«Аллаху принадлежит и Восток, и Запад…». Орхан Памук

«По тому, как люди называют некоторые события, можно понять, где мы находимся — на Западе или на Вос- токе. 29 мая 1453 года для Западного мира произошло па- дение Константинополя, а для Восточного — взятие Стамбула»¹. Для меня, читателя Орхана Памука, эта дата означает падение. Отсюда можно сделать вывод, что я на- хожусь на Западе.

Спор о словах, отражающий разные точки зрения, не отменяет факта: Восточная римская империя, которую в России чаще называют Византийской, прекратила свое существование 29 мая 1453 года, когда войска молодого и энергичного султана Османской империи Мехмеда II ворвались в Константинополь сквозь пролом в стене. Для современников это событие означало гибель империи, просуществовавшей почти двенадцать веков.

Впрочем, предпосылки ее гибели сложились гораздо раньше — во времена Четвертого крестового похода, когда Византия, пережив первый распад, еще надеялась на свою непобедимость и богоизбранность. Тогда, в начале XIII века, никто из византийцев не мог предугадать грядущего течения событий: куда больше их занимали придворные интриги и борьба претендентов за престол. Видимо, им не приходило в голову, что полураспад империи — лишь этап ее исторического развития. А распад, даже растянутый во времени, — необратимый процесс.

В сражении за Константинополь погиб последний император Византии Константин IX. Сам же город оставался столицей Османской империи вплоть до окончания ее истории — в 1922 году. С этой даты начинается история республиканской Турции.

«В XIX веке Османское государство сражалось с Западом, и, пока оно постоянно терпело поражение от европейских войск и пока разваливалась империя, появились младотурки, которым предстояло взять власть в свои руки. Они — и не только они, а даже последние османские падишахи — были ослеплены превосходством Запада и начали реформы в сторону европеизации страны. Та же идея лежит в основе современной турецкой республики и европейских реформ Кемаля Ататюрка. Идея эта вызвана убежденностью в том, что слабость и нищета Турции проистекают из ее традиций, ее старинной культуры и разновидностей ее религиозной и социальной организации. Даже я иногда предаюсь этой благой, но слишком наивной и простой мысли, хотя и вырос в европеизированной состоятельной стамбульской семье»².

Для Памука европеизация — центральная и очень непростая тема: «В моих книгах речь так или иначе шла о столкновении Востока и Запада»³. И эта дорога видится ему трудной, полной сомнений и противоречий. Он, турецкий писатель, с детских лет привыкший поверять Европой и настоящее, и будущее, не может смириться с тем, что за приобщение к благам западной цивилизации его страна платит забвением собственной истории и культуры. В сборнике очерков и эссе «Другие цвета» Памук размышляет об этом неотступно, о чем бы, кажется, ни шла речь: о семье, творчестве, книгах европейских писателей, о которых отец рассказывал ему «так, как другие отцы рассказывают сыновьям о великих султанах и праведниках»⁴.

Достоевский, Толстой, Тургенев, Набоков. Виктор Гюго, Томас Манн, Альбер Камю. Европейские романы определили мировоззрение Памука: читая их в ранней юности, он приобщался к западной культуре и истории. Но в то же время не мог отвести глаз от гибнущего Стамбула, в котором — если не считать нескольких лет, проведенных в США и Европе, — прожил всю жизнь. С ними, писателями-европейцами, Памук, кажется, ведет диалог о том, чем для его страны стала европеизация: точнее, чем она в действительности обернулась.

В 1960-е годы, на которые пришлось детство Памука, Стамбул еще был застроен ветхими деревянными домами. Один за другим они благополучно сгорали: не то сами по себе, не то их поджигали. Строительный бум начался в 1970-х. Земля в окрестностях Босфора стремительно вздорожала, поскольку на свет явилось множество подрядчиков, в одночасье сорвавших сумасшедшие прибыли: результат не вполне законных, зато весьма эффективных сделок, заключенных на руинах былой империи. Тогда эти выскочки-нувориши, втайне презираемые коммерческой аристократией предыдущей волны, искали темы, в которые можно вложиться. Вот старые дома и пылали как свечи — выбрасывали языки пламени в стамбульское небо.

В прежние времена бедняки жили в старом Стамбуле, конечно, не в лучших кварталах, но в непосредственной близости от богатых домов. Это потом, когда население города выросло в десять раз, достигнув десяти миллионов, началось массовое жилищное строительство, и все как-то разобрались по цивилизациям и доходам. Турецкие европейцы окончательно закрепились в «европейских районах», бедняки — в «азиатских».

Пожары, пожиравшие старый город. Чудовищная волна землетрясений, настигшая Стамбул и его окрестности в конце 1990-х: разрушения и многочисленные человеческие жертвы. Обо всем этом, к своему стыду, я узнала, лишь прочитав Памука.

