Артем Скворцов. Самосуд неожиданной зрелости. Творчество Сергея Гандлевского в контексте русской поэтической традиции

Артем Скворцов. Самосуд неожиданной зрелости. Творчество Сергея Гандлевского в контексте русской поэтической традиции. М.: ОГИ, 2013. 222 с.

Творчество Сергея Гандлевского пользуется постоянным вниманием читателей и критиков, время от времени в периодике появляются попытки его целостного анализа, однако полноценного филологического исследования до сих пор не проводилось. Исследованию предпослан эпиграф из романа «НРЗБ»: «Бухгалтерия и поэтический размах сочетались на замусоленных страницах в таких пропорциях, что вывести формулу этой скрупулезно вычисленной сумятицы взялся бы разве что беззаботный болван с ученой степенью». Более точного и исчерпывающего, ироничного и самоироничного эпиграфа — не найти. Скворцов рассматривает лирику Гандлевского именно как сочетание скрупулезных вычислений и поэтических озарений. И сам филолог совмещает формальный метод анализа текста и анализ содержательных особенностей поэтики Гандлевского с рассмотрением его художественного мира в самом широком историко-культурном контексте.

Результат статистически-стиховедческого исследования отражен в первых параграфах книги и занимает примерно семьдесят страниц из двухсот. Подробным образом описаны метрика, ритмика, акцентуация, фоника, рифма, строфика, графика и композиция стихотворений Гандлевского. Среди формальных выводов встречаются и неожиданные арифметические данные: во всей стиховой практике Гандлевского всего два случая шестистиший и два опыта континентального сонета. В третьем параграфе, анализирующем стилистику, исследуются лексика и фразеология, элементы языковой игры (при общем выводе о редкости игры слов у Гандлевского приводятся примеры каламбуров, иронических микроцентонов и др.), заглавия стихотворений (из ста пятнадцати стихотворений лишь одиннадцать имеют названия, и, как правило, они прямо указывают на жанр стихотворения или косвенно отсылают к памяти жанра) и синтаксис.

При анализе тем и мотивов Гандлевского автором обнаружено и проиллюстрировано присутствие в его творчестве устойчивого мотивно-образного комплекса «музыки» и близких к нему «шума», «музычки» и «тишины». Образ этот, по наблюдению Скворцова, наследуется Гандлевским от исключительно важных для него поэтов — Мандельштама, Ходасевича, Г. Иванова. И если высокая гармония музыки почти синонимична поэзии, то «навязчивая, негармоничная, прерванная музыка, тихие звуки, шорох и шепот, звуки, сходящие на нет, и, наконец, полное отсутствие всякого живого звука ассоциируются в стихах Гандлевского с тревогой или даже потусторонним ужасом» (с. 64).

Но главное в монографии — творчество Гандлевского вписано автором в традицию русской литературы, прослежены рецепция и трансформация отечественной поэтической традиции в лирике и романе «НРЗБ». В пятой главе «Работа с подтекстом» цитатность рассматривается как явление, в той или иной степени свойственное стихам Гандлевского, и иллюстрируется микро- и макроцитатами из классической и современной поэзии. В первой части подробно проанализированы аллюзии на стихи двух десятков поэтов классического периода — от Пушкина до Заболоцкого, но вторая часть представляет еще больший интерес — доказано, что сложившееся общее мнение об изолированности Гандлевского от поэзии советского периода не совсем верно. Скворцов проводит параллели между поэзией Гандлевского и Тарковского, Окуджавы, Самойлова, Мориц, Галича, Лосева, Чухонцева и поэтов круга «Московского времени».

Влияние поэзии Чухонцева воспринимается как наиболее масштабное. Скворцов выявляет около двадцати примеров прямых аллюзий на стихи Чухонцева, прослеживает развитие тем, мотивов и интонаций Чухонцева, отмечает схожую манеру вплетения в ткань стиха фразеологических и разговорных оборотов и чрезвычайно важную для обоих поэтов установку на прозаизацию стиха. Некоторые примеры снабжены подробным комментарием. Другие выглядят вполне убедительно и без него: параллель между «Да что об этом! Жизнью и корнями / мы так срослись со всем, что есть кругом, / что, кажется, и почва под ногами — / мы сами, только в образе другом» (Чухонцев) и «Так долго мы живем, / Что, кажется, не кровь идет по жилам, / А неуклюжий чернозем» (Гандлевский), действительно, очевидна.

Но есть и примеры, оставшиеся без необходимого комментария: «Тематическое родство являет себя в стихотворениях Чухонцева «Репетиция парада» и «Сотни тонн боевого железа…» Гандлевского. Их объединяет прежде всего авторская позиция: чувства вины и тоски, испытываемые лирическими героями при виде бессмысленной милитаристской мощи государства» (с. 110). Уловленный «чухонцевский пласт» никак не иллюстрируется и дальнейшее сопоставление, подтверждающее (или опровергающее) догадку, остается читателю.

Скворцов предлагает претекст строчек Гандлевского, уже сейчас для определенных кругов ставших квинтэссенцией авторского взгляда на мир: «Как засран лес, как жизнь не удалась, / Как жалко леса, а ее — не очень». Скворцов полагает, что это — единичный пример влияния поэта младшего поколения, Дениса Новикова. Имеется в виду его стихотворение «Стансы ко времени № 2»: «Ах, жизнь моя, печальные дела. / Мне никого и ничего не жалко. / Мне жалко вас, лопата и пила, / в масштабе от плетня до полушалка».

