветер над зеленой щетиной лесов, над круглыми шапками кудрявой лозы, над бородавками-кочками жесткой осоки, – река сердито нахмурится, задрожит, начнет бить в берега тысячами волн и гневно швырять челны да чайки-душегубки, да громко всхлипывать в прибрежных камышах, словно мать над могилой детей своих. Даже дед Талаш не отваживается в такую пору выезжать на своем челне на середину Припяти» («Трясина», перевод М. Златогорова). Та простая, свободная, богатая разговорными интонациями и одновременно поэтическая, близкая к фольклорной манера повествования, которая свойственна Я. Коласу, возможна лишь при исключительном знании, ощущении всего богатства народной речи, ее синонимики. Именно богатством синонимики, необычным, неповторимым в белорусской прозе, выделяется художественный язык Я. Коласа.

С именем Я. Коласа связана одна из самых сильно развитых тенденций белорусской литературы – тяготение к «поэтической прозе». Эта тенденция, несомненно, была обусловлена и тем, что белорусская проза делала свои первые шаги, опираясь на опыт поэзии, широко используя поэтическую стилистику. При этом стиль Я. Коласа нельзя свести к «поэтической прозе»: он вместе с тем и аналитический.

Более устойчивую приверженность к прозе романтической по стилю, эмоционально-поэтической обнаруживают такие писатели, как З. Бядуля, М. Лыньков и, отчасти, М. Зарецкий. При всем индивидуальном своеобразии этих писателей их именами представлен один из основных стилевых потоков, определенно выделившихся в белорусской советской прозе 20 – 30-х годов.

С другим стилистическим направлением ассоциируются имена К. Чорного, К. Крапивы, Н. Головача, Э. Самуйленка, но прежде всего, пожалуй, К. Чорного. Постепенно и все более склоняются эти писатели к прозе эпической, «аналитической», «независимой» от поэзии. Разные по стилю, они одинаково стремятся к бытовой, эпической разработке картин и характеров. Некоторые из них (Чорный, например) становятся принципиальными противниками всякой «поэзии в прозе». Это была своеобразная реакция на «безудержную лирику», декларированную в 20-х годах некоторыми членами «Молодняка» – организации, объединившей почти всех талантливых прозаиков, пришедших в литературу после Октября и представлявшей в основе своей здоровый, сильный родник свежей творческой энергии, разбуженной революцией, хотя выступления части «молодняковцев» были отмечены и данью литературной позе, и «ультрановаторской» приверженностью к модернистской поэтике.

Правда, и поэзия и проза «молодняковцев» довольно скоро выросли из своей «колыбели». Ориентация на одну лирику стала стеснять таких писателей, как, например, К. Чорный. Постепенно выявилось, что по таланту своему он вовсе не «лирик в прозе», каким пытался быть в качестве «молодняковца», что сильнейшая сторона его таланта – «аналитический» взгляд на мир, на человека. Вышел из «Молодняка» и К. Крапива, не нашедший в его творческой программе полного созвучия своим склонностям сатирика, баснописца, стремящегося к острому столкновению «низких» и «высоких» понятий, пишущего в стиле подчеркнуто бытовом, сознательно сниженном, «разрушающего» традиционную поэтическую образность.

Особенно целенаправленно к «чистой прозе» шел К. Чорный, творческая манера которого все более приближается (насколько это возможно, конечно, в искусстве) к научному анализу человеческой психологии и фактов общественной жизни. Задачу свою как художника К. Чорный начинает видеть прежде всего в том, чтобы понять и выявить внутренние пружины поведения людей, утверждая свой идеал через логику развития характеров и событий (сюжет). Именно в этом К. Чорный видел зрелость прозы, творческую культуру. В такой постановке вопроса ощущалась, несомненно, полемическая односторонность. Потребность в прозе бытовой, психологической вовсе не зачеркивала (как это казалось некоторым в 20-е годы) прозу романтическую по стилю, эмоционально-поэтическую.

Имя К. Чорного часто ставится рядом с именем Я. Коласа. Их сближает народность созданных ими произведений: народность во всем – в языке, в отношении к действительности, в моральных критериях. И вместе с тем это писатели очень разные по художественному стилю, по творческому облику.

Мировосприятие К. Чорного таково, что всякий факт, на первый взгляд самый незначительный, бытовой, но в котором проявляется униженность, духовное уродство, неустроенность жизни простого человека, настолько глубоко «ранит» его память, что факт этот живет в ней постоянно, как боль; память художника непрерывно «кровоточит». Это качество мировосприятия писателя, обусловленное самими жизненными впечатлениями бедняцкого сына, который, по его же словам, «вышел с самого дна белорусского жития-бытия», не могло не углубиться и укрепиться под влиянием Достоевского, которое особенно сильным в белорусской литературе было во второй половине 20-х годов и которое испытал К. Чорный. Свою «впечатлительность» К. Чорный как бы переносит и на героев своих произведений, и потому они живут в постоянном душевном напряжении, порой граничащем с травмированностью.

