Вещи, или материальные объекты, занимают значительное место в художественных мирах писателей разных стран и эпох. Функция, выполняемая вещью в литературном произведении, почти никогда не сводится к сугубо декоративной; как правило, вещь выступает в качестве значимой детали образа владеющего или пользующегося ею персонажа, свидетельствует о характере героя, его наклонностях и пристрастиях, о занимаемом им социальном положении, зачастую также о времени и месте разворачивающегося действия. В некоторых произведениях вещь играет сюжетообразующую роль, перемещается с периферии конфликта в его эпицентр, как это происходит, например, с платком Дездемоны в трагедии У. Шекспира «Отелло», черевичками царицы в повести Н. Гоголя «Ночь перед Рождеством», «чудесным костюмом цвета сливочного мороженого» в соответствующем рассказе Р. Брэдбери.
Этот список можно продолжить целым рядом произведений современного русского писателя М. Елизарова.
За четверть века творческой деятельности Елизаровым создано четыре романа, несколько сборников повестей и рассказов, сборник художественной эссеистики и двенадцать музыкальных альбомов. Проза и песенная поэзия Елизарова пользуются успехом у читателей, слушателей и критиков, автор становился лауреатом престижных литературных премий («Русский Букер», 2008 — за роман «Библиотекарь»; Григорьевская поэтическая премия, 2020 — за песенное творчество; «Национальный бестселлер», 2020 — за роман «Земля»). Сборник «Ногти» был включен в шорт-лист премии Андрея Белого (2001), роман «Мультики» — в шорт-лист премии «Национальный бестселлер» (2011), сборник «Мы вышли покурить на 17 лет» — в шорт-лист премии «НОС» (2014). Многие книги Елизарова выдержали несколько переизданий, а с 2020 года в «Редакции Елены Шубиной» выходит персональная серия «Читальня Михаила Елизарова», являющаяся, по сути, первым неакадемическим собранием сочинений. Исследованию творчества писателя посвящены кандидатская диссертация Д. Юрьева «Проза Михаила Елизарова (поэтика и нравственная проблематика)» (2016), научные статьи Ю. Доманского, О. Колмаковой, Д. Юрьева, Ю. Вальковой и многих других литературоведов1.
Что касается вещей, то в художественном мире Елизарова они перестают быть только материальными объектами, не обладающими собственной волей спутниками персонажей и предметами их манипуляций — напротив, они приобретают статус субъектов и иногда сами манипулируют людьми по своему усмотрению. При этом в прозе автора не фигурируют вещи антропоморфные, подобные тем, что являются героями сказок или басен и по способу функционирования полностью уподобляются людям: говорят «человечьим голосом», передвигаются своим ходом и т. д. Бытие вещи в художественном мире писателя самодостаточно, оно ни в чем не копирует человеческое бытие и потому может оставаться недоступным для восприятия персонажами с антропоцентричной оптикой. Однако другие герои Елизарова — такие, как дед Мокар (sic!) из романа «Pasternak», — твердо знают, что «все на свете имеет душу».
«Души» большей части вещей в мире Елизарова покоятся сами в себе, позволяя героям постичь себя только на умозрительном, но никак не на чувственном уровне. Некоторые вещи готовы открыть персонажам писателя свою «душу», явить им, помимо внешней своей, экзотерической, стороны, также сторону внутреннюю, эзотерическую. Бытие таких вещей не протекает параллельно человеческому — оно активно вторгается в бытие людей, качественно и порою необратимо его изменяя. Такие вещи можно назвать магическими предметами, подчеркивая тем самым относительную эксплицитность их мистической природы, их готовность участвовать в магических практиках человека.
Важнейшая сущностная характеристика магического предмета в прозе Елизарова заключается в том, что он представляет собой вещь с заметно ослабленной или вовсе отсутствующей «аурой»: так В. Подорога в работе «Вопрос о вещи» предлагает называть «переходное пространство» между человеком и вещью, «знак преодоленной дистанции» между ними [Подорога 2016: 43, 66]. Магический предмет у Елизарова — это всегда вещь, дистанцирующаяся от человека, изживающая из себя тот смысл, который человек мог бы ей придать, и выводящая на поверхность свой собственный, внеположный человеку и не зависящий от него смысл, ту самую «душу», о которой говорит герой романа «Pasternak».
