Бедный Орик! Предыстория одной опечатки

Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио; человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик <…> Где теперь твои шутки? <…> Ничего не осталось…

У. Шекспир. Гамлет. Перевод Б. Пастернака

Прочтя размышления С. Секретова «Несбывшиеся. После молодости» [Секретов 2020], в которых критик пытался разобраться в причинах наступившего безмолвия литераторов, лет двадцать назад подававших надежды, я подумала, что напрасно Станислав Вячеславович оплакивает молодые таланты и даже, кажется, сердит на них. Природой задумано, чтобы не всякое нежное создание, окрылившись для первого бала, порхало бабочкой или стало царицей муравейника: массовый вылет «выпускников» (и начинающих литераторов) приурочен обычно бывает к чьей-нибудь сытной трапезе.

Секретов пишет:

Двадцатилетние не сочиняют, они без купюр переносят на бумагу собственную жизнь <…> Необходимо идти дальше, но куда идти, подобный герой не знает <…> Невозможность творческого развития скрывается за бытовыми оправданиями <…> юношеская горячность обернулась пшиком <…> Художественные произведения стали свидетельствами времени, историей поколения, но дальше последовало не вечное, а сиюминутное <…> Когда-то молодые кричали, что за ними будущее. Теперь это будущее — в прошлом [Секретов 2020: 63–64, 67, 71–73].

Да, и темперамент спринтера, и несоответствие желаний возможностям, и увязание в одних и тех же темах, и горькое открытие, что на гонорары семью не прокормишь, — все перечисленное Секретовым играет роль в падении с эмпиреев писателей-однодневок. Еще и то, что заметила как-то Л. Поликовская, говоря о Сергее Эфроне: «…чтобы стать писателем, одного дарования мало, нужно еще непреодолимое влечение к творчеству и характер, отметающий все преграды…» [Поликовская 2013: 22]. Впрочем, тем сильнее досада читателя, чем больше авансов дал ему недовоплощенный гений.

Предложу свою версию: запрет себе писать с какого-то момента — тихий протест, форма духовного суицида, неважно, бытом, окружением или эпохой душа поставлена под гнет… ферментироваться. Умолкшие писатели — явление вневременное: столетие назад все было то же.

Пропажи и опечатки

На фото — старинное московское кладбище в декабре 1945 года, заваленное снегом. Внутри могильной ограды сидит мужчина во фронтовой шинели, зябко уйдя в нее, как в сугроб. Рядом крест, сколоченный из досок, к штакетнику ограды прислонена палочка — трость молодого инвалида войны. «Хотел я выпить за здоровье, а пить пришлось за упокой» — вспоминается… Дойдя до самого Берлина, заслужив боевые награды, Олег (мужчина на снимке) был ранен, долго лечился и опоздал поэтому отца поздравить с Победой: тот умер 18 октября. «Память родителей храним своей дружбой», — напишут на бетонной стеле под маленьким крестом два брата и сестра пять лет спустя, когда вслед за отцом в ту же могилу сойдет и мать. По необъяснимой случайности в кладбищенских бумагах останется одно имя Ксении, имя ее супруга исчезнет, только на стеле и сохранившись:

Марков Борис Петрович (1888–1945)

Но нет, не только там…

Библиография русской периодики начала ХХ века содержит информацию о газете «Саратовское утро» [Беляева и др. 1960: 122] и о художественном альманахе юмора «Наш журнал» [Беляева и др. 1959: 409], издававшихся в Саратове зимой 1912–1913 годов. Издателем обоих назван Б. П. Марков. В длинных списках имен словаря И. Масанова — и славой овеянных, и совершенно теперь безвестных — мы находим его же: «Марков Борис П., саратовский журналист» [Масанов 1960: 303] — и ничего о нем больше. С детства я слышала от мамы¹, что это ее дед по матери, помнила названия саратовских изданий, в которых он участвовал, и анекдот о том, как полиция запретила целый журнал из-за опубликованного в нем стишка восемнадцатилетнего Бореньки.

В том же словаре находим псевдонимы Маркова: «Б. П. М.; Бэ Ме; Бэ Мэ; Бэ Эм; Орик, Б». Первые четыре отсылают нас к автору саратовского журнала «Карандаш» 1906 года (он-то и был, по семейной легенде, в год основания прикрыт), последний — псевдоним сочинителя «Тубу», рассказа, опубликованного в № 5 за 1913 год петербургского «Нового журнала для всех»², которым в то время владел поэт-акмеист В. Нарбут. Информантом по Маркову назван И. Книжник-Ветров, раскрывший его псевдонимы в письме от 12 января 1957 года к редактору словаря Б. Козьмину [Масанов 1957: 300].

Бедный Борик! — Б. Орик: под этим псевдонимом Марков вошел в анналы истории литературы — жертвой опечатки при составлении словаря. Открыв же сам букинистический раритет, подшивку «Нового журнала для всех» за 1913 год, видим другое имя: Б. Орисъ, — так автор на самом деле подписал рассказ [Орис Б. 1913], разбив свое крестильное имя точкой и прописной буквой «О» подчеркнув в нем польское ударение, с детства привычное слуху: Борис.

