Биографический миф о Сумарокове

Репутации писателей играют заметную роль в любой национальной культуре, но мало исследованы. Один из факторов их формирования именуют биографическим мифом¹. Обстоятельства жизни, переосмысленные обществом в духе распространенных в нем стереотипов, бытуют в культурном сознании, дополняясь реальными и вымышленными деталями, пока не закрепляются в «циклизации вокруг имен выдающихся писателей (Сумарокова, Баркова, Кострова. — Н. Г.) анекдотических рассказов, складывающихся в целостный биографический миф» [Лотман: 373]. Он несводим лишь к контекстуально обусловленному повествовательному жанру исторического анекдота, отражаясь в формах панегирических (посвящение, мадригал, послание, надпись к портрету) и полемических (эпиграмма, сатира, пародия), в критике, публицистике, учебниках и т. д.

Особенно характерна мифологизация биографий для раннего периода развития литератур, когда личность писателя уже интересна и значима для публики, но занятие искусством еще не приобрело общественного престижа, и достоверная информация об авторе не считается обязательной, важнее соотнесение его с набором традиционных амплуа, архетипов — антропоморфным набором общих мест культуры. На Западе это происходило уже в позднее Средневековье и в эпоху Возрождения (вспомним жизнеописания трубадуров, Данте, Ф. Вийона, К. Марло, Т. Тассо), в России так создавались репутации писателей XVIII века.

Биографический миф отражает не все стороны личности и деятельности писателя. Внешне проявляющиеся черты характера, поступки, взаимоотношения с окружающими привлекают больше внимания, чем творчество и роль в литературном процессе (исключая историю создания произведений и реакцию на них публики). Поэтому мифы о деятелях искусства, особенно в старину, могут почти игнорировать их профессию, сосредоточившись на психологических или социальных архетипических чертах. Для того чтобы литератор в преданиях действовал именно как писатель, а внимание было обращено на эти занятия, должно сложиться если не уважение к словесному творчеству, то хотя бы понимание его самодостаточности и общественной значимости².

Первый русский литератор, чья личность заинтересовала публику именно как писательская и сделалась объектом мифологизации, — Александр Петрович Сумароков. Это не значит, что ранее не было мифологизированных репутаций, просто именно в сумароковской вышла на первый план индивидуальность поэта, а не общественное положение, должность, тематика творчества. Сам Сумароков первым стал активно внедрять в произведения автобиографические мотивы, заговорил о величии писательской миссии и противопоставил у нас поэта толпе. Общество не было готово к таким новшествам. Реакция на них в виде раздраженных анекдотов, быстро сгруппировавшихся в цикл, была неизбежна. Молва опиралась на реальные факты и действительные особенности личности поэта и давала им истолкование, единственно доступное тогда массовому сознанию. В результате пересуды о Сумарокове сложились в цельный миф, получивший важное место среди топосов, не исчезнувших для российской культуры бесследно³.

Когда формировались репутации предшественников и современников Сумарокова, акцентировались иные аспекты мифологизируемой личности. Писатели Древней Руси и Петровской эпохи воспринимались лишь как духовные особы, литературное творчество не было их основным занятием. Князь А. Кантемир рано уехал за границу и оставил о себе мало преданий.

Фигура Тредиаковского оказалась благодатной для мифотворчества, но сам по себе, как неповторимая индивидуальность, поэт не привлекал внимания: он рано стал восприниматься как анахронизм и интересен был именно как занятный тип уходящего прошлого, удобный для осмеяния. Отдельные факты жизни Тредиаковского (знакомство школьником со свитой Петра I, доносы на Волынского, на литературных соперников) подавались без учета конкретных обстоятельств, включались в готовые анекдотические модели, в сюжет о неудачнике, попадающем впросак, независимо от его занятия, возраста и статуса. В преданиях о Тредиаковском реализуется классическое амплуа шута. Во многих рассказах поэт выступает как объект насмешки, в том числе и со стороны царских шутов (Педрилло, Кульковского). Со временем в такой роли оказался и Сумароков.

Образ Сумарокова, сложившийся в культурном сознании, даже если возводить его к традиционным амплуа, несводим ни к одному из них, но по меньшей мере является их синтезом. Не случайно чаще внимание привлекают не важные события жизни поэта, как в случае с Тредиаковским, а рядовые, повседневные. В первых поступок важен как деяние, во вторых — как характеристика. Анекдотические мифы о Тредиаковском и о Сумарокове относятся друг к другу, как комедия положений к комедии характеров.

Герой одного из колоссальных биографических мифов в русской истории — Ломоносов. В этом отношении с ним невозможно сопоставлять других писателей, государственных, общественных или культурных деятелей (в том числе современников — А. Суворова, Г. Потемкина и др.), поскольку массовые представления о них, сколь бы фантастически ни удалялись от реальности, обычно опирались на объективные факты, трансформировавшиеся до неузнаваемости. В случае же с Ломоносовым, как это бывало лишь с ключевыми фигурами правителей (с Петром I, а в советское время — с Лениным и Сталиным; разумеется, сопоставление это — исключительно типологическое), репутация формируется на основе идеологических топосов, в то время как биографические факты подключаются лишь в качестве примера, а могут и вовсе отсутствовать. Не случайно борьба Ломоносова с противниками часто мотивируется идейными соображениями, а не особенностями его нрава (личной неприязнью, вспыльчивостью, мстительностью, упрямством или иными качествами, которыми можно объяснить конфликт при психологическом подходе). Неудивительно, что богатая индивидуальность Ломоносова подменяется обычно строгим абстрактным силуэтом житийного героя (различного типа, в зависимости от идеологии, господствующей в данную эпоху в данной культурной среде).