Поиск макроцитат приводит к результатам, подчас потрясающим своим изяществом: в строчке Гандлевского «А я по грудь в беде, обиде, лебеде» из стихотворения «Когда волнуется желтеющее пиво…» найдена отсылка к рассказам Набокова «Лебеда» и «Обида» с главным героем — мальчиком Путей, пишущим под диктовку на школьной доске: «…поросший кашкою и цепкой ли бедой…». Этот иронический центон Гандлевского разбирается Скворцовым почти пословно, со всем его «желтеющее пиво», «слова, слова, слова» и «я снова позабыл, что я хотел сказать».

Шестой параграф рассматривает подтексты романа «НРЗБ». Художественная проза и эссеистика Гандлевского автобиографичны, лиричны и по сути своей являются обширным комментарием к стихам. Потому поиск соответствий между ними можно вести почти бесконечно — каждый абзац, даже каждая мысль, выраженная прозой, найдет свою пару в стихотворной строчке. Однако же этим Скворцов не ограничивается, и анализ подтекста романа приводит его к Пушкину, Тютчеву, Мандельштаму, Ходасевичу, Бурлюку, Набокову, Бродскому и, закономерно, — ко всей череде дуэлей и самоубийств в русской литературе.

Скворцов утверждает, что у стихов героя романа «НРЗБ», гениального поэта Чиграшова, появляющихся в романе в пересказе, есть узнаваемые оригиналы — конкретные стихи Г. Иванова, Тарковского, Бродского, Цветкова и других. Например, пересказу стихотворения, в которое «был вплетен телефонный номер подруги (еще шестизначный, начинавшийся с буквы, разумеется, А)» (с. 144), соответствуют стихи «Звездный каталог» Тарковского («А-13-40-25. / Я не знаю, где тебя искать») и «448-22-82» Цветкова. И, хочется дополнить ряд, — песня упомянутого Галича «Номера» («- 5-13-43, это ты? Ровно в восемь приходи на каток!»), и даже «07» счастливо дозвонившегося при помощи своей «семьдесят второй» Высоцкого. А может быть, и более общее «Неожиданный и смелый / Женский голос в телефоне, — / Сколько сладостных гармоний / В этом голосе без тела» Гумилева.

Найдены литературные и реальные прототипы Чиграшова: Годунов-Чердынцев, Кончеев, Шейд, Пушкин, Мандельштам, Бродский, Губанов, Чудаков, Аронзон. И если большинство имен в этом списке не вызывает удивления, то наблюдение частичной переклички фамилий «Чиграшов/Чухонцев» нуждается в дополнительном пояснении.

Седьмой параграф, «Лирический герой», подводит итоги критического восприятия поэтического alter ego Гандлевского в контексте времени. Поэзия Гандлевского монологична и целиком принадлежит позднесоветской эпохе. «Густонаселенность» стихов второстепенными персонажами лишь оттеняет лирическое начало, так же, как сознательная изоляция героя от советского мира лишь позволяет ему навсегда остаться «в рамках стандартной советской квартиры» (с. 154). Но одно наблюдение Скворцова ново и принципиально для понимания лирического героя Гандлевского: «С одной стороны, он порой не чужд демонстрации достоевско-есенинского душевного надрыва, а с другой — всегда подает его в духе пушкинско-набоковской аристократической чуждости разночинскому самокопанию» (с. 152). Сказанное объясняет специфический род самоиронии Гандлевского, возможно, уникальный, звучащий в самоаттестациях типа «очарованный странник с пачки «Памира»», «придурковатый подпасок» и «в общем и целом мешок дерьма». И, в свою очередь, объясняется историей семьи Гандлевского, с папой — московским интеллигентом «моисеева закона» и мамой «по обоим дедам из попов»: «Семья, откуда я родом, кажется мне типичной советской семьей — в том смысле, что такие социально чуждые друг другу люди могли породниться только благодаря историческому катаклизму»[1].

Это сочетание двух принципиально разных форм «душевного надрыва» лирического героя бросает отсвет на всю поэзию Гандлевского. Она тоже становится типично советской поэзией — ибо могла возникнуть только в условиях эвакуации лирического героя из СССР, сознательно, последовательно и неуклонно проводимой его автором.

В части книги, посвященной работе Гандлевского с подтекстом, наибольшей по объему, временами меняется стиль исследователя: скрупулезность «бухгалтерского» подсчета отступает, и появляется «поэтический размах». Скворцов формулирует, что поэт «своеобразно воспринимает уроки, которые преподают ему в школе жизни, и не в состоянии писать ни под какую диктовку, кроме диктата вдохновения» (с. 131).

Филологическое исследование, содержащее опись всех стихотворений Гандлевского с их стиховыми формами, самостоятельную выборку трех с половиной десятков аллюзий Гандлевского и интереснейшие приложения, имеющие к творчеству Гандлевского косвенное отношение, но проявляющие тот самый «контекст русской поэтической традиции», и завершающееся библиографией на тридцати страницах, несмотря на педантизм подхода, написано, в числе прочего, о «диктате вдохновения» и о том, что «искусство нейтрализует зло» (с. 132).

Е. ПЕСТЕРЕВА