Боевые задачи критики

Г. АЛИБЕКОВА

МОЖНО ДЕЛАТЬ БОЛЬШЕ

В этом номере редакция завершает публикацию материалов анкеты о состоянии и тенденциях советской критики последних лет (см. «Вопросы литературы», N 3, 4).

Размышляя сейчас над задачами, которые стоят перед литературной критикой, мы, чтобы ясно видеть перспективу и масштаб того, что нам предстоит сделать, обращаемся к материалам XXIV съезда партии. Нельзя не задуматься над тем, что говорил тов. Л. И. Брежнев на съезде: «Несомненно, успехи советской литературы и искусства были бы еще значительнее, а недостатки изживались бы быстрее, если бы наша литературно-художественная критика более активно проводила линию партии, выступала с большей принципиальностью, соединяя взыскательность с тактом, с бережным отношением к творцам художественных ценностей».

Какова же степень активности сегодняшней критики?

Когда мысленно обозреваешь картину нашей литературной критики, невольно взгляд задерживается на тех ее участках, где проходят оживленные и страстные дискуссии. Понятно, что дискуссии вспыхивают чаще всего вокруг самых значительных в идейном и художественном отношении произведений современной литературы, отражающих в свою очередь наиболее существенные явления жизни.

Новые произведения Ч. Айтматова, А. Айлисли, О. Сулейменова, Р. Ибрагимбекова и других писателей не проходят не замеченными критикой. На страницах центральной печати произведения этих и других авторов получают разнообразные оценки, о них спорит, высказывается читатель. И все-таки критику следует упрекнуть в том, что другие, не менее значительные, произведения остаются не замеченными ею. Напомню хотя бы некоторые имена талантливых авторов, о которых критика пишет совсем редко: И. Гусейнов, Г. Матевосян, И. Шихлы, Ф. Искандер.

Но дело, конечно, не только в этом. Есть у критики и более серьезные недостатки. Сегодня одним из самых больших зол критики является оторванность ее от насущных проблем литературной науки, эстетики. Именно критика должна обнаруживать то новое, что возникает в литературе на каждом этане ее развития. Этого легче всего достичь, когда в критике действуют люди, обладающие широкими знаниями, острой мыслью. Чем менее «унифицированы» мышление и стиль критика, тем плодотворней его деятельность.

Критик, так же как и художник, – творческая индивидуальность. Чем ярче и своеобразнее личность критика, чем оригинальнее и глубже его суждения и выводы, тем неизбежнее несовпадение его индивидуальной точки зрения с позицией другого критика. Несовпадение предполагает полемику – именно в споре рождается истина.

Очень важно, когда критик раскрывает новое в искусстве, ведет читателя вперед, пытается предвидеть перспективу развития тех или иных литературных тенденций. Критика призвана отражать не только динамику литературного процесса, но обобщать и тот нравственный опыт, который несет в себе художественное творчество, указывать на ростки нового в жизни, на те факты современности, которые должны стать «многозначительным моментом истории» (Луначарский). А это возможно при условии, если современная литература будет рассматриваться и как объект активных взаимоотношений между читателем и критикой. Эти взаимоотношения складываются опять-таки в дискуссиях, в полемике. К сожалению, такие дискуссии почти полностью отсутствуют в современной азербайджанской критике.

Сегодня мы должны с горечью признать, что азербайджанская критика отстает не только от жизни, она робко связывает искусство с жизнью общества, не успевает улавливать новое в литературе, не пытается заглянуть в ее будущее. Но самое досадное: она не может удержаться и на тех позициях, которые уже были завоеваны ею. Ушли в прошлое ставшие одно время традиционными научные сессии по итогам литературного года, редко вспыхивают дискуссии вокруг интересных произведений, нечасто появляются и проблемные статьи, – словом, в азербайджанской критике сегодня «мертвый сезон».

В чем же причины этого явления? Может быть, уровень критики отражает в данном случае состояние литературы и упреки нужно отнести именно к ней?

Даже самый беглый взгляд на современную азербайджанскую литературу и искусство подскажет, что это не так. Одна за другой выходят новые книги опытных мастеров и молодых азербайджанских писателей, особенно интенсивно развиваются роман и повесть, набирает силу документальный жанр, любопытные процессы происходят в современной поэзии, где, незримо противоборствуя, работают поэты с разными художественными пристрастиями…

Словом, современная азербайджанская литература и искусство развиваются активно (по крайней мере количественно), однако без особого воздействия критики.

А критики? Они ограничиваются рецензированием отдельных произведений, как правило, не связывая их с общим литературным процессом, с проблематикой современной жизни и литературы. Но и рецензирование находится у нас в самом незавидном положении, практически очень часто оно представляет собой аннотирование книг: в рецензиях, как правило, нет обобщений, авторы их почти не пытаются исследовать произведение как явление искусства, показать многообразные связи между его содержанием и формой.

Настоящей бедой нашей критики становится несвоевременное рецензирование. Можно ли считать нормальным, например, когда повесть молодого и одаренного автора (пусть во многом спорная) получает оценку в республике не по горячим следам, а после перевода ее на русский язык и рецензирования в центральной печати?

Бесспорно, нет-нет да и блеснет яркая критическая звезда на небосклоне критики, блеснет и снова исчезнет надолго, как бы напомнив о таящихся потенциальных возможностях этого боевого и оперативного жанра…

Множество различных причин обусловили отставание этого жанра в нашей литературе. Прежде в Азербайджане критики старшего поколения ощутимо влияли на развитие и уровень критики, ее методологическое обогащение, заботились о воспитании молодого поколения критиков, показывали пример высокой требовательности и бескомпромиссности. Профессиональное мастерство сочеталось у них с высокой идейной закалкой. Сегодня с сожалением приходится констатировать, что представители старшего поколения почти полностью отстранились от активной повседневной жизни критики.

Вернусь еще раз к взаимодействию критики и литературоведения. Критика часто рассматривает свои функции слишком узко, она перестала разрабатывать собственно теоретические проблемы. Слышатся даже голоса, что незачем, например, критике рассматривать такие явления, как «литература факта» или «документальная проза»: сама практика литературы и искусства, мол, еще не дает материала для их анализа. То же относится и к проблеме читательского восприятия, которая уже давно включена в повестку дня всесоюзной критики, ибо дает возможность широко ставить многие эстетические и этические проблемы литературного развития.