Правда, К. Чорный постепенно избавляется сам, а вместе с ним и его герои от рефлективности, болезненности, несобранности чувств и переживаний, характерной для романа «Сястра» («Сестра»), сборника «Пачуцщ» («Чувства»). На место рефлексии приходит глубокий художественный анализ духовной жизни человека. К. Чорный учится создавать образы людей цельных, сильных характером, таких, как Леопольд Гушка (роман и драма «Бацькаушчына» – «Родина»), Люба Лукьянская (повесть «Люба Лукъянская») и др.

И все же какая-то подчеркнутая обостренность чувств, переживаний, мыслей остается характерной чертой душевной и интеллектуальной жизни героев К. Чорного не только 20-х и 30-х, но и 40-х годов. Писатель, который подобно К. Чорному всегда заостряет мысли и чувства своих героев в каком-то одном направлении и тем самым создает в произведении огромное внутреннее эмоционально-психологическое напряжение, обычно теряет в другом, тоже очень важном. Мы имеем в виду умение художника сохранить все жизненные пропорции, быть до конца естественным в искусстве, сберегая жизненные краски в их полной натуральности, «нетронутости».

Сила, особенность и одновременно односторонность стиля и творческой манеры К. Чорного становятся особенно наглядными при сопоставлении его произведений со стилем произведений Я. Коласа, с его многогранностью и блестящим чувством жизненных пропорций.

В каждом произведении Я. Коласа, помимо конкретной художественной идеи, присутствует еще глубокая философская мысль о неисчерпаемости форм и проявлений жизни. Мысль эта в произведениях Я. Коласа проявляется в исключительном богатстве жизненных красок, в неповторимой натуральности человеческих чувств.

К. Чорный склонен заострять самые обычные «бытовые» впечатления и переживания человека и как бы абсолютизировать многое из того, что у Я. Кол аса остается таким же простым и натуральным, как и в самой жизни.

Взять, например, такую сценку, к которой К. Чорный снова и снова возвращается в своих рассказах, романах, пьесах («Ночлег в деревне Синеги», «Иди, иди», «Лето», «Иринка» и др.): мальчика-пастушка будят на заре, а ему так по-детски хочется спать, спать…

Обычная для деревни, какой знали ее и К. Чорный и Я. Колас, сценка. Она может вызвать и боль в сердце, и грустную усмешку. Так ее и описывает, например, Я. Колас:

«Мать Лобановича, Ганна, была женщина добрая, работящая, проворная, все старалась сделать сама, за всех заступалась. Она не раз плакала, когда будила Юзика спозаранку выгонять коров. Хоть на одну минутку старалась она продлить его сладкий утренний сон, а потом помогала ему собираться и делала все, чтобы угодить сыну.

— Смолоду надо к работе привыкать, – настаивал на своем дядя Мартин, – небось, как вырастут лодырями, спасибо за это не скажут.

Сказав это, Мартин подошел к постели. Укрывшись с головой, сладко спал самый младший племянник и лучший приятель дяди Мартина Якуб. Дядя Мартин наклонился к спящему и стал ему тихо шептать. Якуб что-то буркнул, а дядя Мартин радостно засмеялся и сказал:

— Якуб у меня молодец. Это не Юзик. Того надо с музыкой поднимать, а Якуб, ни слова не говоря, сразу поднимется, когда его будят. Это – первый хозяин в доме.

Польщенный Якуб, ему было лет шесть, высунул свою голову из-под одеяла, блеснул на брата темными глазками, улыбнулся и снова спрятался.

— Мама! Иди сюда, – позвал он мать.

Мальчику нужна была какая-то одежда, он решил встать, чтобы оправдать свою репутацию хорошего хозяина и работника» («В полесской глуши», перевод В. Тарсиса).

Такие же, самые что ни на есть бытовые впечатления и воспоминания не только в сознании самого писателя, но и в сознании персонажей К. Чорного живут как тяжелая психическая травма. В рассказе К. Чорного «Быльншавы межы» («Бурьяновы границы») (1925) крестьянин говорит: «Дитя – ноги у него исколотые жнивьем, раны залеплены землей, и он с плачем побежит, хромая, по полю. А утром он, как неживой, спит, набегавшись за день. Солнце еще не взошло, а ты его тянешь с постели. Поднимется он сонный, глаза закрыты, снова упадет, а ты снова тормошишь, стаскиваешь его с постели. Кажется, стал бы перед ним на колени: на, убей меня, гада, за все это».

В пьесе «Лета» (1932) та же сценка в памяти колхозника Ладымера живет как неотступная боль о когда-то пережитом.

То постоянное напряжение, в котором пребывают герои К.

  1. Письма Я. Коласа (журнал «Полымя», 1957, N 10).[]
  2. Газета «Лiтаратура i мастацтва», 1934, N 34.[]

Цитировать

Адамович, А. Богатство и многообразие (К проблеме стиля белорусской советской прозы) / А. Адамович // Вопросы литературы. - 1958 - №6. - C. 32-50
Копировать