Примечательно, что проза Елизарова фиксирует только три случая, когда магический предмет дистанцируется от человека внезапно, а до того исправно взаимодействует с ним в том качестве, которое навязывается ему и ожидается от него. Так, в рассказе «Сифилис» в роли магического предмета выступает книга, а именно экземпляр романа М. Шолохова «Тихий Дон» (уже больная сифилисом, героиня не отдает себе отчета в том, что заразилась она «от печатного слова»); в рассказе «Укладчица № 5» героиня на протяжении некоторого времени не осознает, что выпавший из коробки конфет бумажный листок является уже не визиткой работницы кондитерской фабрики, а чем-то принципиально иным; в рассказе «Кубики» герой-ребенок «безмятежно» строит на ковре «долгую башню», и только после того, как башня рассыпается, составляющие ее кубики открывают мальчику свою мистическую сторону.
Все остальные фигурирующие в произведениях Елизарова магические предметы обладают свойствами, которые дистанцируют их от человека, ослабляют их связь с ним еще до того, как они открываются ему с мистической стороны.
Первое из возможных свойств такого рода — непрактичность, ненужность этих предметов в повседневной жизни: обкусанные ногти в одноименной повести и разнообразные мелочи в рассказе «Украденные глаза» с обыденной точки зрения представляют собой мусор, то же можно сказать о «копиях» в «Pasternak’е» — испорченных водой книгах.
Второе свойство — магический предмет оказывается вещью гипотетически небесполезной, но обладающей низкими потребительскими качествами: книги, о которых идет речь в романе «Библиотекарь», характеризуются как «словесный мусор», содержание аудиокассеты в рассказе «Дзон» — как «плохая музыка», слойки с творогом в эссе «Творог» «отравоопасны».
Третье свойство касается снижения целостности восприятия вещи — некий изъян не позволяет человеку идентифицировать вещь с ее умозрительным эталоном: на конверте в рассказе «Письмо» отсутствуют имя и адрес отправителя, икона в «Украденных глазах» — «не икона, а портрет старика, написанный в стиле иконы»…
Четвертое свойство — вещь очень притягательна, но не по тем критериям, по каким ее принято оценивать, а по каким-то другим. К примеру, вкус цукатов в рассказе «Я вернусь» обращает на себя меньше внимания, чем их «дурманящий аромат», герой рассказа «Овод» крадет экземпляр книги Э. Л. Войнич, хотя тот не представляет никакой материальной ценности, а читает вор, по собственному признанию, редко.
Пятое свойство — специфическая локализация вещи, ее труднодоступность или, наоборот, возможность нежданного обретения. Диафильм в романе «Мультики» можно увидеть, только попав в определенную Детскую комнату милиции, гриб в рассказе «Гумус» герой «судорожно нашаривает», не двигаясь с места, нож в «Украденных глазах» попадает в руки героя откровенно ирреальным путем.
Вопрос о происхождении магических предметов в мире Елизарова распадается на два относительно независимых друг от друга вопроса: о происхождении самих вещей, то есть материальной составляющей магических предметов, и о происхождении той их составляющей, которую можно назвать мистической.
С точки зрения происхождения материальной составляющей все упоминаемые Елизаровым магические предметы можно было бы разделить на рукотворные и нерукотворные, однако подобный принцип дифференциации, логичный на первый взгляд, оказывается не вполне корректным. К числу нерукотворных предметов относится, помимо имеющих очевидно органическую природу гриба, шишки («Гумус») и ногтей («Ногти»), нож («Украденные глаза»), не изготовляющийся, вопреки ожиданию, человеком, а сам собой вырастающий в земле. Имея это в виду, невозможно не допустить, хотя бы из соображений научной строгости, что и к созданию других магических предметов, форма которых указывает на их рукотворность, человек в действительности может не иметь никакого отношения, и дело лишь в том, что их нерукотворное появление на свет остается за рамками елизаровского повествования.
Дополнительные трудности при дифференциации создает присутствие в прозе Елизарова таких предметов, как письмо («Письмо») и диафильм («Мультики»). Первое, поначалу производящее на героиню впечатление написанного человеческой рукой и ею же подброшенного в почтовый ящик, в процессе чтения обнаруживает «таинственную способность самодописываться». Второй, будто бы представляющий собой пленку, заправленную механиком в фильмоскоп, с некоторого момента начинает транслироваться не на экране, а прямо в окне, причем без посредничества со стороны механика. Таким образом, однозначно рукотворными магическими предметами в художественном мире Елизарова оказываются только всевозможные препараты в рассказе «Украденные глаза», книги в романе «Библиотекарь», о которых сообщается, что они написаны прозаиком Громовым, и «копии», изготовляемые из книг Б. Пастернака героем романа «Pasternak» с применением особой, но все же вполне человеческой технологии.