Одним из самых существенных недостатков азербайджанской критики становится узость ее методологии. Обычно критик, который обращается к тому или иному произведению, ограничивается лишь национальным художественным опытом. Между тем жизнь и развитие самой литературы диктует необходимость широкого обращения к общесоюзному литературному процессу, требует от критика сравнения опыта своей литературы с завоеваниями других литератур, заставляет пристально анализировать такой важный фактор литературного развития, как взаимовлияние, взаимообогащение литератур.

Материала для этого в азербайджанской литературе вполне достаточно.

Необходимость такого методологического обогащения наша критики сознают. Об этом свидетельствует недавно состоявшееся в Баку совещание на тему «Взаимодействие и взаимовлияние как фактор развития и обновления национальных традиций в литературе; я искусстве», организованное «Литературной газетой» совместно с Союзом писателей Азербайджана. Оно показало, что в нашей республике есть немало талантливых критиков. Почти каждый из выступавших высказывал новые мысли, указал на важные, соответствующие духу времени аспекты современных проблем, для разрешения которых настоятельно требуется обновление и оживление критической мысли в нашей литературе.

В Азербайджане есть смелые, бескомпромиссные литераторы, которые могут пропагандировать лучшие завоевания родной литературы, умеют успешно бороться с проявлениями антихудожественного ремесленничества, сознают высокие задачи, стоящие перед искусством социалистического реализма. Очень важно, чтобы все это было реализовано в повседневной литературной практике.

г. Баку

В. БАРАНОВ

НА ПОРОГЕ НОВЫХ ПРОБЛЕМ

Оценка литературной критики, данная тов. Л. И. Брежневым в Отчетном докладе XXIV съезду КПСС, обязывает со всей требовательностью и взыскательностью разобраться в собственном хозяйстве, подвести итоги пройденному, определить – в свете партийных указаний – задачи будущего. Все это, разумеется, функция «коллективного критика»; я же выскажусь лишь о некоторых тенденциях сегодняшней критики.

Как говорят, все познается в сравнении. Сравним статьи и рецензии, опубликованные в пору Второго съезда писателей, с сегодняшними. Разница очевидная. Писать стали интереснее, своеобразнее, можно сказать – виртуознее: Манеру некоторых авторов хочется даже сравнить с выступлениями чемпионов по танцам на льду.

Блеску много, но только вот в чем беда: след на поверхности литературной жизни от таких пируэтов не превосходит глубины бороздки, остающейся на льду от лезвия конька. Конечно, подобный упрек может быть адресован только определенной категории критиков. Но в их манере, на мой взгляд, отчетливо выявляется некая общая, не слишком радующая тенденция.

Мне кажется, возникла определенная диспропорция между стилем, «читабельностью» и аргументированностью, доказательностью суждений. Авторы множества рецензий еще не поднимаются до подлинного анализа произведений. Авторы проблемных статей часто уже не считают нужным «опускаться» до него. Они выдвигают положения. Книги подвёрстываются в виде примеров.

Хочу, чтоб меня поняли верно. Я далек от охаивания труда своих коллег по критическому цеху. Положительных примеров можно привести немало в работе представителей разных поколений.

Предмет моего беспокойства уже, конкретнее. Дело в том, что очень часто критик высказывает (излагает, сообщает, преподносит и т. д.) свое более или менее развернутое мнение о книге, с которым трудно спорить, но столь же трудно и соглашаться. Статьи, в которых на глазах читателя развертывается процесс анализа произведения, появляются крайне редко. Подобно тому как в искусстве читателя захватывает определенный сюжет, так своего рода, сюжет как движущаяся система доказательств должен быть и в статье. Вспомним Плеханова: критика, говорил он, должна быть объективна, как физика, и поэтому чужда всякой метафизики.

Оценивая работу того или иного критика, рассуждают, талантливо или неталантливо, верно или неверно написано и т. д. И забывают сказать, в какой мере доказательно. А не в доказательности ли должен проявлять себя талант критика? Сейчас признаком хорошего тона стало говорить: «Конечно, небесспорно, но, с другой стороны…» Я не за азбучные истины, не за прописные банальности. Спорить – и по-настоящему! – нам есть о чем. Но так ли уж редко за «талантливой небесспорностью» скрывается просто недостаточная последовательность и глубина суждений? Я что-то не припомню случая, когда бы критика похвалили: да, он так разобрал этот вопрос, что тут уж теперь спорить не о чем, можно идти дальше (а не вращаться в пределах все той же площадки).

Всем ясно, что критика не может быть превращена в инструмент холодного, чисто рассудочного разъятия произведения на «составляющие». Она органический синтез науки и искусства, логического и образного мышления. Вспомним, однако, Р. Роллана: «Очень большой критик стоит для меня на одном уровне с большим художником-творцом. Но такой критик встречается крайне редко, еще реже, чем творец. Ибо критик должен обладать гением созидания, который он принес в жертву гению разума… Потребность знать убила потребность быть; но теперь… великий критик проникает в творчество по всем капиллярам, он им овладевает».

Итак, в труде критика гений разума (для нас же, простых смертных, – просто разум), а не субъективно-художественная эмоция, должен стоять на первом месте.

Чтобы не отстать от требований времени, современному критику необходимо постоянно пополнять и обогащать багаж своей общелитературоведческой подготовки. И прежде всего следует учиться у историков литературы комплексному подходу к произведению. Публикуется немало рецензий, в которых книга берется в полной изоляции от предшествующего творчества писателя, от литературного процесса, от состояния жанра, к которому принадлежит она… Нельзя говорить обо всем одинаково подробно: рецензия есть рецензия. Но часто невозможно обнаружить хотя бы следы внутреннего соотнесения книги с вне ее лежащими величинами. В таком случае можно ли назвать критику движущейся эстетикой? Перед нами просто дилетантизм, который по природе своей антидинамичен – недостаток, который он стремится замаскировать новейшей косметикой. Думается, историзм – это привилегия не одного только литературоведения…

Поскольку критику можно лишь условно отделить от собственно литературоведения, скажу о нем несколько слов. В последнее время я лично ощущаю все нарастающую неудовлетворенность тем, что казалось совсем недавно в порядке вещей, включая и многие результаты своей собственной работы. Причина этой неудовлетворенности, видимо, в том, что перед литературоведением, изучающим советскую литературу, все отчетливее возникают контуры новых проблем, требующих нового подхода.

