А. Цветков: «Надо не гордиться, а знать…». Беседу вел А. Скворцов

Алексей Петрович Цветков родился в 1947 году в г. Станиславе (ныне Ивано-Франковск). Учился на химфаке Одесского госуниверситета, затем на истфаке и журфаке МГУ. В студенческие годы вместе с С. Гандлевским, Л. Сопровским, Б. Кенжеевым входил в неофициальную поэтическую группу «Московское время». Позже работал техническим переводчиком, рабочим сцены, литсотрудником областных газет в Сибири и Казахстане, ночным сторожем. В 1974 году эмигрировал в США, жил в Нью-Йорке и Сан-Франциско. Закончил аспирантуру в Мичиганском университете в Анн Арборе по специальности «Русская литература», в 1983-м защитил диссертацию на соискание ученой степени PhD по теме «Язык Андрея Платонова». Работал преподавателем русского языка и литературы в колледже Дикинсон в Пенсильвании, впоследствии – на радиостанции «Голос Америки» в Вашингтоне. С 1989 года и по сей день – сотрудник радио «Свобода» (вначале в Мюнхене, затем в Праге). С конца восьмидесятых Цветков присутствует в российском литературном пространстве со стихами, прозой и эссе.
Книги А. Цветкова выходили в издательстве «Ардис» (Анн Арбор, Мичиган) – «Сборник пьес для жизни соло» (1978), «Состояние сна» (1981), «Трое» (1981, совместно с К. Кузьминским и Э. Лимоновым), «Эдем» (1985), в издательстве «Пушкинский фонд» (СПб.) – «Стихотворения» (1996), «Дивно молвить» (2001), «Шекспир отдыхает» (2006).

В екатеринбургском издательстве «Евдокия» вышла книга детских стихов поэта «Бестиарий» (2004), написанная еще в семидесятые годы. Издательство «Независимая газета» выпустило книгу «Просто голос», включающую одноименную поэму в прозе и эссеистику (2002).
Последние годы Цветков все более активно участвует в российской литературной жизни и выступает на различных площадках в столице и за ее пределами. 23 – 24 мая 2006 года он вместе с Бахытом Кенжесвым посетил Казань в рамках третьего городского форума современной поэзии.
– Алексей Петрович, некоторое время назад вы объявили, что ваше обращение к поэзии после семнадцатилетней паузы следует воспринимать как своеобразный проект, который имеет начало и более или менее отчетливый конец. Растолкуйте, пожалуйста, его суть.
– Я так часто и в течение долгого времени отвечал самому себе и другим на вопрос, отчего прекратил писать, что уже и не помню всех объяснений и аргументов, иные из которых, вероятно, противоречат одно другому. Коротко говоря – в то время мне это было нужно. До многолетней лакуны я ставил перед собой определенные задачи, результат выполнения коих меня не очень удовлетворял, – а зачем быть хуже представляемого идеала? Кроме того, я прекратил писать, перестав ощущать контекст, в котором работаю. В доперестроечное время я хотя и не занимал позицию сугубо антисоветского поэта, но, по крайней мере, ясно понимал, чему противостою эстетически. И в один прекрасный момент перестал это осознавать, утратил ощущение российского социокультурного пространства. У меня, впрочем, нет убежденности, что это понимали и понимают другие, активно пишущие, но сейчас речь не о них. Так вот, по прошествии довольно солидного срока появилось смутное чувство присутствия некогда утраченного контекста. Собственно, возвращение к письму – в каком-то смысле и есть попытка если не восстановить контекст (одному человеку подобное не под силу), то хотя бы его нащупать. Мой нынешний проект – поиск, стремление к самообновлению и, наконец, что, может быть, самое важное, – желание превзойти самого себя и постараться выполнить наконец то, что без меня, по субъективным ощущениям, скорее всего, не сделает никто. Поэтому и думаешь: чем корить других, сделай-ка лучше сам.
– Надо полагать, одно из недавних ваших стихотворений, отклик на пушкинского «Пророка», как раз об этом: «в пустыне я скитался как бревно / месил песок без жребия и шанса / разверзнув вещий зев но все равно / на мой язык никто не покушался/я жил бомжом а был в душе боян/вполне владея техникой и темой / мне голос свыше был вставай болван / и что-нибудь давай скорее делай / взошел мираж непроходимых трав / виденье туч под звездами густыми / и понял я что говорящий прав / захлопнул рот и вышел из пустыни».
– В общем, да. Некоторое время назад мне пришлось выступить в Живом Журнале с полупровокационным предложением о восстановлении в современной русской культуре вакансии великого поэта. Многие сгоряча решили, что это мое самоназначение. Да нет же, речь шла о другом – о том, что сама подобная планка сейчас необходима русской поэзии как никогда. Причем я ведь говорил не о «единственном и неповторимом» – пусть выдающихся, даже, если угодно, великих, будет не два и не три. Но, попросту говоря, я не вижу людей (за единственным возможным исключением), ставящих перед собой сверхзадачу. По крайней мере, я пытаюсь совершить некое сверхусилие. Вышла уже одна книга новых стихов, сейчас практически готова вторая, после чего, может статься, вообще прекращу слагать стихи по-русски.
