Александр Иванович Белецкий

Первое, что поражало каждого, кому приходилось общаться с Александром Ивановичем Белецким, – это его уникальный, пожалуй, не имеющий себе равных, энциклопедизм. Трудно найти другого такого ученого-филолога, – по крайней мере среди наших современников, – чьи интересы носили бы столь всеобъемлющий, поистине универсальный характер. Он был неисчерпаемым кладезем информации – информации по всевозможнейшим вопросам русской, украинской, западноевропейских и восточных литератур. Белецкий охотно делился своими богатейшими знаниями со всеми, кто испытывал в этом необходимость: с коллегами-учеными, аспирантами, студентами, просто с любознательными людьми, которым, по его мнению, он мог быть полезен. «Много в своей жизни получил я от книг, – сказал он однажды, – но не будь людей, с которыми можно было бы вместе вкушать от меда книжных словес, едва ли бы этот мед показался мне сладким» ¹. Он нуждался в живом соучастнике своих раздумий. Порой создавалось впечатление, что энциклопедизм Белецкого, будь он самоизолирован, неизбежно утратил бы свой подлинно научный смысл и свою, если угодно, человечность. Замкнутый в себе самом и сам собою довольствующийся, такой энциклопедизм не только общественно обесценился бы, но и обрек бы себя на пагубное для него внутреннее бездействие. Уже на склоне лет в предисловии к двухтомнику своих избранных работ (1960) Александр Иванович писал: «…Случилось так, что многие из моих произведений, этих детищ захватывающих бесед и живых раздумий, возобновить сейчас невозможно, поскольку они остались как устное творчество… Все это входило в круг моей общественной деятельности. И пусть за счет ее значительно сократился объем моей собственно научной продукции – об этом я не жалею». Да, Белецкому была свойственна безграничная, как выражался многократно писавший о нем Л. Булаховский, «научная щедрость»- щедрость, которой он одаривал решительно всех, в чьей заинтересованности не приходилось сомневаться.

Не потому ли его научные разработки – то ли по общим вопросам теории литературы и эстетики, то ли по конкретным проблемам литературного развития, истории различных направлений, поэтики, жанра и т. д. – могли появляться и на страницах специальных ученых изданий, и как предисловия к популярным литературным изданиям.

Кстати, о предисловиях… Белецкий написал огромное количество предисловий ко множеству изданий украинской, русской и мировой литературы. Их научные достоинства неоспоримы. Но их глубокий, как всегда у Белецкого, смысл постигался не в процессе академически основательного изучения, а сразу же, по ходу чтения. Эти предисловия не только вызывали желание поскорее познакомиться с тем, чему они предпосланы, но и рождали намерение аналитически осмыслить явление, отнестись к нему как к объекту серьезных научных раздумий. Они были заразительны в лучшем смысле этого слова, нередко они служили стимулом для коллективных литературоведческих исследований, своеобразным «изводом» последующих монографий, кандидатских и докторских диссертаций.

Научная продукция Белецкого даже в ее, как он говорил, «сокращенном», наличном объеме оставляет впечатление какой-то неудержимости; иногда просто не верится, что подобный размах под силу одному человеку. Но и то, что содержится в пятитомном собрании трудов ученого – наиболее полном из выходивших до сих пор изданий, дающем известное представление о его литературоведческом наследии, – и то, что так и осталось разбросанным по многочисленным – временами труднодоступным – сборникам, журналам и «ученым запискам», – это лишь часть того, о чем хотел сказать Белецкий. «…Очень часто, – писал Л. Булаховский, – читая его работы, кажется, что автору тесно в рамках печатных страниц, в которые ему надлежит вложиться. За сжатыми, иногда попутно брошенными замечаниями ощущается многое столь содержательное и важное, об отсутствии чего в развернутом виде невольно жалеешь». Поэтому о взглядах Белецкого на ту или иную проблему едва ли правомерно судить исключительно по его статьям соответствующей рубрики. Взятые вне контекста всего написанного ученым, вне связей с его творческим (и человеческим) обликом вообще, эти статьи теряют нечто весьма существенное – теряют то живое ощущение непрерывности научного поиска, которое никогда не покидало Белецкого. Конечно, он узнается в каждой из своих статей – узнается по обилию фактического материала, по смелости и новизне суждений, по неповторимости самого подхода к явлению, по методологической четкости, но полностью все-таки ни в одной из них не «просматривается».

