14 декабря Вильгельма Кюхельбекера

Кюхельбекер приехал в Петербург из Москвы в самом конце апреля 1825 года. Человек очень бедный, он пытался найти государственную службу. Попытки успехом не увенчались, и нищий поэт перебивался литературным трудом¹. Интеллектуальная столица встретила его доброжелательно. Кюхельбекер сотрудничал в журналах Греча и Булгарина, активно печатался в «Благонамеренном» А. Измайлова, который писал о нем 11 мая: «Дик, но мил! Право, я люблю его: он благородный малый! Булгарин подличал перед ним и клялся ему в дружбе» [Декабристы-литераторы... 534]. А спустя несколько месяцев, 16 августа, он снова пишет тому же корреспонденту:

…сейчас ушел от меня будущий мой сотрудник по журналу… угадай кто? — Вильгельм> Кюхельбекер>. Этот благородный малый не мог ужиться с двумя литературными торгашами, которые, как говорит он, имеют все достоинства, кроме честности. Он сам вызвался издавать со мною с будущего года журнал на тех самых условиях, какие сделали с ним Греч и Булгарин>. Я очень рад такому доброму товарищу [Декабристы-литераторы… 534].

Сразу же по приезде особенно близко сошелся Кюхельбекер с Рылеевым, который уже в конце апреля писал Пушкину: «Что за прелестный человек этот Кюхельбекер. Как он любит тебя! Как он молод и свеж!» (цит. по: [Пушкин: 168]). (Кажется, что в этих словах Рылеева вдруг проскользнуло что-то пророческое: молодой цыган, о котором говорит Земфира, вскоре был зарезан. До 14 декабря оставалось несколько месяцев.) Внезапная дружба поэта Рылеева с восторженным поэтом Кюхельбекером понятна. Молодой и свежий Кюхля и в 28 лет сохранил те либеральные идеи (ненависть к деспотизму и рабству, свободолюбие, честность и благородство души), которые вынес он еще из Лицея.

Часто бывая у Рылеева, он особенно сдружился с молодым Александром Одоевским, талантливым поэтом и в ближайшем будущем активным участником событий 14 декабря. Вскоре он поселился в его обширной квартире («целый этаж, восемь комнат»): «Кюхельбекер был болен и занимал сырую квартеру. По обширности моей, я предложил ему у себя комнату; и он в предпрошедшем месяце (то есть в октябре. — М. А.) переехал ко мне»² [Восстание... 250].

Человек внутренне очень дисциплинированный, работоспособный и трудолюбивый, Кюхельбекер и в Петербурге много и старательно работал. Семен Балашев, слуга Кюхельбекера, показывал, что господин его, проживая в Санкт-Петербурге, «обыкновенно с утра до первого или второго часу занимался сочинениями и сидя в квартире писал…» [Восстание… 148]. Постоянную и усидчивую работу друга отмечал и Одоевский: «…с Кюхельбекером, в малое время его пребывания у меня, я ни о чем ином не говаривал, как только о поэзии; потому, что он больше ничего не делал, как только писал стихи» [Восстание... 250-251].

Конечно, выгораживая друга, Одоевский лукавил: молодые поэты говорили, конечно, не только о поэзии, но и о насущных проблемах общественной и политической жизни: «Насчет глупца, вельможи злого, / Насчет холопа записного, / Насчет небесного царя, / А иногда насчет земного». Но действительно, для Кюхельбекера главный интерес его жизни составляла поэзия. И литературная работа органично сливалась с живой общественной деятельностью.

Таким был его отклик на смертельную дуэль неродовитого офицера Чернова с аристократом Новосильцевым. Эта дуэль потрясла русскую демократическую общественность. Блестящий и богатый аристократ скомпрометировал сестру Чернова. Он сделал красавице официальное предложение, а потом под давлением надменной матери отказался от помолвки. Стрелялись на восьми шагах, практически в упор. Оба погибли.

Эта трагедия очень взволновала Кюхельбекера. Сам он был человеком храбрым и вспыльчивым. На дуэлях дрался неодократно. На эту дуэль он откликнулся сразу, в течение одного-полутора дней после трагедии³, стихами весьма небольшого поэтического достоинства, но исполненными гнева и ненависти к придворным, аристократическим кругам, особенно в первой строфе:

Клянемся честью и Черновым:

Вражда и брань временщикам,

Царей трепещущим рабам,

Тиранам, нас угнесть готовым.

Непосредственную искренность стихов, написанных по горячим следам, явно в спешке и в ущерб их художественности, отмечал и современник Кюхельбекера А. Измайлов, писавший П. Яковлеву 16 ноября 1825 года: «Сейчас списал для тебя стихи Кюхельбекера на смерть Чернова. Стихи не так-то хороши, но писаны от [сердца] всей души»⁴.

Стихотворение проникнуто декабристскими идеями, особенно его центральная часть, где речь идет о противнике Чернова, тоже погибшем на поединке:

Нет, не отечества сыны

Питомцы пришлецов презренных:

Мы чужды их семей надменных,

Они от нас отчуждены…

Там говорят не русским словом,

Святую ненавидят Русь;

Я ненавижу их, клянусь,

Клянусь и честью и Черновым!

Автор обрушивается на тот аристократический круг, к которому принадлежал Новосильцев, упрекает этих людей в отсутствии любви к России, даже ненависти к ее святыням, пренебрежении к родному языку и пр. Все эти взгляды вполне соответствовали идеологии декабризма⁵. Стихи Кюхельбекера предваряют знаменитое лермонтовское «На смерть поэта», в котором тоже клеймилась придворная клика и тоже упрекались «пришельцы», но гораздо с большим основанием: Дантес был француз, а кроме того, вообще не говорил по-русски⁶.