Что уж говорить об остальных турецких проблемах… Террор конца 1970-х; военный переворот 1980-го; а еще раньше, кажется, в 1955-м — волна погромов. Громили магазины и лавки представителей нетитульных национальностей: греков, армян, евреев. Выражаясь по-нашему, туркоговорящих. «Говорите по-турецки!» — лозунг турецкого плебса тех, не таких уж далеких, времен. В 1950-х  мы, советские люди, были убежденными интернационалистами. Погромы? Господи! Вот она, азиатская дикость…

Собственно, это, надо отдать им должное, признавали и сами турки. Во всяком случае, турецкие интеллектуалы. Для большинства из них европеизация всегда была актуальной, но вместе с тем болезненной проблемой. Еще со времен Ататюрка, и даже раньше — с самого поражения в Первой мировой войне⁵. Мучительными поисками национальной идентичности в период заката империи, когда любовь к родине сопряжена с горьким чувством стыда.

Западные интеллектуалы, вроде Теофиля Готье и Андре Жида, потратили немало слов, разъясняя Европе, почему турки — не европейцы: тут и физические (расовые) особенности, и ужасные восточные костюмы. В таком костюме любой будет выглядеть уродом. Поначалу турки обиделись, но потом подтянулись: переоделись в европейское платье, попытались изгнать из города бродячих собак, на которых традиционно задерживался критический взгляд гостей из Европы. С собаками, правда, до конца не довели: свезли на дальний остров, но от европейцев не скроешься. Пронюхали. Аттестовали варварством: мол, собачье гетто. Пришлось выпускать.

Впрочем, Орхан Памук признает критику и не держит обид. Ему и самому не очень-то нравятся фески и своры бродячих собак. Возрождая в памяти руины разрушенной империи, он находит горькое удовольствие в словах Иосифа Бродского, который, по  свидетельству Памука, мало что понял в турецкой жизни, но вынес ей приговор в своем знаменитом эссе: «Какое здесь все состарившееся! Не старое, старинное, древнее и даже не старомодное, а именно состарившееся!» («Путешествие в Стамбул»). Бродский намекает, что Стамбул потерял связь с миром, позабыл о прошлом великолепии и былых победах, превратившись в черно-белый, монотонный город, так и не дотянувший до Венеции. Против этого у Памука нет возражений.

Его, турецкого интеллигента, похоже, скроенного по образцу достоевских мальчиков, чьими монологами он зачитывался в юности, терзает иная боль. До сих пор ему кажется, что роман «Бесы» написан «не о России XIX века, а о современной Турции, погрязшей в радикализме, порожденном насилием», и в этом он видит одно из последствий

«европеизации» — ведь в его стране «именем Европы оправдывают применение силы, радикальные политические перемены и разрыв с вековыми традициями»6⁶.

Читая эссе Памука, его предисловия к классическим европейским романам XIX—XX веков, представленные в сборнике «Другие цвета», укрепляешься в мысли, что для их автора демаркационная линия между Азией и Европой проходит в первую очередь по литературе. Во всяком случае, так было в прошлом: с одной стороны, неприязнь европейских писателей к Турции; с другой — безграничное восхищение турецких писателей Европой. В этом несоответствии Памук обнаруживает истоки своего нынешнего отношения к Западу, в котором смешаны «такие противоречивые понятия, как презрение и восхищение, любовь и ненависть, отвращение и влечение». Свою роль сыграл и неудавшийся опыт обучения в западноевропейской школе, где они с братом, вслед за родителями приехав в Швейцарию, но в те времена еще не зная иностранных языков, всегда оставались изгоями. Но главное — его глубокая связь с восточной культурой, от которой Памук не намерен отказываться.

1. Памук Орхан. Стамбул: город воспоминаний. М.: Изд. Ольги Морозовой, 2006. С. 228—229.[↩]
2. Памук Орхан. Другие цвета. СПб.: Амфора, 2007. С. 275.[↩]
3. Там же. С. 236.[↩]
4. Памук Орхан. Другие цвета. С. 279.[↩]
5.  Надо признать, что свои болезненные темы есть не только у турецких интеллектуалов. Официальная Анкара в меру сил пресекает попытки пересмотра истории: в частности, не признает геноцид армян и курдов, совершенный в Турции в 1915 году. В 2005 году, когда Орхан Памук в интервью одной швейцарской газете сказал, что геноцид унес жизни миллиона армян и тридцати тысяч курдов, и посетовал на то, что в его стране до сих пор существует запрет на обсуждение этой темы, турецкое правительство выдвинуло против него обвинение, по которому ему грозило до трех лет тюрьмы. Лишь вмешательство Евросоюза и мировой общественности заставило власти Турции прекратить «дело Памука».[↩]
6.  Памук Орхан. Другие цвета. С. 169, 248.[↩]