Биография Достоевского

Л. Гроссман, Достоевский. Жизнь замечательных людей. Серия биографий, «Молодая гвардия», М. 1963, 543 стр.

Биография Достоевского, написанная Л. Гроссманом для серии «Жизнь замечательных людей», принадлежит к числу наиболее интересных работ этого жанра. Перед нами не «творческий путь», не «материалы для биографии» и уж, разумеется, не «воображаемый портрет», а подлинная биография, по сути дела, первая биография Достоевского, достойная этого названия.

Знаток творчества Достоевского, обогативший науку ценными специальными разысканиями о нем, Л. Гроссман в своем новом обобщающем труде, рассчитанном на самую широкую аудиторию, с несомненным тактом разрешает весьма нелегкие задачи, с которыми не мог не столкнуться биограф великого писателя. Исследователь не впадает при этом ни в ложный прокурорский пафос «обличителя» Достоевского, ни в слезливую жалостливость его «защитников», пытавшихся замолчать или смягчить противоречия идейной эволюции автора «Бедных людей» и «Братьев Карамазовых». Свою позицию Л. Гроссман очень точно и, на наш взгляд, совершенно правильно формулирует в заключительных страницах книги. «В умственных увлечениях Достоевского, – пишет он, – всегда искренних и страстных, было не мало преходящего, наносного и случайного. Но зато был и один незыблемый догмат веры. Его подлинным идеалом и глубочайшим родником его творений был русский народ во всем его историческом величии и трагизме протекающей борьбы. Широко изучивший историю России, навсегда запомнивший мужика Марея и его глухую деревушку, долго проживший рядом с народом в каторжном каземате и солдатской казарме, Достоевский к началу 60-х годов выработал свою заветную идею: высшая ценность заключается в духовной, поэтической и философской культуре его даровитого и несгибаемого народа, призванного в будущем к величайшей исторической миссии». И далее: «Отсюда его культ русского искусства во всех его отраслях – от Аввакума до Льва Толстого, от Андрея Рублева до Репина и Крамского, от частушек и заплачек до Глинки и Серова, от кремлевских соборов до московских звонниц XVIII века. Все это раскрывало ему глубочайший источник его заветных раздумий – «море-океан земли русской, море необъятное и глубочайшее», великий народ в его духовных исканиях и творческих достижениях» (стр. 528 – 529).

Обобщая под этим углом зрения очень большой фактический материал, печатный и архивный, нередко впервые вводимый в научный оборот (таковы, например, некоторые из записанных Л. Гроссманом бесед его с А. Г. Достоевской), исследователь строит биографию Достоевского на широком общественно-политическом и литературном фоне. История работы Достоевского над повестями и романами, его журнальная деятельность, оставаясь, как правило, в центре внимания читателя, переплетается с фактами интимно-бытовой биографии писателя, получающими непосредственное отражение в его творчестве. В этом отношении важнейшие наблюдения и выводы Л. Гроссмана представляются особенно интересными, так как они обычно аргументируются произведениями Достоевского, материалами его архива, его перепиской, критическим анализом воспоминаний его друзей и врагов.

Разумеется, новая работа Л. Гроссмана была значительно облегчена его предшествующими разысканиями в области политической и литературной биографии Достоевского, первые итоги которых были введены в научный оборот в его очень содержательной био-библиографической летописи «Жизнь и труды Ф. М. Достоевского» (1935). Этот критический свод материалов и сейчас остается основным справочником по всем вопросам биографии Достоевского.

В новой книге Л. Гроссмана восемь разделов, объединяющих двадцать глав. Размещение материала в этих главах не вызывает возражений – оно сделано со строгим учетом тех принципов композиции, которые Л. Толстой определял как «иерархию фактов» любого исторического повествования. Все события личной жизни писателя подчинены его литературной и общественной деятельности, оттеняют, а не мельчат последнюю. Так, например, рассказ о жизни и смерти отца писателя внутренне мотивирован в книге, с одной стороны, «потрясающей эпопеей греха, пороков и преступлений» Федора Павловича Карамазова (стр. 42), а с другой – также автобиографической страницей «Подростка» о детях, «оскорбленных неблагообразием отцов своих» (стр. 9). Так, история отношений Достоевского с М. Д. Исаевой (его будущей женой) по-новому комментирует некоторые образы и эпизоды романа «Идиот». Так, путешествие Достоевского с А. П. Сусловой по Западной Европе проливает новый свет на фабулу и персонажей «Игрока». Так, впечатления Достоевского от жизни его в Люблине (под Москвой) летом 1866 года тонко увязываются с некоторыми главами «Вечного мужа».

Биограф Достоевского не может пройти и мимо таких документов, как известное письмо Н. Н. Страхова – друга и единомышленника великого писателя – к Толстому (оно датировано 26 ноября 1883 года). В этом письме Страхов неожиданно выступил с обвинениями Достоевского в лицемерии, жестокости и аморальности. «Лица, наиболее на него похожие, – заключал Страхов, – это герой «Записок из подполья», Свидригайлов в «Преступлении и наказании» и Ставрогин в «Бесах». И далее: «При такой натуре он был очень расположен к сладкой сентиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания – его направление, его литературная муза и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости. Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя».