Для нас теперь мало, если анализируется идейно-тематическая основа произведения с выходом в его «художественные особенности»; мало, если лишь в самой общей форме раскрываются черты и особенности социалистического реализма. В последнее время делаются небезуспешные попытки осмыслить идейно-стилевые тенденции развития художественного сознания в послеоктябрьскую эпоху, понять социалистический реализм именно как метод художественного мышления, то есть инструмент поэтического исследования жизни. Необходимо создание обобщающих трудов как о поэтике социалистического реализма, об исторически закономерном становлении его форм, так и об индивидуальном проявлении метода в творчестве отдельного писателя. В таком случае его художественное мышление предстает перед нами как движущаяся поэтика.

Все чаще раздаются призывы изучать процессы творчества, а не только его результаты. Мне кажется, все больше ощущается необходимость изучения и внутренних взаимосвязей в процессе творчества художника. О чем идет речь? О взаимосвязи драматургии и прозы (М. Булгаков), публицистики и прозы (И. Эренбург), прозы, драматургии, кинодраматургии и публицистики (А. Толстой). Мы ради удобства исследования все раскладываем по полочкам отдельных жанров (и это необходимо). Но с другой стороны, не пора ли посмотреть, каковы межжанровые и межродовые зависимости, существующие в творчестве писателя на данном этапе, в пределах, так сказать, одного «горизонтального среза»? Как различные роды и виды обогащают друг друга? Есть ли здесь определенные исторические закономерности или все сугубо индивидуально? А дальше – выход в контакты литературы и других видов искусства…

Сколько подобного рода проблем ждет даже не исследования, а пока еще только постановки! И все они в конечном счете есть проблема художественного мышления писателя.

Что дает подобный подход, попытаюсь пояснить на примере А. Толстого. Его проза и драматургия обычно анализируются отдельно. Но вот, сопоставляя повесть «Ябикус» и пьесу «Бунт машин» (1924), мы определенно ощущаем тяготение писателя к условно-фантастическим формам, вплоть до гротеска. Подключим далее к этому сопоставлению статью «Задачи литературы» (написанную в то же время), в которой писатель выдвигал лозунг монументального реализма (кто только не писал о нем, включая и автора этих строк!). И обнаруживаем, что реальное историческое содержание лозунга, если взять его в органической связи с творчеством Толстого в целом, оказывается в значительной степени иным, чем это принято полагать. И А. Толстой предстает как не такой уж робкий продолжатель традиции классики XIX века; иначе встает и вопрос о реализме XX века в связи с идейно-творческими исканиями в ранней советской литературе…

Дальнейшее овладение безграничными возможностями марксистской методологии откроет перед учеными захватывающие перспективы исследования внутренних закономерностей историко-литературного процесса, поможет с новых сторон оценить художественные богатства, накопленные советской литературой, расширит жанровые рамки трудов по литературоведению. А все это вместе взятое нанесет удар по все еще бытующим бескрылой описательности и поверхностному фразерству, мнимому глубокомыслию и догматической узости. Все это поможет критике поднять общий уровень культуры анализа, культуры критического мышления.

В свое время в «Вопросах литературы» была опубликована статья А. Дементьева, Н. Дикушиной и А. Хайлова, доказывающая необходимость создания «Очерков истории русской советской критики». Статья вызвала ряд откликов. Остается только выразить сожаление, что разговор этот не получил логического завершения. Между тем такой труд давно пора иметь или по крайней мере следовало бы начать работу над ним. Обобщение опыта советской критики позволило бы избежать многих слабостей и ошибок в наших сегодняшних литературных делах.

Странная все-таки получается картина (но формуле: сапожник без сапог)! Критике есть дело решительно до всего, что происходит в литературе, но никак она не доберется до того, чтобы разобраться в арсенале своего собственного хозяйства.

Мне кажется, было бы полезно ввести, хотя бы в отдельных вузах, в виде специальных курсов, критику. Имеется в виду не столько история критики (с времен Белинского – это читается), а ее теория, поэтика (своеобразие ее жанровых форм, соотношение логического и образного начал, система аргументации, стиль и т. д.). Видимо, об этом стоило бы подумать совместно Союзу писателей СССР и Министерству высшего и среднего специального образования СССР.

Жизнь, эпоха стремительного научно-технического прогресса будет предъявлять и критике все более высокие требования, и надо уже сегодня заботиться о подрастающей смене.

г. Горький

В. БУРСОВ

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ИСТОРИЗМ
И ЛИЧНОСТЬ ПИСАТЕЛЯ

Человеку, который долго живет на свете и много лет занимается одним и тем же делом, приходится начинать издалека, когда он захочет высказаться о своей работе.

Я начну с первых послевоенных лет, вспоминая путь, пройденный нашим литературоведением уже за четверть столетия. У меня такое впечатление, что именно в те, в первые послевоенные годы литературоведение становилось своего рода массовой профессией, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Сужу об этом отчасти по собственному опыту работы в Пушкинском доме, где в начале 50-х годов число аспирантов доходило, думаю, человек до тридцати, а может, и перевалило за эту цифру. Причина такого положения заключалась в необходимости возмещения потерь, нанесенных войной. В военное же время, думается мне, сложился навык оценивать литературные произведения, исходя только из их содержания. Понятно, что здесь таилась опасность упрощения литературного анализа. В наших работах послевоенного периода, вплоть по крайней мере до середины 50-х годов, заметно дает о себе знать склонность к нивелировке художественных индивидуальностей. Хотя для этого были и другие, более капитальные причины. Как-то, готовясь к лекции в университете, я положил на стол десятка полтора монографий о наших классиках, просмотрел их начальные страницы. Эти, большей частью неплохие книги начинаются совершенно одинаково: «Имярек гордость нашего народа, пламенный патриот нашей родины…» Среди этих книг не было только книги о Достоевском, а когда, несколько позднее, появилась такая книга, то начиналась она по-другому.

