Арест Бабеля: расследование не закончено

…Ибо что такое жизнь ваша? пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий.

Иаков. IV, 14

I

В контексте темы массовых сталинских репрессий (а их кое-кто осмеливается называть мифом) арест отдельного человека и все связанные с ним обстоятельства выглядят как нечто обыденное и даже наскучившее. Телевизионная версия известного романа А. Солженицына, где арест благополучного советского дипломата становится потрясающей кульминацией сюжета, вернула нам чувство трагического с беспощадной экзистенциальной силой. Сам факт внезапного исчезновения человека «средь бела дня» заслуживает специального изучения. В большинстве случаев — если это происходило в закрытом помещении какого-либо госучреждения или квартиры — арест производился прямо и часто грубо, в других — акция сотрудников НКВД маскировалась под «задержание». Ордер на арест выписывался задним числом, когда жертва уже находилась в тюремной камере. Так, например, в деле задержанного в субботу ордер, подписанный начальством, мог появиться в понедельник. Впрочем, важны не технические детали, ведь свершалось главное: человек исчезал, и навеки.

Одним из характерных сюжетов не очень далекого прошлого можно считать арест Исаака Бабеля. Подробности того майского утра 1939 года воссозданы в воспоминаниях жены писателя А. Пирожковой. К моменту опубликования мемуаров (1972) из свидетелей ареста кроме Антонины Николаевны была жива киевская писательница и давний друг семьи Татьяна Осиповна Стах (1902-1988). О ней речь впереди, а пока несколько пояснений.

Читая в «Новом мире» (1961, № 9 — кн. 3, гл. 15) мемуары И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», она близко к сердцу приняла страницы, посвященные судьбе погибшего Бабеля. Эренбург, в частности, рассказал о сохранившемся конармейском дневнике автора «Конармии», который сберегла «одна киевлянка». Позже я узнал, что это М. Овруцкая, однако на мои письма к ней ответа не последовало. Тогда я обратился к Стах. Очень быстро она откликнулась. В своем первом письме Татьяна Осиповна сообщила, что «написала И. Эренбургу обо всей этой истории (имеется в виду история сохранения дневника. — С. П.), написала все, как было, и он в своих воспоминаниях «Люди, годы, жизнь» упомянул вскользь о том, что «некая киевлянка сохранила эти дневники». Кого он имел в виду — теперь мы уже не узнаем — Овруцкую (я ему о ней писала) или меня, — это не суть важно. Думаю, что в его архиве, который разбирает его дочь Ирина Эрбург, там это письмо есть. Я послала ему точное до скрупулезности описание ночи, когда все это случилось, как все это было, и свои впечатления: в первый раз я осталась у них ночевать, опоздав на поезд домой, и вот это случилось. А И. Э. был в зто время в Переделкино. Интересно психологически. А. Н. совершенно не помнит меня в этот злополучный рассвет, настолько она была всем случившимся убита. Она настолько ничего связанного с моим присутствием не помнит, что я толком не знаю, верит ли она теперь!» (24 марта 1971 года).

Антонина Николаевна долго не верила — до тех пор, пока не прочла в моей книге «Причина смерти — расстрел» (1996) соответствующие документы о присутствии Стах в их доме во время обыска. У нас состоялся разговор об этом, и Антонина Николаевна заметила, что 14 мая вернулась домой поздно, все домашние уже спали, и она, чтобы никого не беспокоить, сразу поднялась к себе наверх. А ранним утром, в момент появления сотрудников НКВД, поездки на дачу и обыска в квартире, сильнейший стресс стер из памяти все, что не относилось к личности Бабеля. Для писателя, однако, арест был ожидаем. Он не мог знать только рокового часа. Но, быть может, слабая надежда на улыбку судьбы все же теплилась в его сердце…

Письмо из Киева Эренбург передал Пирожковой. Когда Антонина Николаевна уезжала в Америку, оно досталось мне. Здесь этот документ публикуется с незначительными сокращениями. В сносках указываются необходимые исправления и уточнения, без которых мемуарный жанр не существует как надежный первоисточник.