Исследователь пункт за пунктом разбирает этот обвинительный акт, противопоставляя ему авторитетные свидетельства и другого рода. Полемика с Страховым принадлежит к числу интереснейших страниц книги.

Однако с некоторыми наблюдениями Л. Гроссмана иногда хочется все же поспорить. Так, например, нельзя согласиться с характеристикой идейных расхождений молодого Достоевского с Белинским в 1846 году, которая дается в главе «Бунт или утопия?». Исследователь утверждает, что Достоевскому в эту пору (то есть в 1846 году) «дороги моральная идиллия будущей общины с ее поэзией любви и культом справедливости. Белинский же выступает как приверженец раннего коммунизма, уже прозревающий его грядущий строй, установление которого он признает немыслимым без революционных методов борьбы» (стр. 75).

В этих формулировках все или очень условно и абстрактно (реконструкция «платформы» Достоевского), или прямо противоречит общеизвестным фактам (характеристика идейных позиций Белинского периода 1846 – 1847 годов). Игнорируя такие идеологические документы, как письмо Белинского к Гоголю, как легальные статьи критика той же поры, как его письма к Анненкову, Боткину и Кавелину, как споры с Герценом и Бакуниным, Л. Гроссман апеллирует не к фактам, а лишь к своему толкованию некоторых позднейших высказываний Достоевского, известных по воспоминаниям В. С. Соловьева. Мемуарист глухо упоминает об одном разговоре Белинского с Достоевским, который нельзя было процитировать в «Дневнике писателя» в 1873 году по его «непечатности». Эту часть рассказа о Белинском не мог опубликовать в 1881 году и Всеволод Соловьев. Рассказ Достоевского, свидетельствовал его собеседник, «…вызвал с моей стороны замечание, что ведь от слова до дела еще далеко, у каждого человека могут быть самые чудовищные быстролетные мысли и, однако, эти мысли никогда не превращаются в дело, и только иные люди в известные минуты любят с напускным цинизмом как бы похвастаться какой-нибудь дикой мыслью.

– Конечно, конечно, <согласился Достоевский> только Белинский – то был не таков: он если сказал, то мог и сделать; это была натура простая, цельная, у которой слово и дело вместе. Другие сто раз задумаются, прежде чем решиться, и все же никогда не решатся, а он – нет».

Перепечатывая эти строки воспоминаний В. Соловьева, Л. Гроссман заключает: «…Всеволод Соловьев не мог выразиться яснее. Но из его слов явствует, что заявление Белинского имело один только смысл: пропаганду политического убийства» (стр. 75 – 76).

Домысел этот не имеет, однако, никакого права на существование – и не только потому, что он не вытекает из контекста. В 1920 году мне пришлось, по предложению журнала «Дела и дни», познакомиться с автографом воспоминаний В. Соловьева, предложенных для нового опубликования, так как в рукописи оказалось несколько эпизодов, изъятых из первоначального текста цензурой. В числе этих эпизодов был и тот, который дал повод Л. Гроссману для его неожиданной гипотезы. Однако исследователь ошибся – в рассказе Достоевского шла речь не о политическом убийстве, а об очень резкой формулировке отношения Белинского к филистерским представлениям об устоях буржуазной семьи и о так называемой «реабилитации плоти».

В новой биографии Достоевского уделено много внимания его дружбе в начале 60-х годов с сестрами А. П. и Н. П. Сусловыми. Обе они были еще очень молоды, обе связаны с революционным подпольем, обе причастны к литературным кругам. Старшая из сестер, Аполлинария, была возлюбленной писателя (их отношения отражены в романе Полины и Алексея Ивановича в «Игроке»). Младшая, Надежда, была его приятельницей. Впоследствии именно ей Достоевский писал 19 апреля 1865 года: «…я в каждую тяжелую минуту к Вам приезжал отдохнуть душой… Вы видали меня в самые искренние мои мгновения… Вы мне как молодое, новое дороги, кроме того, что я люблю Вас как самую любимую сестру».

Л. Гроссман правильно определяет роль А. Сусловой в жизни писателя, но о Н. Сусловой он ограничился лишь самыми краткими сведениями, называя ее очень общо – то «революционеркой», то «цюрихской студенткой», а впоследствии «выдающейся представительницей русской медицины». За пределами книги остался, однако, гораздо более интересный, а главное, более конкретный материал об этой приятельнице Достоевского. Так, в новом издании воспоминаний Л. Ф. Пантелеева оказались совершенно точные сведения о том, что Н. Суслова входила в 1862 году в петербургскую организацию «Земля и воля» ¹. Эта справка позволяет окончательно установить, что в мемуарах известной «нигилистки» А. Комаровой, невесты писателя Помяловского, привлекавшейся в 1866 году к секретному дознанию по делу Каракозова, выведена была под именем «Надежды Ивановны Сой» Н. Суслова, прямо назвать которую было еще нельзя.

