Арабская «Лолита»: метафизика «восточного» эроса

Набоковской «звездою», одинаково дорогой как самому писателю, так и его читателю, по праву можно назвать роман «Лолита» (1955):

«Лолита» переводилась на многие языки: она вышла отдельными изданиями в арабских странах, Аргентине, Бразилии, Германии, Голландии, Греции, Дании, Израиле, Индии, Италии, Китае, Мексике, Норвегии, Турции, Уругвае, Финляндии, Франции, Швеции и Японии. Продажу ее только что разрешили в Австралии, но она все еще запрещена в Испании и Южно-Африканской Республике. Не появилась она и в пуританских странах за железным занавесом. Из всех этих переводов я отвечаю, в смысле точности и полноты, только за французский, который я сам проверил до напечатания. Воображаю, что сделали с бедняжкой египтяне и китайцы, а еще яснее воображаю, что сделала бы с ней, если бы я допустил это, «перемещенная дама», недавно научившаяся английскому языку, или американец, который «брал» русский язык в университете [Набоков: 647].

Писавший свой postscriptum в 1965 году Набоков хорошо знал обо всех переводах и изданиях своего детища в странах Европы, Азии и Южной Америки — в том числе и об арабской «Лолите», впервые увидевшей свет в бейрутском издательстве «Дар ан-нашр ал-муттахида» в 1959 году; первый перевод на арабский язык, перепечатанный в Дамаске спустя двадцать шесть лет, принадлежал перу Марвана ал-Джабири. С тех пор «Лолита» — единственное на тот момент доступное арабскому читателю творение русско-американского прозаика — неоднократно переводилась и издавалась Х. Ханной-Тадрасом (1969), Х. ал-Джубайли (2012), И. Абу Хамзой (2015), коллективами издательств «Дар Усама» и «Дар ал-адаб» (1988). Прежде других к многострадальному роману прикоснулась интеллигенция Сирии и Ливана, но не североафриканских арабских стран, — и именно ей, сирийско-ливанской интеллигенции, суждено было заложить основы арабского же набоковедения. Открыв для себя «Лолиту», переводчики обращаются к иным значительным работам Набокова — и в 1960-1990-е годы в Дамаске издаются «Первая любовь» (пер. Х. Хаммад, 1960), «Пнин» (пер. Х. Хайри, 1960), «Защита Лужина» (пер. Й. Халлака, 1999), «Машенька» (пер. Й. Халлака, 1999), а после — и «Соглядатай» (пер. Й. Шаабана, 2002). Тем не менее именно «Лолита» и поныне остается наиболее продаваемым и читаемым в арабском мире набоковским произведением, расходившимся и расходящимся тысячными тиражами.

Читателя «Лолиты» вряд ли можно «сложить» из томов ее переводов или посвященных ей же на десятках языков критических статей. Но можно ли «собрать» саму «иноязычную» Долорес Гейз? Какая Долорес Гейз была и остается видна иноязычному (в нашем случае — арабскому) наблюдателю? Почему именно эта нимфетка привлекла особое внимание носителей культуры, пересыщенной¹, по большому счету, героинями-«нимфетками» самого разного ранга и статуса, их преступлениями и добродетелями?

На наш взгляд, решение вышеупомянутых вопросов кроется именно в набоковской «амурологии», а вариативность рецепции образа Лолиты в арабской поэзии и прозе — в герменевтическом ее, «амурологии», рассмотрении.

Как верно замечает А. Злочевская в известной своей работе [Злочевская], с одной стороны, а А. Ливри — с другой ([Ливри]; см. также: [Rodgers 2011]), «теория любви» Набокова — равно как и его экзистенциализм в целом — черпает свои истоки в русской религиозной философии XIX-XX веков, в свою очередь испытавшей непосредственное влияние немецкого идеализма и идей Ф. Ницше. Деятели, так или иначе связанные с движением «Нового религиозного сознания» (В. Соловьев, Н. Бердяев, В. Розанов…), предлагали свои варианты апологии сексуальных отношений и меры их вовлеченности в цельность человеческого Эроса. Безусловно, рассуждали они, ценность полового общения нельзя отрицать, противопоставляя его «истинной любви» и тем более институту брака, второстепенному по отношению к сущности Эроса; однако даже пол как таковой не имеет никакой творческой силы, превращаясь в отрыве от Эроса «личностного, всеединого» в Эрос «нисходящий», деструктивный. И хотя многие мыслители — к примеру, Д. Мережковский — через учение о «преображении пола» приходили к идее андрогина [Воронцова: 20-70], в общих чертах положительное их отношение к проблемам нерасколотого, двуединого любовного чувства, «таинства», свободного от всякого социального, «обезличивающего» формализма, было очевидным.