II

Глубокоуважаемый Илья Григорьевич,

долго вынашивала я решение написать Вам историю злополучного ареста И. Э. Бабеля и, наконец, решилась. Дело в том, что я была единственным, если не считать Антонины Николаевны, свидетелем, — но она жена, ей невозможно беспристрастно и по возможности спокойно описать зто страшное событие. Кроме нас была еще приятельница И. Э. Эстер Григорьевна Мокотинская, но она умерла, следовательно, я должна это сделать и сделаю это, хотя мне трудно об этом писать, трудно вести повествование в спокойном тоне.

По-моему, это было 13 мая 1938 года¹.

Дня за четыре до этого события мы с мужем моим покойным сидели у Бабеля. Вечером, часов в 8, ему позвонил Александр Фадеев, и между ними произошел такой разговор.

— Как живете, Исаак Эммануилович? А «хозяин» вами интересуется. Просил меня позвонить вам, не нужно ли чего, может быть, вы хотите куда-нибудь поехать, м.б. куда-нибудь вас откомандировать, м.б. за границу съездите? А почему, — интересуется хозяин, — книг новых нет? Все ли у вас в порядке? М. б. что-нибудь нужно, так вы скажите.

И. Э. отвечал односложно, коротко, поблагодарил и сказал, что работает и пока ехать никуда не собирается.

— Ну, вы на коне, — сказал А. А.

Эту фразу я хорошо запомнила, т.к. Бабель, положив трубку, сказал: «Не очень мне нравится этот звонок, а на коне ли я, это большой вопрос». Дважды я слышала нечто подобное от него: первый раз он сказал это свое «не нравится» по поводу назначения Берия. Это был последний вечер, проведенный с ним, с И. Э. Больше я его никогда не видела.

В ту злополучную ночь на 13 мая я, засидевшись у Антонины Николаевны, опоздала на дачный поезд (жили мы за городом) и осталась у них ночевать. Легла я на диване в кабинете Бабеля, забыть эту комнату не могу. В ней стоял простой письменный стол, низкие полки с книгами, простой шкаф платяной и тумбочка у дивана. Ни картин, ни украшений, ничего, кроме шторы, которая была задернута, а окно приоткрыто.

На рассвете, чуть только начало светать, а значит это было 3-4 часа утра, меня разбудила какая-то возня. Я проснулась от электрического света. Двое мужчин в штатском стояли у письменного стола и возились с телефоном. Я спросонья ничего не разобрала и возмутилась про себя: вот, мол, дураки монтеры, ни свет ни заря приходят на рассвете чинить телефон. Повернулась на другой бок и задремала. Но сейчас же проснулась. Что-то толкнуло меня в сердце, тревога сжала сердце, безотчетная — я ведь ничего не подозревала. Я быстро оделась и вышла в коридор. Мне открылась такая картина. В первой комнате какие-то люди (их было четверо или пятеро, точно не помню), вернее, один это делал — стоял перед распахнутой дверцей шкафа и саблей² выбрасывал содержимое полок прямо на пол. Оказалось, что они нашли саблю, старую и заржавевшую — память Гражданской войны, и, приписав в «опись улик» ее как «холодное оружие», орудовали ею. Выбросив все из шкафа, они перешли к кроватям… Тут проснулась Лида³ и села в кроватке, протирая глаза, ее взяла Эстер Григорьевна и отнесла в столовую. Меня позвали, я вошла в комнату, все еще ничего не понимая. Я так далека была от мысли, что это касается Бабеля. Я поняла, конечно, что это обыск, но подумала на Мокотинскую (муж ее был арестован гораздо раньше как троцкист)… Мне стало ужасно жаль ее, и мысли мои были далеко от истины.

Меня стали допрашивать: кто, да что, да откуда.

Я ответила:

— Я друг этой семьи, это мои близкие друзья.

— Почему вы здесь ночуете?

— Я опоздала на поезд.

— Будете понятой.