Как свидетельствуют воспоминания А. Комаровой, именно у Н. Сусловой она видела в 1862 – 1863 годах даже печать «Земли и воли» и «целые пачки» прокламаций этой поры. Данные А. Комаровой бросают, таким образом, новый свет и на живые связи Достоевского с революционным подпольем самого начала 60-х годов².

В центре последних глав биографии Достоевского стоит его предсмертный роман «Братья Карамазовы», справедливо рассматриваемый Л. Гроссманом как высшее достижение великого писателя, как «кульминация» его творческого пути. Не будем сейчас спорить с исследователем (хотя этот спор и не был бы праздным), когда он, вспоминая известный парадокс, что «из всех героев Шекспира только Гамлет мог бы написать его трагедии», утверждает, что «из всех героев Достоевского только Иван Карамазов мог бы написать его романы». Но нельзя не согласиться с Л. Гроссманом в том, что с наибольшей художественной мощью самые дорогие Достоевскому философско-исторические концепции и контроверзы воплощены были им в речах и видениях Ивана Карамазова. Исследователь убедительно показывает очевидную связь мотивировок бунта героя Достоевского с диалектикой Вольтера (в повести «Кандид, или Оптимизм»), сего разоблачением и ниспровержением теодицеи Лейбница, прокламировавшей символ веры апологетов социально-политического застоя и оппортунизма: «Все к лучшему в этом лучшем из миров!» Но, напоминая эту любопытную литературную параллель, Л. Гроссман отбрасывает почему-то еще более выразительные, еще более актуальные предыстоки отказа Карамазова от «этого божьего мира», пропитанного слезами и кровью «от корки до центра». Мы имеем в виду творческое преображение в знаменитом монологе Ивана Карамазова гневного неприятия Белинским блаженной «гармонической всеобщности» («Allgemeinheit») Гегеля. «Что мне в том, – писал Белинский 1 марта 1841 года Боткину, – что я уверен, что разумность восторжествует, что в будущем будет хорошо, если судьба велела мне быть свидетелем торжества случайности, неразумия, животной силы? Что мне в том, что моим или твоим детям будет хорошо, если мне скверно и если не моя вина в том, что мне скверно?» И там же: «Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братьев по крови… Говорят, что дисгармония есть условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участию идею дисгармонии» ³.

Достоевский не мог не знать этого письма, опубликованного в хорошо известной ему книге А. Н. Пыпина о Белинском, вышедшей в свет » 1876 году. Заметим кстати, что на разительную близость этого письма пафосу и тематике речей Ивана Карамазова, его отказу принять будущую «мировую гармонию», если она должна быть куплена веками бессмысленных страданий всего человечества, впервые указал Горький в своих каприйских лекциях 1908 – 1909 годов⁴. Эту параллель обязан был учесть и Л. Гроссман. Думается, что идеологическая биография Достоевского, начавшаяся его встречей с Белинским в 1845 году, не случайно кончается перекличкой с великим критиком в «Братьях Карамазовых».

Не получила достаточного отражения в книге Л. Гроссмана и полемика Достоевского с Н. К. Михайловским, который в «Отечественных записках» 1873 года с большим вниманием откликнулся на первые главы «Дневника писателя», несмотря на то, что появились они в таком ультрареакционном журнале, как «Гражданин». Напомним, что именно в ответе Достоевского на статью «Отечественных записок» сделано было им известное заявление: «Смею уверить г. Н. М. <Михайловского>, что «лик мира сего» мне самому даже очень не нравится» ⁵.

Книгу Л. Гроссмана заключает хорошо систематизированная «Краткая библиография». Перечень важнейшей литературы предмета вместе с «основными датами жизни и творчества» писателя вообще стал очень ценной частью всех последних выпусков серии «Жизнь замечательных людей».

Подведем итоги. Опыт создания первой биографии Достоевского, обращенной к самой широкой аудитории и сделанной при этом на высоком научном уровне, увенчался успехом. Сомнения же, которые вызывают некоторые наблюдения и гипотезы Л. Гроссмана (отнюдь не выводы!), объясняются наличием слишком многих белых пятен в биографии великого писателя. Естественны и некоторые вольные и невольные пробелы, обусловленные сравнительно небольшим объемом книга и необходимостью уложить в нее огромный фактический материал. Можно не сомневаться, что все эти недочеты легко будут устранены в последующих изданиях этой талантливой и нужной книги.

1. См. Л. Ф. Пантелеев, Воспоминания, Гослитиздат, М. 1958, стр. 215, 317.[↩]
2. См. А. А. Комарова, Одна из многих, СПб. 1881, стр. 37 и сл. Несмотря на то, что в пору публикации этой книги Комарова была уже ренегаткой, воспоминания ее заслуживают самого пристального внимания.[↩]
3. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., Изд. АН СССР, т. XII, М. 1956, стр. 23.[↩]
4. См. М. Горький, История русской литературы, ГИХЛ, М. 1939, стр. 288 – 289.[↩]
5. Ф. М. Достоевский. Собр. соч., т. ХШ, М. 1930, стр. 450.[↩]