По всей видимости, те колебания, та «неуверенность», которую обнаруживал Белецкий в молодые годы, когда профессора Харьковского университета настоятельно предлагали ему, многообещающему студенту, сделать окончательный выбор – определить профиль своей специализации, – это явление того же порядка. Белецкий, даже углубляясь в интересующую его «узкую» проблему, не хотел, не считал себя вправе отрываться от общемировой литературной панорамы. Он не соглашался с теми, кто полагал, что молодой ученый должен всецело отдаться раз и навсегда избранному им «локальному» увлечению. Он не мыслил себе подобных увлечений в отрыве от многообразия всех филологических дисциплин и, более того, в отрыве от живой литературной и общественно-педагогической практики своего времени.

Так или иначе, но Белецкий начинался как ученый разностороннейших интересов.

Уже в студенческие годы он зарекомендовал себя талантливым полиглотом. Известные в свое время филологи Л. Шепелевич и П. Риттер помогли ему в усвоении западноевропейских языков. Под руководством С. Кульбакина он приобретает серьезные познания в области славистики, и в частности польского и чешского языков. С именами Н. Сумцова и П. Тиховского связано зарождение его интереса к украинской литературе. В семинаре профессора В. Бузескула Белецкий делает доклад «Об экономическом развитии и рабстве в Древней Греции».

На занятиях по древнерусской переводной литературе, проводимых А. Кадлубовским, он знакомится со знаменитым трудом Теодора Бенфея о «Пятикнижии» («Панчатантре») – программной работой по теории заимствований, а также с трудами Александра Веселовского. Историко-литературным интересам Белецкого сопутствует интерес к археологии (он следил за работой археологических съездов в Харькове и Чернигове) и особенно к теории и истории искусства.

Чтобы убедиться в широте творческой ориентации Белецкого, которой он решительно никогда не изменял, следует взглянуть на перечень его научных работ.

1909 год – описание церковных древностей, представленных XIV археологическому съезду в Чернигове; 1911 – 1912 – начатый еще в студенческие годы научный труд «Легенда о Фаусте в связи с историей демонологии»; 1913 – статья «Е. К. Редин как историк византийского искусства»; 1914 – обширное исследование стихотворений Симеона Полоцкого; 1915 – рецензия на только что вышедшую книгу П. С. Когана «Теория словесности»; 1916 – научно-исследовательский этюд «Из истории шекспиризма: Теофиль Готье о комедиях Шекспира»; 1917 – рецензия на новое издание сочинений К. К. Павловой – фрагмент из защищенной в 1918 году магистерский диссертации «Эпизод из истории русского романтизма. Русские писательницы 1830 – 1860-х годов»… Так начинался список трудов молодого в те годы ученого. От года к году он разрастался и к концу жизни Белецкого приблизился к семистам названий. В нем отразилась целая полоса в развитии русской филологической науки, полоса, пролегающая через важнейшие рубежи отечественной истории.

* * *

О Белецком едва ли можно говорить стереотипно: как ученый он сформировался тогда-то. Его формирование – и как ученого, и как лектора-педагога, и как общественно-литературного деятеля – вообще никогда не завершалось. В конце жизни он сказал о себе словами, которыми великий Иван Франко назвал один из своих стихотворных сборников: «Semper tiro». Связывая свою научную биографию с усвоением принципов марксистско-ленинской методологии, Белецкий не раз подчеркивал, что процесс этого усвоения – особенно для ученых его поколения – был длительным и далеко не всегда последовательным. К тому же начался он тогда, когда Белецкий уже приобрел известный научно-педагогический опыт.

