Абакум и Герасим. Достоинства и недостатки романа – победителя Русского Букера-2012

«Крестьянин и тинейджер» Андрея Дмитриева — книга хорошая, похвалами и лаврами не зря увенчанная. Определение можно продлить — хорошая книга, хорошо сочиненная хорошим человеком, с хорошими, ну, то есть… нормальными взглядами — человеческими и человечными, без оригинальничанья и избыточного парадоксостроения. А ведь именно это сегодня кажется верхом неожиданности, творческого изыска.

Но вслед за этим обнаруживается проблема. Отвычка столь велика, что литкритика, спотыкаясь о «Крестьянина», часто становится литпатетикой. Хвала, расточаемая писателю, тороплива до суетливости и слишком безапелляционна. Если можно так сказать, она — добропыхательская (в противовес маргинальной злопыхательской), может быть потому, что и сам Андрей Дмитриев кажется нынче едва ли не главным носителем Добра, гуманистической традиции русской литературы, противостоящей силам Зла. Например, злому и циничному ППС (Прилепин-Пелевин-Сорокин). Эта патрульно-постовая служба отечественной изящной словесности давно и бессердечно лупит нас по голове дубинками своих книг. И, кажется, уже почти убедила, что сердце в чтении не участвует… Ан нет — участвует! И ничего хорошего, доброго в мире нет… Ан нет — есть! И Дмитриев, так сильно и убедительно напомнивший об этом, заслуживает, конечно, настоящей благодарности. Но вслед за этим — и настоящей критики, поскольку недостатки его романа столь же велики, как и достоинства.

Начнем, однако, с достоинств. Роман хитро выстроен, с любовью сделан и отделан. «Крестьянин и тинейджер» симфоничен, полифоничен. Но если говорить об истоках книги, то поминать нужно не «Матренин двор», как многие делают, а совсем другое произведение того же автора, о котором Дмитриев также отзывается с восторгом:

…Реалист может использовать достижения всех методов, всех направлений, исходя лишь из одной необходимости и сообразуясь с тем, что он хочет высказать.

Более чем убедительно это явлено в «Красном Колесе» Солженицына — книге совершенно поразительной, совершенно не прочитанной. Писатель безусловно реалистического взгляда, реалистического мировоззрения, блестяще владеющий реалистическим методом, при этом он — последний классик европейского авангарда. Если надо, то у него и дос-пассовский монтаж, дос-пассовский коллаж документов. Если надо — выдержанный джойсовский «поток сознания». Если надо — цветаевские инверсии и т. д., и т. д.¹

В дмитриевском романе столь же много «потоков» и «инверсий», «монтажа и коллажа», слоев и сегментов «и т. д., и т. д.». Перво-наперво, разумеется, обращает на себя внимание линия «крестьянина» (перевалившая за треть века) и линия «тинейджера» (охватывающая последние три года), а также их пересечения в современности.

Линию «крестьянина» подкрепляют и усиливают цитаты из советского фенолога Зуева и фенологического славянофила Аксакова. Линию «тинейджера» — персональный нон-фикшн на ноутбуке прячущегося от армии в глухом Пытавине юноши Геры: неотправленные письма возлюбленной Татьяне из уничтоженного в финале файла «трепотня».

В контрапункт «крестьянинской» линии смонтированы уморительные письма деревенского жителя Вовы, коротко и ярко показывающие его омосковление, превращение в дядю Вову. (Плюс бесплатное приложение к ним — устные Вовины монологи, исполненные перед главным героем — собственно крестьянином Панюковым — в форме «потока сознания».)

В контрапункт «тинейджерской» линии — дословно переданные унылые сектантски либеральные монологи «другой Татьяны», «вещающей, как училка перед двоечником, как проповедник перед толпами», «с высокомерным и злым холодом в глазах». Да, такова она, «вторая» Татьяна, попугайски цитирующая своего престарелого любовника «с глухим железом в голосе, спокойная, логичная и убежденная, не знающая сомнений и не терпящая возражений».

И последнее, к финалу, вкрапление — поэтичные плачи-причитания над покойницей, переданные автором с любовной аутентичностью. В противовес песням более-менее новым. Заметьте, ни одну из современных песен (для Дмитриева современных, то есть конца ХХ века) — от Высоцкого и Шаинского до Апиной и Расторгуева — романист не цитирует точно, подчеркивая этим их убогость.

И вся эта смесь не делится примитивно на фракции, а живет, естественно дышит в едином, цельном пространстве романа. Сюжет «Крестьянина и…» развивается неторопливо, но оторваться от него невозможно, так же, как от взгляда Баниониса, который в «Мертвом сезоне» или «Солярисе» тоже порой ничего не делает, а лишь поворачивает голову — секунд сорок, не меньше, но как!.. (Не зря мама Дмитриева, Ниеле Мартиновна, — литовка.)

В составе дмитриевского «вещества прозы» много тавтологий, оксюморонов, парадоксальных несоответствий сказанного и сделанного, плана и результата, недосказанного и несделанного. И эта литературная игра вовлекает читателя в круг, из которого не вырваться, пока не дойдешь до конца.