Предания о Сумарокове соотносятся с противоположной архетипической моделью: в них, как при формировании репутаций многих старинных поэтов, чаще отображались черты характера и поступки писателя, в совокупности создававшие представление об асоциальной натуре — человеке невменяемом, скандалисте и чудаке. Отношение к подобной личности в разные эпохи не совпадало, отчего биографический миф о Сумарокове трансформировался, коррелируя с иными литературными преданиями. Исторический парадокс в том, что главные черты мифологизированной личности поэта, считающегося создателем системы строгих литературных правил, — ненормативность, выпадение из общепринятого поведенческого строя, разлад с господствующим мировосприятием.

Все это нашло отражение уже в отзывах о внешнем виде «северного Расина». Впервые в России наружность поэта сделалась литературным фактом. Никто еще не стремился воспроизвести ее достоверно, ведь и живопись обходилась парадным портретом, с одной стороны, и карикатурой — с другой. Никто не был готов дать и серьезный психологический портрет. Физиогномистика только рождалась, ей предстоял вековой путь до рассуждений о тайном смысле внешности Печорина. Первый, карикатурный, портрет «отца русского театра» с первыми же психологическими и эстетическими трактовками, субъективными и заведомо порочащими, создан соперниками в сатирических целях. В традиционном представлении лицо — зеркало души, а одежда — показатель социокультурной принадлежности. Современники сознательно фиксировали внешние недостатки Сумарокова, чтобы скомпрометировать его с нравственной точки зрения. Тредиаковский именовал соперника, не церемонясь, но зато выразительно — «рыжа тварь». Не более учтивы были и другие недоброжелатели. Ломоносов упоминает о внешности Сумарокова, называемого им Аколастом, следующим стихом: «Картавил и сипел, качался и мигал».

Что касается до внешности Сумарокова, — резюмировал их карикатурные наброски Н. Булич, — то из современных известий мы знаем, что наружность его не была особенно замечательна, кроме открытого лица его, в котором всякий мускул жил отдельною жизнию. Лицо его вполне выражало ту внутреннюю, вечную жизнь, которая сожигала его. Эту подвижность лица осмеял Тредиаковский в одной неизданной эпиграмме («Кто рыж, плешив, мигун, заика и картав, / Не может быти в том никак хороший нрав» [Образцы… Стлб. 519]. — Н. Г.) [Булич: 89-90].

В какой-то мере эти описания — при всей их пасквильной заостренности — имели реальную основу. Известны и портреты других писателей, создававшиеся по той же готовой сатирической модели, но они не имели успеха, так как реальный прототип их был недостаточно колоритен. Напротив, сумароковское лицо, болезненное и подвижное, его манера речи органично сочетались с темпераментом поэта. В совокупности это производило заметный эффект и запоминалось.

Ломоносов, Тредиаковский и их последователи, создавая карикатурный портрет своего врага, проявили себя, между прочим, как носители простонародных предрассудков (боязнь рыжих людей — обладателей инфернальной силы, убежденность в неискренности того, кто часто мигает) и как разночинцы-консерваторы, порицающие аристократическую моду. Последнее свойство выражалось в насмешливом подчеркивании щегольства Сумарокова. Эта черта отмечалась еще и потому, что сам писатель и его последователи, например И. Елагин в «Сатире на петиметра и кокеток» (1753), вызвавшей литературный скандал, обличали щегольство. Мифологизированный образ стихотворца наделялся теми чертами, которые он осуждал в других, но якобы не мог искоренить в себе.

К таким особенностям относится и пьянство Сумарокова, ставшее темой многих анекдотов:

При начале бахусовской его страсти Екатерина вызвала его в Петербург и сильными убеждениями взяла с него честное слово, что он оставит пьянственную чашу. В продолжение нескольких лет он крепился в данном слове Екатерине; но однажды в доме вдовы брата своего Ивана Петровича он прислонился к окну, на котором стояла раскупоренная бутылка гунгарской водки, запах ее ошеломил его. С досадою и с обыкновенным порывом своим стукнул он рукою по склянке, разбил ее, до крови поранил себе руку; убежал и как будто убежал и от света, и от самого себя [Глинка: 136-137].

Эти апокрифические подробности С. Глинка снабжает очень вероятной психологической мотивировкой поведения: «Сумароков был жертвою пылкой чувствительности своей <…> наш поэт-пустынник среди тогдашнего московского общества сам объясняет причину, вовлекшую его в бахусово самозабвение. Трагик Шиллер пил для воспламенения духа; Сумароков пил для утоления скорби душевной» [Глинка:

1. Б. Томашевский использует термин «биографическая легенда» [Томашевский: 8]; см. также: [Виролайнен], [Магомедова].[↩]
2. Подробнее см., например: [Живов]. [↩]
3. Из последних работ о репутации Сумарокова отметим содержательную статью о восприятии его драматургии: [Веселова]. См. также: [Алексеева]. О Сумарокове как персонаже литературных мифов см.: [Гуськов]. [↩]