– Даже так?
– Не хочу загадывать, посмотрим. По-английски пишу хотя и мало, но довольно регулярно, и за эти стихи мне не стыдно. То есть отчетливо понимаешь, что если ни Шекспиром, ни даже Лоуэллом тебе не стать, то, по крайне мере, твои сочинения существуют в рамках английской поэзии – фантастически богатой, кстати говоря, – и они жизнеспособны. Что уже немало.
– Ваши стихи 2004 – 2006 годов так или иначе посвящены ограниченному кругу тем. Среди них выделяются темы смерти и отсутствия бога. Тем не менее в целом стихи не звучат трагически. Вы к этому стремитесь или подобное выходит само собой?
– И сознательно, и само собой. Всю жизнь я писал, по большому счету, о любви и смерти. А не о, скажем, полете шмеля. Так что в этом смысле моя тематика не сильно изменилась. Она, скорее, несколько скорректировалась благодаря естественному течению времени. Не скажу, что я оптимист, – понятие слишком затаскано, дискредитировано и во многом обессмыслено, но та жизнь, которую я веду, и окружающая действительность меня, в общем, устраивают. Жаловаться в конечном итоге не на что, а для радости, напротив, поводы находятся. Так что определенно я не трагик. Касательно же смерти, что можно сказать… Уже хочется взглянуть на крупные блоки всей конструкции, возводимой в течение жизни, а не на отдельные мелкие детали. Поздно складывать кубики. Помня о смерти, отчетливее видишь целое. С темой отсутствия бога дело обстоит несколько сложнее. Парадоксально, но я человек религиозного склада, хотя и ярко выраженный атеист. Когда-то был верующим, сейчас этого сказать не могу. А вообще творческий процесс, как известно, до определенной степени явление загадочное, мне зачастую самому не вполне понятно, что же у меня такое получается. Может быть, отчасти для того и пишу – чтобы прояснить нечто самому себе. Так и эти, условно говоря, богоборческие мотивы – попытка разобраться, прежде всего, с собой. Хотя и взгляд со стороны, конечно, для меня также очень важен. Иной раз просто ощущаешь нехватку осмысленного и аргументированного чужого мнения.
– В ваших стихах вообще, а в последних в особенности, крайне интересно выстраиваются отношения со временем – «время повернуто в оба конца», прошлое и будущее часто сосуществуют. Торжествует, условно говоря, некое всеобщее настоящее. Одни и те же персонажи, существа и предметы могут одновременно действовать в разных хронологических отрезках: «рано выйди на дорогу / солнце медное над ней / там пасет себе корову / человек вчерашних дней», «почему на пристань Леты / с детства выданы билеты / почему еще в полете / чайки загодя мертвы», «мы живы уже или жили тогда но не те» и т.д. Временной континуум словно разделяется на ряд живых картин. Это попытка остановить мгновение средствами грамматики и поэтики?
– Время для меня очень важная материя, мне кажется, все наши несчастья заключены в нем, тогда как на самом деле его, может быть, нет совсем. Так считал Альберт Эйнштейн, так считал Курт Гедель. Вообще, все религии пытаются как-то решить загадку времени, которой, быть может, не существует. Но, конечно, поэзия может только поднимать шум, чтобы привлечь внимание полиции, сама она ни заменить религию, ни стать ею не может.
– Вы как-то обронили, что перестали писать стихи еще и потому, что обнаружили, как ваш иронический стиль чуть ли не в одночасье стал всеобщим достоянием. Но на фоне поэтов иронического направления ваши стихи выглядят стилистически совсем иначе. Какую иронию вы имели в виду?
– Под специфической иронией вовсе не имелось в виду творчество Игоря Иртеньева или так называемое ироническое направление в поэзии. Нет, нет, подразумевался прежде всего Бродский, а пуще того – интонация, с его легкой руки распространившаяся чрезвычайно широко. Эдакое брезгливое говорение через губу и презрительное высокомерие. Мне подобное не близко. И вот, почувствовав, что и меня по некоторым внешним признакам можно скоропалительно записать в близкий ряд, я решил затаиться на неопределенно долгое время. Посмотреть, что будет, поскольку поэтика ерничества и девальвации всего и вся должна была рано или поздно сойти на нет. Она и сходит на наших глазах со сцены. А мое молчание, которому были и иные причины, тем временем затянулось почти на два десятилетия.
– В последнее время, словно желая уйти от ритмико-синтаксических клише, вы все чаще обращаетесь к силлабике, к верлибру. Вы сознательно пытаетесь отойти от силлабо-тоники? И если да, то почему она все же преобладает и в новых стихах?
– Да, пожалуй, так и есть, тут вы меня поймали. По совести говоря, будь я до конца последователен, последнюю книжку надо было бы целиком написать верлибром.