Отвечая на вопрос о мистической составляющей магических предметов, необходимо иметь в виду уже приводившиеся выше слова другого персонажа «Pasternak’a» о том, что «все на свете имеет душу», иначе говоря, мистическую составляющую. То есть эта составляющая в художественном мире Елизарова имманентна вещам, ее появление невозможно отделить от возникновения материальной составляющей предмета. Уместным, однако, остается вопрос о том, каким образом магические предметы открывают свою мистическую составляющую персонажам.
Проза Елизарова многократно фиксирует эпизоды будто бы случайного, непреднамеренного знакомства с мистической стороной вещей. Некоторые елизаровские персонажи открывают эту мистическую сторону ненароком, другие — при помощи и по умыслу (доброму или не очень) прочих героев, становящихся для них своего рода проводниками из обыденного мира в мистический. Так, если Лагудов, Шульга и Мохова в «Библиотекаре» постигают магию книг Громова, взявшись за них как за обычную беллетристику, то Вязинцеву эти книги преподносятся в качестве магических предметов целой группой посвященных лиц.
Точно так же магический диафильм («Мультики») входит в жизнь Германа вместе с Разумовским, магические цукаты («Я вернусь») неотделимы для Марека от личности дяди Адика, магическая шишка («Гумус») дарится Ивану Максимовичу ящеркой, а Малышева («Украденные глаза») к появлению в его жизни магических ножа, иконы и зеркала готовит Агеев. Для Володи («Земля») проводником в мистический мир выступает Алина, с магическим фотоальбомом он знакомится хотя и без ее прямого посредничества, однако в контексте постоянного взаимодействия с ней.
Закономерно возникновение вопроса, каким образом мистическая сторона вещей была открыта самим проводникам. Попытки дать ответ на этот вопрос предпринимаются Елизаровым в романах «Мультики» и «Библиотекарь», а также в рассказе «Украденные глаза». В «Мультиках» Разумовский сам рассказывает Герману, что познакомился с магическим диафильмом благодаря другому проводнику, тот, в свою очередь, благодаря третьему, однако на четвертом «плеяда наставников-учеников» обрывается: Разумовский или укрывает от Германа первоисточник мистического знания, или сам не имеет о нем понятия.
Более глубокое проникновение в историю аналогичного знания обнаруживается в «Библиотекаре»: большинство героев романа знакомятся с книгами Громова опять-таки благодаря другим героям, но начало существованию многолюдного «громовского универсума» положили три случайных открытия его мистики.
Альтернативная форма постижения мистической стороны вещей представлена в «Украденных глазах»: это, собственно, мистический опыт, близкое подобие сверхъестественного откровения, каковое доводится пережить Агееву. Таким образом, познание человеком мистической составляющей вещей сводится в художественном мире Елизарова к двум формам: форме случайности и форме откровения. Но если иметь в виду, что герой рассказа «Гумус» post factum называет «откровением» опыт именно что случайного знакомства с магическим предметом, можно с некоторой долей уверенности заключить, что и случайность, по Елизарову, есть не более чем наименование откровения, принятое в обыденном, чуждом мистики мире.
К вышесказанному стоит добавить, что некоторые из упоминаемых Елизаровым магических предметов для открытия персонажу своей мистической стороны требуют не просто какого-либо взаимодействия с ними, но соблюдения неких строго определенных условий. В случае с ногтями («Ногти») это целый сложный обряд, в других случаях условия менее обременительны для исполнителя, однако характер их также может быть назван обрядовым. Можно сказать, что во всех этих случаях героям Елизарова приходится проводить над вещами обряд активации, являющийся актом перехода из модуса обыденного в модус мистического. Так, книги («Библиотекарь») необходимо прочитать, соблюдая «Условие Непрерывности» и «Условие Тщания»;
аудиокассету («Дзон») — вставить в работающий магнитофон;
диафильм («Мультики») — продемонстрировать;
визитку («Укладчица № 5») — вынуть из конфетной коробки;
гриб («Гумус») — в зависимости от требуемой степени мистического воздействия — просто сорвать или же сорвать и съесть;
черную жабу, кость и кошачью лапку («Украденные глаза») — высушить, семена тыквы в том же рассказе — раскрасить, а веревку — завязать узлом.