Как раз с той же середины 50-х годов положение начало меняться. Хотя и очень робко, но все же неуклонно намечался сдвиг в сторону изучения индивидуальных особенностей писателя. Прежде господствовал жанр монографии типа «Имярек. Жизнь и творчество». Даже лучшие работы такого рода, независимо от намерений их авторов, до известной степени претендовали заменить собою чтение произведений исследуемых авторов.

Лет пятнадцать назад монополия жанра типа «Имярек. Жизнь и творчество» заколебалась. Стали появляться книги типа «Реализм имярек», а потом и «Мастерство имярек». Внимание к индивидуальным художественным системам великих писателей прошлого, как я уже сказал, возрастало. Все же не очень значительно, поскольку реализм Пушкина или Гоголя, Некрасова или Толстого, Тургенева или Достоевского порой измерялся одной и той же меркой. В изучении мастерства также не было достигнуто больших успехов. Мы и тут мало вникали в индивидуальный мир писателя, нередко сводили дело к выяснению того, как на смену менее совершенной рукописи появлялась более совершенная, более отделанная.

Примерно с конца 50-х годов начали печататься статьи методологического характера, доказывающие необходимость индивидуального подхода к писателю. Проводилось и большое количество дискуссий на эту тему. В общем-то, дело делалось весьма полезное. Меня, однако, и тогда удивляла наша робость, боязнь, как бы интерес к индивидуальному не привел к забвению общего. Я вспоминаю чью-то статью, в которой делалось именно такого рода предостережение, говорилось, что индивидуальный облик и самого великого писателя не должен заслонять собою общей картины эпохи. Нечего сказать, хорошенькое представление об облике великого писателя! Удивительная методология: писатель сам по себе, эпоха в свою очередь сама по себе. А ведь великий писатель потому и велик, что в его облике заключен облик целой эпохи.

Разумеется, эпоха существует независимо от писателя, писатель же может существовать только в рамках эпохи. Я сказал «разумеется», но это «разумеется» не такое уж бесспорное. Люди творят эпоху, творимые той же эпохой. Мало того, они создают представление о своем творении, то есть и об эпохе, и о самих себе. Особая роль принадлежит здесь политикам, мыслителям, художникам. То, что мы называем историей, дважды созидается людьми. Обычно мы говорим об истории как о чем-то первичном, тогда как на деле перед нами ее многообразные отражения. Рассказывают анекдот об одном английском ученом, написавшем «Всемирную историю», а затем выбросившем рукопись из окна. Случилось это после того, как он узнал, что виденное им уличное происшествие другой очевидец преподносит совсем не так, как он это делает, а между тем ему также верят.

Историзм в художественном творчестве много сложнее, чем, так сказать, обычный. Два историка, изучающие жизнь и деятельность Наполеона, могут спорить друг с другом, сколько угодно опровергать друг друга, каждый будет доказывать, что он прав. Тут все-таки решает документированность. С писателями дело обстоит иначе. Наполеон Толстого, в сущности, антипод лермонтовского Наполеона. А мы, читатели, верим как в того, так и в другого. Я хочу сказать не то, что в художественном творчестве царит полный произвол, а то, что у художника и задача иная, и возможности иные, чем у историка. Художник тем значительнее, чем более способен выявить еще никем не выявленные индивидуальные особенности в явлении общего значения.

Некрасов и Достоевский сверстники, они писали об одной и той же эпохе, часто касались одних и тех же тем, нередко ставили одни и те же вопросы. А между тем какие это разные художники!

Применительно к литературоведению можно говорить об историзме двоякого рода. Во-первых, насколько верно показана историческая обусловленность исследуемого автора; во-вторых, как глубоко вскрыт исторический смысл его произведений, Что греха таить – историзм первого порядка выглядит в иных случаях как набор необходимых цитат и фактов, большей частью общеизвестных. Мне кажется, не так благополучно обстоит дело и с историзмом второго порядка. Я имею в виду получившую распространение методику накладывания произведений писателя на общеизвестные цитаты и факты с целью установления того, в какой мере смысл первых соответствует смыслу вторых, иными словами, в какую сторону и как далеко отклонился писатель от некоей исторической заданности.

Есть у нас специальные работы об историзме великих писателей. Особенно запомнилась мне статья Б. Томашевского, посвященная историзму Пушкина. В ней хорошо показано, как велик был исторический кругозор Пушкина, изучавшего русскую и всемирную историю что называется по первоисточникам. Благодаря опыту исторического мышления Пушкин и в своем художественном творчестве оставался историком, даже если и писал на современную тему. Тем не менее такая оценка пушкинского историзма недостаточна. Мало сказать о наклонности и способности Пушкина как художника вставлять изображаемые события и лица в историческую раму. Не менее важно другое – показать его пристрастие к известного рода историческим событиям и лицам, его неповторимое, ему одному свойственное понимание исторического процесса.

Пушкин написал громадное количество произведений на исторические сюжеты. Назову самые крупные из них – «Борис Годунов», «Капитанская дочка», «Медный всадник». Вдумаемся в них. И нам, надеюсь, станет ясно, что всей душой Пушкин был прикован к таким сторонам исторических свершений, как их ненадежность и непрочность (образ Бориса Годунова); к подмене действительного мнимым (образ Самозванца); напротив, к облачению действительного в одряхлевшие, но еще сохраняющие свои силы исторические формы (образ Пугачева, выдававшего себя за царя Петра III); к роковым последствиям, вытекающим и из самых необходимых и важных исторических поворотов (образ Петра).