Решительный проповедник тотального неравенства, воспринятый русской культурой как «нигилист» и «физиолог», Ф. Ницше не остался в стороне от споров о любви и браке. По мнению Ницше, любовь ошибочно воспринимать как альтруизм; и тем не менее именно любовь мужчины-творца властна «освободить в женщине женщину» [Ницше: 121]. Условность институтов как таковых не ограничивает общение полов браком, но отмечается, в числе всего прочего, сущностной, природной подчиненностью женщины мужчине. Творчество разума и безумия слито в любви, объединяющей естественное и личное и воспетой ницшеанским Заратустрой: целью женщины в такой любви часто является деторождение, но главным объектом ее чувства должен стать мужчина [Ницше: 47-49].

Таков, в общих своих чертах, литературно-философский контекст не только одного конкретного романа Набокова, но и его многоплановой философии любви. Как мы увидим, именно актуальность этой философии для арабского читателя и поднимала «Лолиту» на вершину общественного интереса Сирии и Ливана начиная с 1950-х годов — годов расцвета марксистских и экзистенциалистских школ Ближнего Востока, пика деятельности таких мыслителей, как А. Бадави, Ш. Малик, С. Идрис и Ж. Ханна.

Крупнейшим прозаическим произведением современной арабской литературы, представившим реинтерпретацию образа Лолиты, критиками справедливо признан роман В. ал-Араджа «Пальцы Лолиты» (2012). В нем имя набоковской героини дается двадцатипятилетней алжирской девушке-модели Навве шестидесятилетним писателем Султаном Хамидом Сувайрати, публикующимся под псевдонимом Йунус Марина и преследуемым агрессивными исламистами. Встреча Йунуса и Лолиты оборачивается смертью обоих героев: в то время как сама Навва, будучи членом экстремистской группировки, совершает теракт-самоподрыв, идеологические противники скандально известного романиста находят в нем свою жертву. Диалогичность романа, его синтетическая дескриптивность отчасти повторяет стиль Набокова, отчасти — пародирует его, а отчасти — искажает; и несмотря на то, что ал-Арадж неоднократно подчеркивал «перевернутость» собственного прочтения и, как следствие, толкования образа Долорес Гейз (см.: [аш-Шиди 2016]), внимательный читатель «Пальцев Лолиты» не может не отметить определенное сходство в постановке и решении авторами арабской и американской лолитиан тех или иных архитектонических для этого сюжета проблем. К примеру, Навва следующим образом характеризует и свою набоковскую тезку, и свое детство:

Когда ты, в один из дней, позвал меня к ней, что-то зашевелилось внутри меня. Я, оставив тебя, подбежала к ближайшей лавке и купила «Лолиту» снова — и перечла заново, как в первый раз <…> Я не нашла в ней ничего мне близкого — я была младше нее, да и хитрее.

1. Полагаю, едва ли стоит отдельно говорить о том, насколько важную роль в истории становления арабской литературной классики сыграл образ молодой, далекой от современного нам порога совершеннолетия, девушки. Вспомним лишь о двух персонажах средневековой истории и культуры, хорошо известных сегодня любому интеллектуалу Востока и Запада, — «матери правоверных», любимой жене Мухаммада Аише, выданной за Пророка, согласно известным сообщениям (см., например: [Ибн Касир: III, 161] и др.), в девять лет, и Лейле, возлюбленной «Меджнуна» Кайса б. ал-Мулавваха, которой посвящены в том числе следующие байты:

   Я привязан к Лейле с тех пор, как она, небольшая,

   не имела еще груди мягкости нежной.

   Двумя юнцами мы пасли скот — ах, если бы

   мы и доныне не взрослели — и не выросли б животные!

   (Здесь и далее перевод с арабского наш. — Ф. Н.) [↩]