Свои стихи, возможно, по собственной инициативе, а возможно, и с согласия и одобрения организаторов «первой в России уличной манифестации»⁷ [Лотман: 502] автор собирался прочесть на похоронах. Однако не сумел этого сделать то ли потому, что Завaлишин удержал его⁸ [Цейтлин], то ли потому, что не пробился к могиле, которую тесным кольцом окружали сослуживцы Чернова. Во всяком случае, этот эпизод показывает, как активно поэт, легко возбудимый, увлекающийся, все глубже втягивался в нарастающий общественный конфликт.

При этом почти до самого момента восстания Кюхельбекер не становился формально членом сообщества и не участвовал ни в каких обсуждениях конкретных действий и тем более в подготовке вооруженного выступления. Этот факт был специально отмечен Правителем дел Боровковым в заключительном резюме: «На совещаниях никогда не был и даже о возмущении 14 декабря предварительно ничего не слыхал…» [Восстание... II, 197] Формально в Северное общество Kюхельбекер был принят только 10-11 декабря 1825 года⁹.

Зимние дни в Петербурге коротки. 14 декабря рассвет был поздний. Солнце взошло только в начале десятого [Нечкина: 262]. Этот день начался для Кюхельбекера очень рано. Затемно, «еще при свечах», часу в восьмом утра Рылеев прислал ему со своим слугой Петром записку. Прочитав ее, Кюхельбекер сразу оделся, вышел из квартиры «в больших торопях» [Восстание... 137, 248] и отправился прямо к Рылееву, где нашел Пущина и Штейгеля (Штейнгеля). Оба, особенно Пущин, были активными деятелями общества. Кюхельбекеру было предложено «отправиться на Сенатскую> площадь, где дождаться пришествия войск, к коим присоединившись кричал бы ура» [Восстание... I, 151]. Как видим, никаких серьезных поручений руководители давать Кюхельбекеру не собирались. Он должен был быть лишь активным статистом разворачивавшихся драматических событий.

Незадачливый поэт отправился на площадь. Там ранним утром уже должны были собраться мятежные войска. Об этом говорил Рылеев накануне восстания: «…в 8 часов собраться» [Гордин: 403]. Однако, как хорошо известно, события стали разворачиваться отнюдь не по заготовленному сценарию. Площадь была пуста.

Подождав немного, Кюхельбекер отправился домой, но по дороге встретил Одоевского, возвращавшегося после ночного дежурства во дворце. Одоевский дал ему один из своих пистолетов, наверное, по просьбе романтичного друга, которому показалось уместным для мятежника иметь в руках оружие. «Вооружился я для того, что в подобных случаях без оружия не бывают», — объяснил он своим тюремщикам [Восстание... I, 145]. Этот большой пистолет запомнился многим очевидцам. Оба снова отправились к Рылееву. Здесь сначала хотели послать Кюхельбекера в «конную артиллерию», но потом отправили в Морской экипаж.

Морской экипаж был самой надежной силой тайного общества [Гордин: 341].

1. Неудачи в значительной степени определялись разрывом с Ермоловым во время службы на Кавказе и отрицательной характеристикой, выданной генералом. См. об этом в нашей статье: [Альтшуллер].[↩]
2. Одоевский ошибся — Кюхельбекер жил в его квартире уже в мае. 18 мая 1825 года Грибоедов, тоже живший у Одоевского, писал С. Бегичеву: «Вильгельм третьего дня разбудил меня в четвертом часу ночи, я уже засыпал глубоким сном; на другой день поутру в седьмом…» [Грибоедов: III, 93] (указано Н. Тарховой). [↩]
3. Чернов умер 24 сентября. На его похоронах (26 сентября) Кюхельбекер рвался прочитать свое стихотворение.[↩]
4. Рукописный отдел Пушкинского Дома. Цит. по комментарию Н. Королевой [Кюхельбекер: I, 629]. В квадратных скобках — зачеркнутое.[↩]
5. Правда, в данном случае обвинения были не вполне обоснованны: Новосильцев принадлежал к старинной русской фамилии, а не к тем немцам, которые часто делали успешную карьеру при русском дворе, семья его была очень религиозной, а мать после смерти сына, в которой с полным основанием упрекала себя, построила близ места дуэли православную церковь. Для самого Кюхельбекера первым, родным языком был немецкий, а по-французски он говорил совершенно свободно и постоянно пересыпал свою речь французскими фразами, за что его шутливо укорял Пушкин.[↩]
6. Не исключено, что стихотворение Кюхельбекера было известно Лермонтову: эта смертельная дуэль оказалась очень заметным событием столичной жизни и запомнилась надолго. [↩]
7. Мнение Лотмана, что автором стихов «На смерть К. П. Чернова» является Кюхельбекер, а не Рылеев, представляется нам абсолютно убедительным.[↩]
8. Мемуарные свидетельства Д. Завалишина справедливо подвергаются сомнению и требуют большой осторожности при пользовании ими. Однако не исключено, что разные мелкие обстоятельства при превосходной памяти мемуариста передаются им достаточно адекватно.[↩]
9. 16 декабря только что арестованный Рылеев писал: «Дней пять назад я принял Вильгельма Кюхельбекера, жившего на квартире князя Одоевского» [Восстание… I, 153]. [↩]