Суть обряда особенно наглядна в тех случаях, когда требующий активации магический предмет имеет формальные сходства с другим магическим предметом, активации не требующим: например, если слойки («Творог») мистически активны по одному только факту своего существования, то цукаты («Я вернусь») активируются только после их поедания.
Последняя классификация, которую необходимо произвести для понимания места магических предметов в художественном мире Елизарова, — это классификация по выполняемым этими предметами функциям. В прозе Елизарова магические предметы могут выполнять четыре различных функции, а именно служить орудиями манипуляции, прогнозирования, трансгрессии и фундаментального воздействия на реальность, причем некоторые магические предметы выступают только в одной из этих функций, а некоторые — одновременно или попеременно в нескольких. Стоит также отметить, что почти все магические предметы могут функционировать в прозе Елизарова как автономно, так и в рамках различных обрядов.
К орудиям манипуляции относятся такие магические предметы, как шишка («Гумус»), аудиокассета («Дзон»), слойки («Творог») и препараты колдунов («Украденные глаза»). Мистическое воздействие этих вещей сводится к тому, что человек, оказывающийся в их радиусе, лишается собственной воли и начинает выполнять волю магического предмета, причем это касается выполнения (либо, наоборот, невыполнения) только одного конкретного действия. Мистическая манипуляция может купировать волю человека как в психологическом, так и в психофизиологическом и даже чисто физиологическом аспектах.
Психологическое манипулятивное воздействие зафиксировано в рассказе «Украденные глаза», где препараты, подмешанные в пищу, заставляют героя не уходить от нелюбимой жены, а также в эссе «Творог», где слойки с творогом, лежащие на прилавке, «разжигают» межнациональную рознь между продавщицами и покупателем.
Также к орудиям манипуляции могут быть отнесены три фигурирующие у Елизарова магические книги: экземпляры «Тихого Дона» и «Овода» плюс книга-фотоальбом в «Земле». Первый заражает читающую его героиню сифилисом; второй оказывается «каким-то липучим, его все время приходилось держать, и рука (героя. — И. Е.) была занята»; третья путает представление героя о времени и внушает ему сложную и навязчивую обонятельную галлюцинацию. Таким образом, мистическая манипуляция носит физиологический характер в первом случае, психофизиологический во втором, психологический и физиологический — в третьем.
Орудия прогнозирования — ногти в одноименной повести и кубики в одноименном рассказе. Те и другие помогают героям ориентироваться в окружающей их действительности, обыденной и мистической, дают возможность в некоторой степени контролировать свое будущее. Отрощенные и в определенном порядке обкусанные ногти необходимы герою для проведения ежемесячного обряда: «Под влиянием (сплюнутых на газету. — И. Е.) ногтей информация, напечатанная в газете, трансформировалась в предсказание, Бахатов получал программу поведения на следующий месяц» для себя и другого персонажа повести, Глостера. Кубики также участвуют в обрядах, без соблюдения которых герой рассказа не мыслит своей жизни на протяжении не только ближайшего месяца, но даже ближайшего дня: каждый обряд герой сопровождает «молитвой, текст которой неизменно подсказывали кубики».
Ногти и кубики выполняют еще одну важную функцию — выступают в качестве орудий трансгрессии, то есть на некоторое время приоткрывают для своих пользователей границу между обыденным и мистическим мирами. Когда Глостер, вопреки наставлениям Бахатова, из любопытства заглядывает в бумажный комок с ногтями внутри, его встречают там две мистические сущности, колодец и собака, взаимодействие с которыми является промежуточной целью бахатовского обряда. Кубики также позволяют герою на некоторое время выйти за пределы обыденного мира, в процессе одной из игр сами собой складываясь в «Безначальное Слово», оказывающееся «правдой о смерти».
Помимо ногтей и кубиков, к орудиям трансгрессии можно отнести икону, зеркало («Украденные глаза») и цукаты («Я вернусь»). Икона, висящая в доме колдунов, неожиданно «высвечивается» в ночной темноте, после чего герой рассказа Андрей Малышев «замечает в прихожей черный силуэт, горящие глаза и лохматое лицо, и ожившая тень проходит сквозь Малышева», а зеркало, которое герой обнаруживает наутро висящим на месте иконы, отражает кроме обыденной реальности реальность мистическую. В противоположность двум этим магическим предметам цукаты не впускают в обыденность элементы мистического мира, но служат пропусками в мистический мир для героев-обывателей: съев цукаты, Марек и его соузники переносятся из концлагерного барака в «чудесный фруктовый сад», где с ними происходят разнообразные мистические события.
