Александр Александрович Крон

Странно – оказывается, чем ближе был человек, ушедший от тебя навсегда – из жизни ушедший, – тем сложнее рассказать, каким же он был: богатство общения с ним не знает ни начала, ни конца.

Ближе Александра Александровича Крона за всю мою жизнь у меня не было никого.

И я всегда знал, что его существование – просто существование, даже когда его нет рядом, – обязывает меня поступать иначе, лучше, чем мне иногда хотелось.

Если возможно выделить в характере, в сложной сути крупного человека некую главную черту, доминанту, то у Крона это была честность, душевная и духовная чистота. И – прямота, нередко во вред себе.

Это свойство его натуры излучалось естественно в самых сложных исторических обстоятельствах.

Он умел оставаться самим собой, когда казалось, что это почти немыслимо. Он был равен не обстоятельствам, а самому себе.

В последние годы в нашей литературной критике, да и вообще в обиходе замелькало понятие ЛИЧНОСТИ писателя. Им пока еще оперируют робко, на ощупь, не всегда понимая, как пользоваться этим понятием; причина замешательства, пожалуй, ясна: литература наводнена произведениями, в которых личность автора либо отсутствует напрочь, либо так похожа на марширующую рядом, что их не отличить, как солдат в парадном строю.

В самые тяжкие для литературы и искусства времена – а их у нас хватало – Александр Крон оберегал свою индивидуальность. Я имею в виду не его творческую манеру и даже не то, что принято называть гражданской позицией, – я говорю о его, если можно так выразиться, повседневной личности, обыденной совести.

Люди, знавшие его и не слишком близко, безошибочно и быстро различали в нем полное отсутствие какой бы то ни было двоякости, то есть того недуга, который иные из нас переносят легко, как простуду на ногах, без повышения температуры.

Крон писал то, что думал. То, во что верил, в чем был убежден.

Он был брезглив к цинизму. Нравственно чистоплотен.

Существует такая распространенная и, кажется, общепризнанная точка зрения на дружбу: друг – это тот человек, который оказывается рядом с тобой в трудную для тебя минуту. Мне это представляется уж слишком элементарным, нищенским, хотя бы потому, что в трудную минуту рядом зачастую оказываются и далекие люди, просто в силу своей доброты и совестливости. Разумеется, к ним испытываешь огромную благодарность, бесконечное уважение, готовность отозваться и на любую их беду. Однако близость лишь от одного этого может и не возникнуть.

Сколько я знавал случаев, когда люди бросались на помощь ДРУГ ДРУГУ» даже рискуя собственным благополучием, но, исполнив свой благородный долг, расходились в разные стороны, не ощущая взаимного интереса к дальнейшему общению.

Александр Александрович Крон приучил меня к иному понятию дружбы.

Подлинный друг – тот, кто насущно необходим тебе всегда, постоянно, в самое что ни на есть обычное время. Не обязательно в грозовое. Даже порой больше – в безоблачное. Необходим для обмена мыслями, убеждениями, для сопереживания, для спора. И как это ни парадоксально – даже для ссоры.

Я очень обрадовался, прочтя в одном из писем Альберта Эйнштейна:

«Ссориться можно только с близкими друзьями – все остальные слишком далеки для этого».

Приучил меня Крон к беспощадной дружбе. К поразительному сочетанию мгновенной душевной отзывчивости, щедрости сердечной – и прямой жесткости в лоб.

Никто в моей жизни не помогал мне столько, сколько Крон, и ни от кого в моей жизни я не слышал столько горькой правды обо мне.

Я знаю: подобная дружба обременительна для многих. Мы привыкли прощать друг друга, привыкли вымарывать из своей натруженной памяти постыдное прошлое нынешних застольных приятелей; мы научились, чтобы не огорчаться, не читать работ друг друга, не вслушиваться в собственные выступления.

Мы стали судить о друзьях по их домашним высказываниям. Единомыслие не может быть построено лишь на доверительном шепоте. Много лет назад в шуточном театральном обозрении ленинградского клуба писателей был провозглашен лозунг:

«Подымем уровень литературных дискуссий до уровня кулуарных разговоров!»

В письме ко мне Крон как-то написал об одном драматурге, старом нашем общем знакомом, печально известном своей яростной борьбой с пресловутым космополитизмом:

«Я с ним уже давно не задираюсь, тем более что на переделкинском асфальте он высказывается вполне корректно и даже прогрессивно».

Вот этот переделкинский асфальт Крон упоминал и в письмах и в разговорах не раз, обозначая им тот прогулочный маршрут литераторов в писательском поселке, где они откровенно исповедуются тиражом в один устный экземпляр.

В нынешней литературной критике, в рецензиях привычным стал комплимент: «Это произведение замечательно своей исповедальностью, автор смело касается болевых точек…»

Об авторе одной из таких книг Крон написал мне:

«Он человек одаренный, но от этого еще отчетливее видна жизненная позиция. Особенно характерна глава, где трое друзей исповедуются и говорят о своих болевых точках. Главная болевая точка автора, собирателя старины, – упустил старинную купель. Вот ведь беда какая!.. А его приятель журналист рассказывает про свою жестокую боль – не разыскал вовремя старушку, написавшую песенку «В лесу родилась елочка». Старушка благополучно дожила до девяноста лет. А то, что десятки талантливых писателей не дожили по разным причинам и до сорока лет, для него не болевая точка..»

Примерно через две недели после этого Александр Александрович написал мне в следующем письме:

«Езжу на дачу разбирать свой архив. Занятие утомительное и наводящее на невеселые мысли. Из того, что вспоминаешь, многое хочется сразу же забыть. Погружаться в некоторые воспоминания мучительно – прошлое, подобно плотной соленой воде, выталкивает тело на поверхность, нырять и дышать в этой воде можно только с кислородным прибором. А кислорода что-то не хватает даже для простого дыхания».

Это написано было в последний год его жизни – к тому времени он уже успел нырнуть в три инфаркта.

Ослабевший, тяжелобольной, он боялся не смерти, а дряхлости, невозможности работать.

Прошлое волновало его постоянно, как оно и должно волновать каждого честного писателя, желающего осмыслить настоящее. Крон всегда был современным писателем в самом остром понимании этого слова. Он никогда не пытался угадать то, что требуется сегодня. В угадывании есть азарт и жажда выигрыша. Угадывание – это игра в штос, в очко, в рулетку. Крон стремился открывать современность, то есть совершать самое сложное, чем и сильна наша лучшая литература. Сильна своим стремлением к справедливости, к правде, к зову совести.

Писатель, пишущий на современную тему, осмысляющий день сегодняшний, задумывается и над горьким вчерашним, над тяжкими заблуждениями прошлого. И тут, случается, его сурово остерегают:

– Не надо сыпать соль на раны!

Крон говорил в ответ:

– Об этом просят не раненые, а здоровые.

Мы встречались с Александром Александровичем по два-три раза в год – в Ленинграде, в Москве, на юге. В остальное время общались давно позабытым, ветхозаветным способом – регулярно переписывались.

Так длилось сорок лет.

В письмах Крона – их у меня около тысячи – бьется время.

Я имею в виду не перечень исторических событий, не информативность, хотя, конечно же, и это постоянно мелькало.