В ранние годы Белецкий отдавал дань увлечению сравнительно-исторической школой А. Н. Веселовского – в том ее виде, в каком существовала она в начале XX века, некритически относился к формальному методу В. Перетца и к культурно-исторической школе Гюстава Лансона. Понадобилось немало времени, чтобы увлечения молодых лет были направлены в должное русло, чтобы опыт прошлого был переосмыслен и в значительной своей части преодолен. Однако распространенное у нас объяснение ошибок прошлого «духом времени» не выдерживает критики по существу. Все содержание его пятидесятилетних научных исканий убеждает в том, что они редко когда были утилитарно привязаны к «сегодняшнему дню». Предметом озабоченности Белецкого были, как правило, перспективы литературной науки, которые традиционно понимаемому «духу времени» неподвластны. Белецкий – может быть, в большей мере, чем другие литературоведы, творческий путь которых начинался до Октября, – всеми силами стремился «обогнать» время.

Часто ему это удавалось. Так, еще на заре своей научной и педагогической деятельности, подвергаясь распространенному тогда влиянию сравнительно-исторического метода в его худших, формально-компаративистских выражениях, Белецкий все же не стал бездумным последователем этого метода: он предпочел перспективную литературоведческую ориентацию, связанную со школами Ф. Буслаева и А. Потебни. «Усвоение традиций обеих этих школ определило широту литературных интересов А. И. Белецкого, в кругозор которого входили выдающиеся ценности мирового художественного слова всех эпох, начиная от античности и кончая современностью, в аспекте как историко-литературном, так и теоретическом», – писал Н. Гудзий². Усвоение этих традиций – добавим мы – было не в ладах с «духом времени», но оно помогло Белецкому склониться к исторически состоятельным тенденциям предоктябрьского литературоведения.

В предоктябрьские же годы, начиная с 1912, когда Белецкий стал преподавать в Харьковском университете и параллельно в других учебных заведениях, определилась еще одна черта его творческого облика – та самая, с рассмотрения которой мы и начали разговор о нем: постоянная жажда общения с людьми. В процессе общения Белецкого с заинтересованной аудиторией нередко всплывали важнейшие научные проблемы и рождались подлинные открытия. Печатно не зафиксированные, безвозмездно отданные слушателям, они между тем предвосхищали многое из того, о чем впоследствии люди узнавали по публикациям других авторов. Одна из старейших учениц Белецкого, М. Габель, вспоминая лекции молодого ученого по древнерусской литературе, читанные в 1916 – 1917 годах, говорила, что «теперь по многим вопросам, поднятым Белецким, написаны прекрасные работы В. П. Адриановой-Перетц, Д. С. Лихачевым, И. П. Ереминым и многими другими, но тогда его курс был в известном смысле слова новаторским… Ученый стоял у истоков советской науки о древнерусской литературе и был одним из ее зачинателей» ³.

Глубочайшее внутреннее удовлетворение, недоступное многим из учителей и старших коллег Белецкого, – удовлетворение от живого общения с каждым, кто испытывал в нем потребность, – позволило Белецкому сразу же после Великой Октябрьской революции найти свое место в ряду строителей новой, социалистической культуры. «Время, которое пришлось пережить, – вспоминал ученый, – было героическим и захватывающим и совсем не импонировало изолированной кабинетной работе… Без преувеличения можно сказать, что стремление к знаниям получило на наших глазах всенародный характер. К науке потянулись люди энергичные, чистые сердцем, алчные умом, вдохновленные высокой идеей преобразовать мир. С самого начала было ясно, что им принадлежит будущее. Я полагал, что не имею права оставаться в роли постороннего наблюдателя, и по мере сил помогал всем, кто приходил ко мне за советом» ## О. І. Білецький, Від давнини до сучасності, т.

1. А. И. Белецкий, Избранные труды по теории литературы, «Просвещение», М. 1964, стр. 22.[↩]
2. »Вопросы литературы», 1961, N 12, стр. 188. [↩]
3. »Слов’янське літературознавство і фольклористика». Республіканський міжвідомчий збірник АН УРСР, вып. 6, 1970, стр. 5. [↩]