Пушкин, я бы сказал, подчеркивает неумолимость исторических законов, беспощадность их по отношению к судьбам отдельных людей, беззащитность человека перед судьбой}

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет…

В литературоведческом историзме упор делается на историческую обусловленность писателя. При этом мы подходим к писателю с заранее сложившимся представлением об истории, его сформировавшей и получившей отражение в его произведениях. Сама эта история фигурирует у нас обыкновенно как величина неизменная. От этого нам, даже вопреки нашим желаниям, приходится исполнять роль менторов по отношению и к гениальным художникам. Кто-то сказал» что великие творения искусства чем-то напоминают высочайших особ, и если мы хотим узнать их, надо, чтобы они Рами заговорили с нами.

Разве это уход от историзма? Нет, это и есть настоящий, подлинный историзм, не исключающий исторической критики и самых великих проявлений человеческого духа. Кстати, великие люди всегда критично настроены по отношению к самим себе. Они постоянно в исканиях. Ищет тот, кому чего-то не хватает. Тут-то, занимаясь разбором этого» легче всего заметить, как индивидуальные искания пересекаются с исканиями эпохи, принимают форму этих последних, сталкиваясь между собою. Это ли не поле для исторической критики?! Для поисков самостоятельных решений?!

Порою высокомерно относясь к общим воззрениям великого писателя, мы боимся прикоснуться к его личным слабостям и ошибкам, думая, что это к делу не относится. Я не за возвращение к биографическому методу, несостоятельность которого давно очевидна. Я за изучение писателя как духовной личности, а этого нельзя достигнуть, не обращаясь и к мельчайшим фактам из его жизни, если эти последние проливают дополнительный свет на его ум и душу. Необходимо помнить и о слабостях гения. Мне могут указать на письмо Пушкина к Вяземскому (1825, ноябрь) по поводу утери воспоминаний Байрона. Что ж, прочтем соответствующее место из этого знаменитейшего пушкинского письма.

«Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чорт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо – а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением… Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. – Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецыг он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе».

Вот ведь как – Пушкин не призывает обходить молчанием слабости великих людей, а только указывает на недопустимость злорадствовать по этому поводу. Это совсем разные вещи. Злорадство вообще ниже человеческого достоинства. Если перед нами возникает необходимость говорить о склонности великого писателя к самопреодолению, то только потому, что без этого не понять источников, стимулирующих и возвышающих его творческую деятельность.

Проблема человека и судьбы, наряду с Пушкиным, привлекала в такой же степени Достоевского, который ставит ее едва ли не во всех своих крупнейших произведениях. Увы, мы слишком мало интересуемся этим и обедняем наш литературный анализ, в данном случае наши представления и о Пушкине, и о Достоевском. Пушкин и Достоевский в своих произведениях, отводя такое большое место судьбе, видят и показывают ее по-разному. Насколько герой Пушкина считается с белениями судьбы, настолько герой Достоевского негодует против них. Пушкин разгадывает человека, разгадывая историю; Достоевский, напротив, стремится разгадать историю через постижение тайны человека.

Задача изучения личности писателя отнюдь не находится в противоречии с задачей изучения его эпохи – напротив, обязывает творчески подойти к изучению исторических обстоятельств. Да разве можно дать представление о великой личности, не раскрыв условий, ее сформировавших, но, с другой стороны, нашедших в ней свое изумительное, неповторимое преломление?!

Тут образец для нас – статьи Ленина о Толстом. «Противоречия во взглядах Толстого – не противоречия его только личной мысли, а отражение тех в высшей степени сложных, противоречивых условий, социальных влияний, исторических традиций, которые определяли психологию различных классов и различных слоев русского общества в пореформенную, но дореволюционную эпоху» ¹.

1905 год «принес с собой исторический конец толстовщине, конец всей той эпохе, которая могла и должна была породить учение Толстого – не как индивидуальное нечто, не как каприз или оригинальничанье, а как идеологию условий жизни, в которых действительно находились миллионы и миллионы в течение известного времени» ².

Ленин решительно против абсолютизирования личных качеств Толстого, претив какого-либо возвышения их над историей, – раз это великая личность, то все единичное в ней связано с историей.

В моей работе «Личность Достоевского», по поводу которой в печати высказываются различные точки зрения, приводится масса эпизодов из личной жизни этого великого русского писателя, отмечаются многие странности его характера. Он играл в рулетку, у него были иные недостатки и слабости. Всякий факт из жизни Достоевского, привлекаемый мною, привлекается – лишь поскольку служит цели воссоздания его духовного и творческого облика. И тут я опираюсь на высочайший пример Ленина, ибо при характеристике Толстого Ленин не обошел и тот факт, что Толстой был вегетарианцем. Нам, литературоведам, надо изображать своих героев, то есть великих писателей прошлого, и как людей, прослеживать, своими средствами, их человеческие, всегда драматические судьбы, – разумеется, ради более глубокого проникновения в смысл творений.

В свое время литературоведов ругали за плохой, тяжелый язык, каким они пишут свои статьи и книги. Теперь редко можно услышать такого рода упреки в наш адрес. Очевидно, мы и в самом деле пишем более гладко. Однако по-прежнему остается задача превращения «литературоведения» в «литературу».

г. Ленинград

К. ВАСИН

САМАЯ АКТУАЛЬНАЯ ПРОБЛЕМА

лавным для марийской литературоведческой и критической мысли с первых же дней ее возникновения является забота о высоком идейном и нравственном содержании литературы. У ее истоков стояли В. Мухин, А. Эшкинин, И. Петров, известные в истории Марийского края как видные общественные деятели, коммунисты-ленинцы. Они начали с разработки проблем идейности и партийности марийской литературы. Так, В. Мухин в статье «Отразительница жизни народной», опубликованной в газете «Йошкар кече» («Красный день») 27 февраля 1919 года и ставшей первой ласточкой марийской литературной критики, писал, что художественное творчество в эпоху грандиознейшего социального переустройства должно прежде всего служить интересам трудового народа, «выражать революционные, пролетарские мотивы».

Продолжая эти традиции, современные марийские литературоведы и критики уделяют большое внимание общественной позиции художника, его партийной целеустремленности, стремятся рассматривать творчество того или иного писателя с точки зрения социалистического идеала. Нередко требовательный, принципиальный разговор превращался в своеобразную дискуссию, теоретический спор, причем эти дискуссии и споры выходили за пределы Марийского края.