Я наивно пыталась отбояриться, мотивируя, что работаю в военной редакции и опаздывать не могу. Один из них посмотрел на меня с насмешливым сожалением и дал мне понять, что мои разговоры по меньшей мере неуместны. Дал мне листок, в глазах у меня двоилось, и я после граф формальных прочитала, что будет со мною, ежели я разболтаю кому-нибудь эту «тайну». Заглядывая вперед, спешу сказать следующее: когда все было окончено, я не успела выйти из переулка Николо-Воробинского, как столкнулась с Гехтом⁴, который сообщил мне горестно: знаете, Бабеля взяли…

Но возвращаюсь к событиям этого рассвета.

У меня был чемоданчик вместо сумки со всякой мелочью. Все это было тщательно перерыто и обнаружена записная книжка, в которой я с присущим мне легкомыслием не зачеркнула некоторые, довольно многочисленные фамилии друзей, пострадавших к тому времени. Кроме того, там было письмо от Леонида Первомайского⁵, где он писал довольно подробно о своем житье-бытье. Книжечку и письмо забрали, хотя я и тут протестовала. Мне сказали: через 2 недели сможете зайти и получить свои вещи… Но я, каюсь, не пошла за ними…

Я ходила из комнаты в комнату, это было так страшно — описать это невозможно. Часы шли, а они все возились, обследуя каждый уголок. Антонина Николаевна держалась великолепно. Ни одним движением она не выдавала своего волнения, лицо ее было непроницаемо, только бледная была очень. Наконец эти люди перешли в кабинет. Надо сказать, что я пыталась спасти что-нибудь из ящика стола, но это было совершенно невозможно. Если я и оставалась одна, то на несколько минут. Я видела в столе аккуратные папки, но куда я их могла деть? Как я ни изощрялась, я ничего не могла придумать: хотела было выбросить в окно, но это было бы бессмысленно. Окно выходило на улицу, ничего бы не получилось. Стояла у подъезда машина. Единственное, что мне удалось, это надеть его синий пиджачок, как бы в виде жакета, что я и сделала.

Да, я не сказала: телефон они сразу же, войдя в дом, перерезали… Итак, когда эти деятели вошли в кабинет, они первым делом обчистили стол, вынули из стола абсолютно все и перешли к шкафу. Оттуда забрали еще какие-то папки и огромное количество писем — от Р. Роллана, от Пятакова, Рыкова, Горького, от тысячи людей, которых знал И. Э. Это был «достойный» улов! Они были счастливы, такие имена им и не снились. Как я поняла, ни одного письма И. Э. не уничтожил, он этого не понимал или не хотел понимать. Это тоже, вероятно, сыграло немаловажную роль… Связь! Связь! 3атем началось самое страшное: методически книга за книгой бралась с полки, вырывалась первая страница, обычно с надписью автора, и приобщалась к «делу». Книга же летела на пол, где уже образовалась здоровая куча из них. Когда они набрели на книгу Троцкого, где было написано: «Лучшему русскому писателю Ис. Эм. Бабелю», ликованию их не было предела. Когда из всех книг т.о. были вырваны страницы и полки опустели, они вытурили меня из комнаты, затворили окно, за которым беззаботно и звонко чирикали воробьи, и птичий гомон так не вязался с болью, камнем давившей на сердце, и запечатали комнату. Я тихонько повесила в спальной пиджак И. Э. и подписала как понятая опись, вернее, описание содеянного.

Антонина Николаевна упросила их взять ее с собой, когда они поедут за Бабелем в Переделкино. Они согласились, и она уехала в их машине.

1. Ошибка памяти. Бабель был арестован 15 мая 1939 года.[↩]
2. В неоднократных беседах со мной А. Пирожкова категорически отрицала наличие сабли в их доме, считая это фантазией впечатлительной Т. Стах. Не значится сабля среди вещдоков и в двух протоколах обыска. Возможно, сабля принадлежала одному из оперативников ГУГБ. [↩]
3.  Лида — дочь Бабеля и Пирожковой. Живет в США.[↩]
4. Семен Григорьевич Гехт (1903-1963) — советский писатель, автор воспоминаний о Бабеле. [↩]
5. Леонид Соломонович Первомайский (1908-1973) — украинский советский писатель.[↩]