Орудие фундаментального воздействия на реальность отличается от любого другого магического предмета тем, что его мистическое воздействие носит не точечный, а всеобъемлющий характер, распространяется не на один определенный элемент реальности, а на реальность — одного человека, социальной группы или же реальность как таковую — в целом. При этом магический предмет, являющийся орудием фундаментального воздействия на реальность, может попутно выполнять и другие функции, присущие фигурирующим у Елизарова магическим предметам.
Через книги (точнее, Книги) Дмитрия Громова, согласно мнению персонажей «Библиотекаря», в обыденную реальность вторгается сам Бог; Книги, по словам одной из героинь романа, представляют собой, «возможно, одно из доказательств Его существования». Повести вымышленного прозаика-соцреалиста с художественной точки зрения оцениваются читателями и критиками невысоко, однако это не мешает каждой из них по отдельности служить орудием фундаментального воздействия на реальность одного конкретного человека, а взятым в совокупности — на реальность как таковую. Важно, что мистическим значением обладает не только созданный Громовым текст, но и сами Книги как его физические носители: ни на списки, ни на ксерокопии, ни на репринты громовских Книг мистические свойства оригиналов не распространяются, и даже оригинал Книги Смысла оказывается недействителен без вкладыша с исправлением опечаток. Говоря словами другого персонажа романа, мистический компонент «не поддается обнаружению на внешнем художественном уровне, поскольку он распылен по всему информационному полю» магической Книги:
…слова без своего графического эквивалента не действовали <…> Без самой Книги звук не работает, —
это отличает прозу Громова, представляющую собой лишь составную часть магических предметов, от произведений Пастернака, в романе «Pasternak» выступающих в качестве самостоятельных заклинаний, способных к мистическому воздействию без связи с материальной составляющей.
При первом прочтении шесть из семи Книг Громова действуют как орудия психологической или психофизиологической манипуляции, на некоторое время делающие читателя силачом (Книга Силы), харизматическим лидером (Книга Власти) или берсерком (Книга Ярости), внушающие ему состояние эйфории (Книга Радости), невосприимчивость к душевной и физической боли (Книга Терпения) или необычайно отчетливое и правдоподобное ложное воспоминание (Книга Памяти). Седьмая — Книга Смысла — действует как орудие трансгрессии, передающее читателю сокровенное знание, которое не обрести естественным образом. Но этим таинственные свойства Книг не исчерпываются. Каждая из них после прочтения оставляет в сознании читателя мистический осадок, выражающийся в сильнейшем влечении к этой и другим громовским Книгам. Такое влечение полностью переворачивает жизнь читателя, делает его буквально другим человеком, что особенно хорошо видно на примерах взаимодействия Вязинцева с Книгой Памяти и Горн с Книгой Силы. Всю совокупность воспоминаний первого в результате частого перечитывания Книги заменяет «книжный имплантант», физическое существование второй поддерживается, по ее собственным словам, исключительно ежедневным чтением Громова, зато благодаря этой практике девяностопятилетняя старуха развлекается тем, что вдвое и вчетверо сминает монеты. Конечное же назначение Книг состоит в трансмутации не отдельного человека, но целого государства-цивилизации и, как следствие, всего мира.
Магическими предметами того же толка, что и Книги Громова, являются гриб («Гумус») и диафильм («Мультики»). Область их воздействия на реальность ограничивается одним конкретным человеком, но само воздействие носит подлинно фундаментальный характер. Поначалу гриб предстает перед героем рассказа в качестве орудия трансгрессии: сорвав его, Иван Максимович перестает воспринимать лес как простую совокупность биологических компонентов и, не сходя с места, попадает в мистический мир; как только гриб снова оказывается в земле, отношения героя с лесом возвращаются в обыденный модус. Полное раскрытие мистической составляющей гриба происходит, когда Иван Максимович его съедает — и сам становится лесом, полностью сливаясь с мистическим миром, в котором прежде только гостил на правах автономного существа.
Диафильм также не сразу раскрывается перед героем как орудие фундаментального воздействия на его реальность. Поначалу этот магический предмет ведет себя как орудие физической манипуляции, постепенно обездвиживая сидящего у экрана героя. Затем к выполняемым им функциям добавляется трансгрессивная — диафильм пересказывает Герману его собственные сокровенные мысли, обнаруживает посвященность в тайны, которыми Герман никогда ни с кем не делился. Наконец магический предмет принимается творить реальность сообразно своему усмотрению: Герман-персонаж диафильма оказывается более реальным, чем Герман-зритель, которому остается лишь повторять за экранным Германом произносимые им слова и совершаемые им действия. Через некоторое время после окончания сеанса герой получает диафильм бандеролью — к этому моменту он уже понимает, что «в пленке, как в кощеевой игле, хранились жизнь и смерть Германа Рымбаева», что его реальность попала в абсолютную зависимость как от содержания диафильма, так и от сохранности его формы. За возможным уничтожением пленки должна последовать немедленная смерть ее обладателя.