Несколько лет тому назад Э. Мягисте в серии статей о марийской литературе, опубликованных на страницах эмигрантского журнала «Тулимулд», который выходит на эстонском языке в Швеции, поставил под сомнение сам факт существования, социалистического реализма в марийской советской литературе, в том числе в поэзии С. Чавайна, ее зачинателя. Творчество многих крупных писателей, сыгравших значительную роль в становлении коммунистических идейных основ марийской литературы, – таких, как В. Мухин, М. Казаков, Н. Игнатьев, – Мягисте просто игнорировал³. Писатели, научные работники Марийской АССР решительно отвергли эти домыслы и доказали, что целеустремленная партийная политика, несущая в себе пафос правды, оказала самое плодотворное воздействие на художественное творчество и способствовала появлению всего лучшего, что есть в марийской советской литературе.

Становление нового мировоззрения, поиски новых идейно-эстетических принципов происходили в борьбе и зачастую усложнялись тем, что идеи национальной ограниченности временами оказывали определенное влияние и на отдельных деятелей из революционно-демократического, подлинно просветительского направления, Точность идейных оценок существенно важна не только для полноты правды истории, но и для нашего движения вперед, для упрочения боевого, партийного духа современной литературы, так как подлинно научное осмысление современного литературного процесса невозможно без добротного, всестороннего знания прошлого.

Проявляя нетерпимость к произволу субъективизма, страстно и последовательно защищая ленинские принципы партийности, наша критика и литературная наука способствовали дальнейшему укреплению позиций социалистического реализма, показали внутренние закономерности его возникновения и его роль в духовном развитии марийского народа. Однако это не означает, что в области научно-теоретической и критической мысли у нас все обстоит благополучно. Прежде всего с сожалением следует отметить, что литературоведов, писателей, журналистов, время от времени пишущих статьи о современном литературном развитии, рецензии и обзоры о новых книгах, в настоящее время в Марийской АССР не так уж много, а критиков-профессионалов вообще нет. Марийское литературоведение за последнюю четверть века развивалось в основном как составная часть педагогической науки. Литературоведы и критики Марийской АССР в преобладающем большинстве работают преподавателями педагогического института, методистами института усовершенствования учителей и выступают в печати в качестве составителей школьных программ, учебников-хрестоматий, различных пособий для школ. Их литературно-критическая деятельность в значительной мере имеет прикладной, утилитарный характер и нередко несет в себе элементы упрощенчества: в художественном произведении в первую очередь подчеркивается его дидактико-нравоучительная сторона, не выявляется все творческое многообразие литературного процесса или произведений того или иного писателя. Отсюда возникают стандартные характеристики, словесные штампы.

Марийская литература за последние десять – пятнадцать лет в основном растет количественно. Каждый год появляются новые повести, пьесы, поэмы. Начиная с середины 50-х годов издано около десятка романов. Слов нет, по сравнению с тем, что было у нас в первые послевоенные годы, – это примечательное явление. Помнится, четверть века тому назад на марийском языке не каждый год мы радовали читателей новой книгой рассказов и очерков, приметным фактом была публикация каждого стихотворения. В те годы, как говорится, каждое зернышко было считанное, редкостное. Теперь полки библиотек оказались полными книг на марийском языке, и каждый год приносит нам несколько романов и повестей, сотни стихотворений. Для литературы настало время перехода количества в качество. Поэтому проблема мастерства для марийских писателей сейчас стала особенно актуальной. И для критиков тоже. Поверхностные беллетризированные отклики на события современной действительности не могут удовлетворить читателя, общественность.

Критика, активно воздействуя на литературный процесс, поощряя, вдохновляя то, что еще только вызревает, должна ставить перед собой задачи не только временные, ближайшие, но и, как говорится, дальнего прицела.

И связи с этим большие задачи встают и перед марийским литературоведением. Теоретическая мысль, измеряющая творческие возможности согласно провинциальному, местному уровню, не замечающая того, что возникает в культуре других народов, не в силах дать правильный ориентир для родной литературы. Оттого никак нетерпим отрыв от общесоюзной литературно-критической мысли.

Наша общесоюзная литературно-критическая мысль за последние десять – пятнадцать лет достигла значительных успехов. Все более отказываясь от прямолинейности, упрощенчества, она воспринимает художественную литературу как разностороннее, сложнейшее проявление творческой, созидательной жизни народа, вдохновляет ее на новые новаторские дерзания. Только опора на все значительное, что есть во всесоюзной культуре, творческое усвоение этих достижений могут привести марийскую литературу к подлинной зрелости, к новым высотам в художественном развитии. Именно обращение к всесоюзному опыту дает истинную возможность глубже понять свои родные традиции и эстетические богатства: с высоты горизонты расширяются и видно гораздо дальше.

г. Йошкар-Ола

В. КОВАЛЕНКО

ВЗЫСКАТЕЛЬНАЯ, БОЕВАЯ, ПРИНЦИПИАЛЬНАЯ…

не кажется, немало недостатков современной белорусской критики объясняется тем, что у многих авторов заметно притупилось чувство современности. Общий, вневременной подход к литературным явлениям встречается довольно часто. Конечно, ратовать надо не за легковесную, конъюнктурную привязанность к моменту дня. Критику необходимо то чувство времени, которое дает ему возможность обнаруживать в художественном произведении весь общественный опыт современности. Оно, такое чувство времени, обретается непросто, легко его и утратить. Опасность литературной «старости» угрожает критикам в большей степени, чем представителям других жанров. Причем молодые годы не являются надежной гарантией от литературного «постарения». Это самое драматичное в жизни критика – быть молодым старичком. Критика молодит только чувство времени, а не броская, вызывающая или скандальная манера высказывания.

Правда, темперамент критика, если он не становится самоцелью, если он не искусствен, не задан, тоже отражает степень злободневности поднимаемых литературой проблем. Почти полное отсутствие на страницах белорусских периодических изданий проблемных, полемических статей свидетельствует не только о заметном ослаблении активности критики, но указывает и на ослабление внутренней связи с развитием самой действительности.