Полонез Сережи Каренина

Борис родился в Царстве Польском Российской Империи, куда переведен был по службе из родной Тамбовской губернии его отец. Гражданский акт о рождении торжественно возглашал:

Состоялось: в г. Сохачев 28 января 1888 года в два часа пополудни явился лично начальник Сохачевского телеграфного отделения надворный советник Петр Ильич Марков, 40 лет от роду <…> и предъявил нам младенца мужеска пола, объявляя, что он родился в г. Сохачев 24 января 1888 го в три часа утра от законной жены его Елизаветы Ивановны, 25 лет…³

Родители Бори вскоре разъехались (инсценировав в своей жизни «Анну Каренину»). Он и старшие дети достались отцу, сутками пропадавшему на своем телеграфе, и можно не сомневаться, что первые годы, теперь уже в г. Кутно, воспитанием Бори занимались нянюшки-польки. Поэтому, видимо, бытовой польский он знал лучше родного повседневного языка, литературным же русским владел прекрасно: в те годы преподавание в Польше велось только на русском.

Брат Владимир окончил ловичское реальное училище, про договорные экзамены в котором с юмором вспоминал генерал Деникин, тоже его выпускник [Деникин 1991]. Должно быть, Борис учился там же: математика осталась его тайной любовью на всю жизнь, по-французски и по-немецки он говорил свободно, древних языков, кажется, не знал. Если бы паче чаяния я выяснила, что прадед рос не «реалистом», а гимназистом в городе Лодзи, проще было бы объяснить его будущее знакомство с Константином Эдуардовичем Гейнрихом (о нем речь впереди), сыном лютеранского законоучителя в лодзинской мужской гимназии.

Пятнадцати лет Борис предавался мечтам под скрипку Г. Венявского, хорошо рисовал, плохо писал стихи в стиле Некрасова, любил Толстого и Чернышевского, а значит, сопереживал простому народу. Интернационал сложился вокруг Маркова сам собой: последние годы в Польше он провел в пышной, бурно тогда развивавшейся Лодзи, куда, воссоединившись с женой, перебрался отец. «Город четырех культур», так и теперь называют Лодзь, а к началу XX века труд польских и немецких ткачей, еврейские капиталы и русское управление вывели ее на второе место среди городов Царства Польского. Листая в Лодзинском архиве домовую книгу «каменицы» по Дзельной улице, где в 1903 году прописалась семья Бореньки, я обнаружила, что русской она там была единственной, соседи — немцы в основном (из Пруссии, Баварии, Австрии). От товарищей Боря заразился политическими идеями, что тлели до времени, но грозили снова воспламенить Польшу.

Матушка Бориса была женщиной своеобразной: происходя из рода Богоявленских [Лютова 2022: 16–30], известной династии тамбовского духовенства (двое ее кузенов получили академические степени и в 1910-х годах занимали «первое среди равных» положение в иерархии РПЦ), Елизавета Ивановна тоже была умна, начитанна и с характером, но придерживалась отнюдь не консервативных взглядов. С ней повзрослевшим детям показалось интереснее, чем со смиренным стареющим папой, звезд с неба, кажется, не хватавшим (что не помешало ему — сыну потомственного дьякона из села с мордовским названием Салазгорь — дослужиться до личного дворянства). Когда Первая российская революция двинулась по площадям и улицам Лодзи, мать от греха подальше отослала детей «в Империю», как говорили тогда в Польше про внутреннюю Россию, и уехала к ним сама, бросив мужа в опустевшей квартире на Дзельной ждать возможности выхода в отставку.

Клякса «Карандаша»

Все, кроме старшего Маркова, собрались «в деревне, в глуши» — в Саратове, куда Владимир, пошедший по стопам отца, назначен был телеграфистом. Позже страдания брата опишет Бомар⁴:

Телеграфист, дежуря с 9 ч. утра до 3 пополудни и с 7 ч. вечера до 9 ч. утра другого дня, кажется, мог бы хоть два часа ночью дать отдых себе <…> Но недремлющее око начальства издало циркуляр, что, вот, телеграфист может употребить эти два часа на то, чтобы сопровождать почту на вокзал <…> Зачем? — А для того (шепну вам на ушко), что, по инструкции, он должен бодрствовать, а не дремать в дежурке. Увидите ночью трясущуюся почтовую колымагу и согбенную фигуру телеграфиста, вздохните: «Эх, ночи бессонные!» [Бомар 1912а]

В то же самое время из Лодзи в Саратов приехал и упомянутый нами Гейнрих. Встречались ли Марков с Гейнрихом в Лодзи? Утвердительный ответ на этот вопрос позволил бы думать, что в Польше Боренька уже не только мечтательности предавался, но и реальному общественному активизму. Германский подданный, родившийся на территории современной Беларуси, Гейнрих был человеком вполне сложившимся:

1. Людмила Лютова (урожд. Тараканова, 1943–2020), дочь Галины Марковой (1912–1972).[↩]
2. »Тубу» переиздан в 2013 году отдельной брошюрой в издательстве «Международные отношения».[↩]
3. Копия документа из Akta stanu cywilnego Parafii Prawosławnej św. Jana Chrzciciela w Łowiczu z lat 1888–1901 в Archiwum Państwowego w Warszawie Oddział w Łowiczu, хранящаяся в домашнем архиве автора.[↩]
4. Один из отыменных псевдонимов Маркова в издававшейся им газете «Саратовское утро».[↩]