Вот, например, игонинская секретарша Лика, одинокая, тоскующая и для самоутверждения перекрашивающая волосы в самые немыслимые цвета. Она зазывает «московскую штучку» Геру на борщ в субботу. Тот поначалу не хочет идти. Но, обидевшись на Татьяну, все же идет. Однако получает от ворот поворот. Чему рад вдвойне, поскольку, с одной стороны, — как бы немного отомстил любимой девушке за невнимательность, а с другой — все же не изменил ей.

Но что ж с Ликой — неужели действительно забывчивость? Нет! Просто за два дня до того она распечатала и передала с оказией письмо Гере с признанием в любви и подписью «Твоя Т.». Оказывается, Лика просто не хочет подлавливать паренька на мелкой обиде, мешая настоящей чужой любви. И тут же, следом, вспоминается, что письмо Панюкову от Вовы она распечатать не захотела, мотивируя дороговизной картриджа и принтерной бумаги. Как же ладно тут все намешано — и банальная вредность секретарши, и человеческая порядочность, вера в подлинную любовь, что дороже казенного картриджа и собственной скуки…

Так же хороши, неоднозначны (и хороши как раз в своей неоднозначности) и другие образы романа — основные, второстепенные, эпизодические. Почти все. Но — именно «почти»…

И вот тут пора переходить к негативу. Отсутствие критики (именно критики, а не ругани) вообще портит автора. Любого, даже самого талантливого, прилежного и трудолюбивого. «В сценарном деле я могу все — в любом жанре…» Угадайте, чьи это слова? Александра Миндадзе, Рустама Ибрагимбекова, Юрия Арабова? Нет, это Андрей Викторович Дмитриев, прозаик замечательный, но в кино все-таки лишь ремесленник, о чем говорит и продолжение приведенной фразы из интервью: «…В основном, на заказ. И работаю относительно быстро»², и самый заметный из фильмов Дмитриева-сценариста — третьесортный «Человек-невидимка» (1984).

Дело здесь не только в нескромности, неаккуратном высказывании. За ним действительная проблема Дмитриева-прозаика. В кино, особенно том, что «на заказ», — другая мера условности. Смена кадров, сцен и событий втягивает зрителя в воронку интереса. И он готов многое забыть, простить. С особым шиком и даже наглостью это продемонстрировал Спилберг, когда в одной из серий «Индианы Джонса» ковбой-археолог под бодрую музыку запрыгивает на погружающуюся нацистскую подлодку. И в последней части фильма оказывается на том же острове, где и преследуемые нацисты. Зритель при этом не должен думать, где он был, пока подлодка шла под водой. Зритель должен интересоваться только тем, что будет дальше. Подобные нестыковки есть и в дмитриевском романе.

Правда, тут они не так заметны, поскольку «Крестьянин и тинейджер» во многом как раз и силен своей продуманной недоговоренностью. Процентов на 90. А процентов на 10 — фальшив и сериально-искусственен. Но именно потому, что мы уже привыкли большей частью доверять автору, эта десятина, тревожа подсознание, сознанием обнаруживается не сразу.

Прежде всего сказанное касается образов Гериных родителей — отца Федора Кирилловича и оставшейся безымянной матери. В отдельных сценах они выписаны хорошо и достоверно. Однако отец и мать из разных кусков романа не совпадают друг с другом, противоречат друг другу, спорят друг с другом, как Ийоны Тихие из разных дней недели у Станислава Лема. Причем, подчеркну, речь идет не о развитии образа, не о сложных душевных метаниях, не о психологически мотивированных различных поведенческих реакциях, но об обыденных каждодневных привычках и личных особенностях. У Дмитриева они похожи на персонажей 300-серийного телефильма: в сериях из первой, второй и третей сотни герои очень разные не потому, что это обосновано законами высокого искусства, а потому, что так должно быть для сиюминутного сюжетного поворота, нагнетания драматизма в нужном месте.

Итак, есть Мать и Отец. Она — домохозяйка, он — бизнесмен. До дефолта Федор Кириллович вообще имел четыре фирмы и охрану, потом немного сдулся, но все равно не бедствует. Квартира, правда, не в центре, а в Конькове, потом — в Бирюлеве. На Рублевке вообще ничего нет. Но все же есть дорогой джип. И вообще, машиной в подарок, как размышляет Гера, его не удивить. Не мудрено — ведь оперативно заминая дело Максима, старшего сына, наркомана, отец легко расстается с новой «Тойотой-камри», презентуя ее оперативникам, чтобы все закрыли. Так что не жмот. И с пытавинским ментом Кондратом тоже, если нужно, Федор Кириллович разберется в два счета: «Отец поймет, отец поможет. Конечно, спросит, чем помочь конкретно… Конкретно: выкупить Панюкова у Кондрата, а этому Кондрату, если будет выступать, конкретно объяснить кое-чего».

1. »Свободнее реализма нет ничего»: Беседа А. Дмитриева с Е. Константиновой // Вопросы литературы. 2009. № 3. С. 371. [↩]
2. Дмитриев А. «Человек взрослеет на свободе». Интервью П. Басинскому // Российская газета. 2012. 9 ноября. [↩]