У белорусских критиков есть бесспорные достижения. Появляются статьи, выходят книги, посвященные современным проблемам развития литературы (но почему-то реже и с большими издательскими осложнениями, чем в предыдущие годы), вырос профессиональный и литературно-теоретический уровень критических работ.

Однако критика, на мой взгляд, должна более основательно защищать литературу от проникновения серости, идейно-художественной нетребовательности, беспомощных подделок под современность, острее и доказательнее обнажать слабые стороны литературного процесса.

Слабые, ремесленнические произведения появлялись всегда. Но в последнее время число их увеличилось и, главное, их претензии считать себя большой литературой стали более воинственными. Критика же здесь проявляет явную пассивность, нетребовательность. А ведь ремесленническая, конъюнктурная, поверхностная литература – смертельный враг и читателя, и критики. Смертельный враг потому, что подобного рода литература заинтересована в критике снисходительной, податливой, беспринципной, всеядной и легко готова пожертвовать самим существованием серьезной критики, если бы такое оказалось возможным. Такая литература угрожает снизить этические и социальные идеалы читателя, стремится подменить глубокое осознание нравственного идеала нашего современника упрощенными, подчас мещанскими представлениями об этом идеале. Не так мало у нас книг, где положительные герои вольно иди невольно оправдывают, ссылаясь на «силу обстоятельств», свою пассивность. Высшим принципом морали становится примирение с недостатками, вместо убежденности мы видим бездумие героя, поверхностный, самодовольный оптимизм, неумение и нежелание разрешать сложные и противоречивые проблемы действительности. Такие герои не просто излучают из себя бездуховность, но, увы, по воле писателя еще считают вправе требовать, чтобы все люди жили так, как живут они.

Одна из важнейших проблем жизни критики – взаимоотношения между нею и писателями, и наряду с решением творческих вопросов нам необходимо больше говорить и писать об этой проблеме, о создании атмосферы, благоприятной для деятельности критики.

Некоторые писатели, «обиженные» критикой, к сожалению, считают себя вправе выступать с грубыми нападками на своих товарищей по литературной работе (хотя права отвечать критику никто у писателя, конечно, не отнимает). Нельзя не упомянуть в связи с этим роман В. Карпова «Сотая молодость» (1969), в котором критики выведены огулом как хищники и даже названы «коршунами». Придав критикам- отрицательным героям – портретное и биографическое сходство с реальными людьми, автор романа, таким образом, преследовал цель литературной мести.

Критик не должен брать на себя роль рекламного агента при особе писателя или быть учителем литературного «чистописания». Ему невозможно быть ни тем, ни другим, если он действительно критик. Вместе с писателем, с его помощью, а иногда и вопреки ему критик призван защищать настоящую литературу, правду жизни, высокие принципы народности и партийности.

Требовательный подход критики к литературным явлениям не всегда встречает поддержку и понимание, а нередко наталкивается на противодействие. Некоторые литераторы упорно защищают тезис, будто критик в своих суждениях должен избегать личной оценки и обязан учитывать, мол, какое-то собирательное мнение. А ведь от этого совсем недалеко до ситуации, когда критик, прежде чем засесть за рецензию, станет обзванивать своих знакомых и знакомых писателя и спрашивать их мнение о новом произведении, чтобы его-то и зафиксировать. Как это облегчает работу! И как обесценивает ее!

Конечно же, если критик демонстрирует только свои личные симпатии и взгляды, отрывая произведение от исторического или современного опыта нашей жизни, то перед нами действительно пример субъективной критики. Но такого рода дремучий субъективизм почти изжит в практике нашей литературной жизни. Его проявлению препятствуют уже укоренившиеся требования элементарной эстетической грамотности. А вот отказавшись от собственного «я» как проявления творческой личности, от собственных симпатий и вкусов, критик окажется беспомощным, он перестанет быть критиком. Откуда взяться вдохновению, страсти, глубине проникновения, если нет личного отношения к художественному явлению?

Ведь если критические работы пишутся на основе непродуманных, эклектичных концепций, такой эклектизм отнюдь не может служить гарантией от субъективизма. Субъективизму трудно поднять голову там, где литературная жизнь активна, где часто происходят интересные проблемные дискуссии, обсуждения, споры. Некоторые же товарищи «борются» с субъективизмом путем свертывания дискуссий и споров, не понимая, что создают этим самым тепличные условия для его вызревания.

Невозможно, например, припомнить за последний десяток лет случая, чтобы редакция какого-нибудь нашего республиканского литературного издания поместила одновременно две рецензии с противоположной оценкой одного и того же произведения. Предполагается, видимо, что по крайней мере одна из рецензий будет обязательно «субъективной». Удивительно ли, что объективность критической позиции при таком подходе понимается как единое и нормативное мнение.

Тенденция к захваливанию слабых произведений иногда питается механистическим, методологически неверным пониманием современного литературного процесса как неизменно развивающегося (даже на небольшом отрезке времени) по восходящей прямой. Это убеждение всячески поддерживается некоторыми писателями, наивно считающими, будто каждое их новое произведение должно обязательно обогатить нашу литературу.

Все эти факторы оказывают отрицательное воздействие на продуктивность критики. Действительно, сколько пишет критик – много или мало? Думаю, что почти все критики, особенно молодые, пишут мало. Некогда. Многие заняты на службе, подчас далекой от их интересов. На «свидание» с критикой остаются не такие уж богатые часы досуга. А критик должен писать много, должен часто выступать в печати, потому что без опыта не может быть мастерства. Конечно, ставить в прямую зависимость мастерство от количества написанного рискованно. Белинский, Добролюбов, Писарев, Богданович стали мастерами не только потому, что писали много. Существует здесь и обратная зависимость. Талант прежде всего определяет мастерство. Но при всем при том нет и не может быть профессионального умения, которое можно было бы заполучить без пера и бумаги и потом держать при себе в запасе на случай, когда оно понадобится. Мастерство приобретается и выявляется только в живом и спором деле.

Много у критики впереди сложных проблем, ответственных обязанностей, трудной, но интересной работы.