В заключение разговора о магических предметах необходимо отметить, что в прозе Елизарова фигурирует также некоторое количество вещей, не являющихся магическими предметами, но пользующихся при этом соответствующим отношением со стороны отдельных персонажей. Таковы нательная «икона» с изображением Л. Брежнева («Pasternak»), тазобедренный сустав убитого ребенка («Мультики»), копия картины А. Бёклина «Остров мертвых» и два экземпляра наручных часов («Земля»). Все эти вещи лишены «ауры», максимально дистанцированы от человека: сустав — подобная обкусанным ногтям часть мертвой материи, «икона» — «газетная фотография Брежнева в рамке из спичечного коробка» — с обыденной точки зрения является мусором, часы неправильно показывают время и тоже не могут служить человеку ожидаемым и желанным образом, холст, приобретавшийся в подарок, оказывается не востребован получателем и «третий месяц пылится» «за креслом, прислоненный к стене».
О функциях сустава и «иконы», на выполнение которых рассчитывают герои, можно строить предположения, исходя из контекста, в который писатель помещает эти предметы. Вероятно, сустав воспринимается героем как неактивированное орудие физиологической манипуляции, способное в случае активации излечить его от последствий туберкулезного коксита. «Икона» с Брежневым, скорее всего, служит герою напоминанием о другой важной для него вещи — портрете Брежнева, некогда висевшем на стене в школьном кабинете. К этому портрету герой и его друг также относились как к магическому предмету, желая видеть в нем орудие то прогнозирования (по тому, как «смотрел» генсек, они пытались определить, удастся ли их жестокая шутка над очередным одноклассником), то трансгрессии (друзья просили портрет помочь им в поисках вещи, не существующей в обыденном мире). Таким образом, планом содержания «иконы» «является» школьный портрет. Содержание первого знака носит мистический характер постольку, поскольку его носит содержание второго, и ожидания, связанные с первым знаком, копируют ожидания, некогда связанные со вторым.
О восприятии бёклиновского полотна в качестве орудия прогнозирования герой «Земли» достаточно подробно говорит сам. Человеческая фигура, подплывающая на лодке к острову мертвых, систематически ассоциируется у него с братом, приобретшим картину, но, вопреки планам, так и не подарившим ее любимой девушке. Взглянув на полотно в очередной раз, герой «мог бы поклясться, что раньше лодка находилась в удалении от берега, а сейчас уже решительно вошла носом в его бесповоротную унылую сень»: эта трансформация представляется герою сообщением о судьбе без вести пропавшего брата, но идет ли речь о подлинном вторжении мистики в обыденную реальностЬ или герой оказывается типичным ненадежным рассказчиком, в тексте романа не проясняется.
Часы вполне определенно рассматриваются владельцами, братьями Кротышевыми, как орудия фундаментального воздействия на их реальность, вместилища их жизни и смерти, подобные диафильму в «Мультиках». Герои очень бережно относятся к часам, свято верят в наличие у этих вещей мистической составляющей, но на всем протяжении романа так и не приходят к пониманию, в чем именно она заключается. Володя приписывает скрытому воздействию часов важные для него жизненные события, Никита пытается разобраться в их природе, привлекая ведическую астрологию, оба брата убеждены, что расставание с часами грозит им некими серьезными несчастьями, для изживания которых «подошла бы какая-нибудь метафизическая реанимация, существуй такая в природе». Ни одно из этих допущений не находит в тексте романа прямых подтверждений, однако сведущая в магических практиках героиня по имени Алина утверждает, что благодаря присутствию в их жизни часов братья с детства находятся «внутри если не религиозного, то мистического опыта». Кроме того, учитывая подчеркнутую незавершенность «Земли» и широко обсуждавшуюся в критике возможность создания Елизаровым второго тома произведения, нельзя не рассмотреть предположение, что каждые из часов действительно представляют собой магический предмет, активация которого — дело будущего.
- См.: [Юрьев 2016; Доманский 2021; Валькова 2022; Колмакова 2022] и др.[↩]