г. Минск

М. КОТОВ

НА БЛИЖНИХ ПОДСТУПАХ

Давно прошли времена, когда литературная критика считалась чем-то вроде служанки при госпоже Беллетристике. Ныне критика – если еще не передовой, не ведущий, то, во всяком случае, вполне самостоятельный и суверенный жанр литературы. У нее свой особый предмет исследования, свои особые формы и средства осмысления действительности, а следовательно, и свои закономерности развития, не всегда совпадающие с общим ходом литературного процесса.

Минувшее пятилетие было, на мой взгляд, для советской литературы скорее временем теоретических поисков и раздумий, нежели крупных достижений и побед, что, разумеется, не исключает отдельных творческих удач в том или другом жанре, особенно в историко-военной романистике. Писатели как бы еще присматривались к сегодняшним строителям коммунизма, выверяли в очерках и повестях новые приемы и средства, чтобы в какое-то вероятно, не очень далекое, время сделать решительный бросок вперед я закрепиться на новых высотах жизнеутверждающего искусства.

В этом же направлении, но, пожалуй, гораздо энергичнее и с более ощутимыми результатами, развивались в эти годы наши критика и литературоведение. Я имею здесь в виду превосходную монографию академика Д. Лихачева о древнерусском эпосе, новые работы Б. Бурсова, А. Овчаренко, Б. Сучкова и других исследователей по теории и практике реализма, а также многочисленные статьи критиков-публицистов в партийной печати, направленные против наших идейных противников и доморощенных неомодернистов.

Заметно выросла и возмужала за это же время и наша собственно литературная критика. Окрепли ее связи с жизнью народа, неуклонно растет литературное мастерство. Если раньше, лет десять назад, критику в журналах читали больше учителя-словесники, студенты-филологи да некоторые из библиотекарей, то теперь ею интересуются многие – рабочие и колхозники, инженеры, техники, врачи, агрономы и партийные работники, причем не вообще, а в связи с насущными, проблемами современности. Вот, например, какие вопросы были заданы мне на одном семинаре сельских агитаторов и пропагандистов, где я выступал с докладом о советской литературе последних лет:

Что почитать в критике о новом типе партийных вожаков на селе?

Чем, на ваш взгляд, объяснить такое положение: наша деревня становится все богаче, культурнее, а утечка молодежи в город не прекращается?

К сожалению, я не сохранил эти записки и поэтому привожу формулировки по памяти. Но смысл их именно таков.

Значит, критику читают, к ней прислушиваются, в ней, как и в романах или повестях, ищут ответов на животрепещущие вопросы дня. Это приятно.

И еще одно отрадное явление, на которое хотелось бы обратить внимание, – это настойчивое (и нередко успешное) стремление литераторов выйти за пределы традиционно критических жанров. Типичный пример – книжки В. Дементьева о творчестве поэтов А. Прокофьева и Л. Мартынова. Читая их, наглядно убеждаешься, насколько живее, ярче и, главное, содержательнее становятся наши работы, когда в них органически сливаются воедино литературный портрет и очерк, поэтика и философия, а сами историко-литературные и эстетические наблюдения критика оборачиваются серьезными раздумьями о жизни и литературе.

Наряду с тем совершенно очевидно: наша критика, в особенности газетно-журнальная, еще страдает многими недостатками, о которых тоже следует сказать со всей откровенностью. Тут и слабые связи с экономистами и социологами, и поверхностные представления о художественной литературе на местах, и – что особенно опасно – субъективизм в оценке произведений писателей. Вспомните хотя бы зубодробительные статьи некоторых критиков из «Нового мира», в которых буквально перечеркивалось творчество М. Алексеева.

Сколько в них было мелочного, явно тенденциозного и попросту внелитературного!

Оборотная сторона медали – неразумное захваливание «своих» авторов, в том числе и молодых, с целью молчаливого противопоставления их иножурнальным. О частных следствиях такого избирательного рецензирования писала недавно «Литературная газета», обозревая литературно-критические публикации в журнале «Юность», но эти молчаливые противопоставления встречаются порой и в некоторых других наших журналах.

Вот и получается: на словах мы за партийную, вполне объективную критику, а на деле нет-нет да и поступаемся основополагающими принципами.

У критика одна дорога – правда, и любые попытки обойти ее слева или справа неминуемо ведут к искажению реального положения вещей в литературе, а заодно и к потере высокого доверия читателей к нашей работе.

Думается, что предстоящий съезд писателей наведет порядок в этом чрезвычайно важном деле и таким путем поможет критике подняться на новую, более высокую ступень развития.

г. Саратов

Ф. КУЗНЕЦОВ

ЧТО НУЖНО КРИТИКЕ

Практика последних лет обнаруживает небезынтересное, но тревожащее противоречие: вполне заметный, достаточно резкий разрыв между философским, теоретическим, методологическим уровнем литературоведения и текущей журнально-газетной критики. Помимо всего другого, это объясняется, видимо, еще и уходом многих профессиональных критиков в историю и теорию литературы, в эстетику, литературоведение, а также документалистику, кино, прозу. А так как свято место пусто не бывает, страницы критико-библиографических отделов журналов и газет сплошь и рядом заполняются материалами непрофессиональными; прочно установилось мнение, что уж о чем другом, но о литературе-то писать легче легкого и под силу каждому. Профессиональный литературно-критический, то есть аналитический, подход к литературе на страницах иных литературных изданий все в большей степени уступает место так называемым «отзывам» – читательским или писательским. Последние необходимы, но они не заменят профессиональной, аналитической литературной критики.

Традиционна фраза: «критика отстает от литературы»; традиционна до такой степени, что ее уже стыдятся употреблять. Между тем фраза эта таит в себе существенное содержание, – какое?.. Так называемое «отставание» критики от литературы – не в малом количестве и даже не в низком качестве критических книг и статей (у нас, слава богу, достаточно всего – и плохого и хорошего). «Отставание» проявляется в другом: в неспособности критики концептуально осмыслить и истолковать новое качество литературы, в нежелании или неумении сообразовать себя, свои принципы и методику исследования с современным ее движением и новыми достижениями.

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 20, стр. 22.[↩]
2. Там же, стр. 103.[↩]
3. »Tulimuld», Лунд, 1965, N 2, 3. [↩]