Премиальный список

«Прекрасно только то, чего нет…». «Эстетический манифест» Жуковского и его восприятие Пушкиным

Статья Евгения Абдуллаева, лауреата премии журнала за 2015 год

Автор сердечно благодарит профессоров Томского университета А. Янушкевича, О. Лебедеву и С. Аванесова за помощь в работе над этой статьей.

«Скрижаль Пушкина» — так Михаил Гершензон ошибочно назвал переписанный Пушкиным отрывок Жуковского «Предисловие к стихотворению Лалла Рук» (далее — «Предисловие»).

Этот пушкиноведческий казус хорошо известен по рассказу Ходасевича:

Однажды он (Гершензон. — Е. А.) мне сказал: «Я нашел настоящую скрижаль Пушкина — его философию искусства, его credo». Будучи несколько скрытен в том, что касалось его текущей работы, он на расспросы мои ответил только, что это — всего лишь одна страница, которая давно напечатана, но на нее не умели обратить должного внимания и даже не включили ни в одно собрание сочинений Пушкина. Прошло сколько-то времени. Однажды утром (кажется, это было в начале 1920 года) Гершензон занес мне в подарок только что вышедшую свою книгу «Мудрость Пушкина». На первом месте, почти без комментариев, напечатана была «Скрижаль Пушкина» — тот самый отрывок, о котором он мне говорил. В тот же день я был занят, книгу не раскрывал, а вечером пошел в гости к Георгию Чулкову, которого застал в радостном возбуждении.

— Ну что, «Скрижаль Пушкина» видели?

— Нет еще, — сказал я.

— В таком случае — полюбуйтесь.

Чулков протянул мне книгу. Пока я читал, он смотрел на меня испытующе, а затем спросил:

— Что, похоже на Пушкина?

Я был в замешательстве. То, что я прочитал, по существу могло выражать эстетику Пушкина, во всяком случае, не противоречило ей.

Но самое изложение до чрезвычайности мало было похоже на пушкинское. Я сказал Чулкову, что, по-моему, это — не Пушкин.

— Ну, ваше счастье, — сказал Чулков, — а то сели бы вы в калошу вместе с вашим Гершензоном. Сейчас я видел Сакулина. Он в ужасе. Заметка-то ведь не Пушкина, а Жуковского — Пушкин только зачем-то списал ее для себя. Гершензон нашел ее в шляпкинском описании бумаг Пушкина и вообразил, что это — сам Пушкин1.

Далее Ходасевич описывает отчаяние Гершензона, его попытки остановить распространение книги и вырезать из всех экземпляров «злосчастный листок».

Вероятно, именно дурная слава, связанная с этим пушкинским автографом, отвратила от него на многие годы пушкинистов. Не считая примечаний к публикации этого текста в сборнике «Рукою Пушкина» (1935)2, «Скрижаль Пушкина» не становилась, насколько мне известно, предметом специального изучения. Утвердив факт ее непринадлежности Пушкину3, исследователи, похоже, сочли свою миссию выполненной и не задались вопросом: для чего Пушкин «зачем-то списал для себя» этот отрывок Жуковского? Поэт не отличался в молодые годы любовью к переписыванию — что же могло его привлечь в этом отрывке? И настолько ли ошибался Гершензон, увидевший в «Скрижали» «ключ к пониманию Пушкина»4, его «философию искусства»?

«Эстетический манифест» Жуковского

Впервые текст «Предисловия» появляется в дневниковой записи Жуковского от 4 (16) февраля 1821 года, во время его пребывания в Берлине.

После двух катренов из стихотворения «Лалла Рук» Жуковский пишет:

Руссо говорит: il n’y a de beau que ce qui n’est pas! Прекрасно только то, чего нет! Это не значит: только то, что не существует. Прекрасное существует, но его нет, ибо оно, так сказать, нам является единственно для того, чтобы нам сказаться, оживить, возвысить душу, но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем; ему нет ни имени, ни образа; оно ощутительно и непонятно. Оно посещает нас в лучшие минуты жизни. Величественное зрелище природы, еще более величественное зрелище души человеческой, счастие, поэзия, самое несчастие дают нам сии высокие ощущения прекрасного. И весьма понятно, почему почти всегда соединяется с ним грусть, но грусть, не лишающая бодрости, а животворная и сладкая, какое-то смутное стремление — это происходит от его скоротечности, от его невыразимости, от его необъятности! Прекрасно только то, чего нет! В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется и чего с ним нет и что для тебя где-то существует! И это стремление есть одно из невыразимых доказательств бессмертия: иначе отчего бы в минуту наслаждения не иметь полноты и ясности наслаждения! Нет, эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимопролетающий благовеститель лучшего, оно есть восхитительная тоска по отчизне, оно действует на нашу душу не настоящим, а темным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем.

А когда нас покидает,

В дар любви, у нас в виду

В нашем небе зажигает

Нам прощальную звезду.

Это справедливо! Эта прощальная звезда на нашем темном небе есть знак того, что прекрасное было в нашей жизни, и вместе того, что оно не к нашей жизни принадлежит! Звезда на темном небе, она не сойдет на землю, но утешительно сияет нам из дали и некоторым образом сближает с тем небом, с которого неподвижно нам светит! Жизнь наша есть ночь под звездным небом; наша душа в лучшие минуты бытия открывает сии звезды, которые не дают и не должны давать полного света, но, украшая наше небо, знакомя с ним, служат в то же время и путеводителями на земле5.

Тремя днями позже Жуковский воспроизводит этот отрывок в письме Александру Тургеневу, завершив словами: «Voil` la philosophie de Lalla Rookh»6. Адресат был не случаен: Тургенев — выпускник Геттингена и знаток немецкой литературы — мог по достоинству оценить программный характер этой philosophie. С небольшими изменениями этот текст был вписан Жуковским в альбом падчерицы Карамзина Е. Карамзиной7.

В 1827 году стихотворение «Лалла Рук» было напечатано в «Московском телеграфе»8, но по каким-то причинам без «Предисловия». Через двадцать лет Жуковский вернется к «Предисловию» и процитирует его в открытом письме к Гоголю от 29 января 1848 года, которое было опубликовано в том же году в «Москвитянине» под заглавием «О поэте и современном его значении»9.

Судя по этим неоднократным возвращениям Жуковского к «Предисловию», можно согласиться, что для него «это рассуждение имело характер своеобразного эстетического манифеста»10.

Какова была философская основа этого манифеста?

На первый взгляд, источником Жуковского был Руссо. «Предисловие» начинается с афористической сентенции из «Новой Элоизы»: «Прекрасно только то, чего нет!»

И все же афоризм Руссо используется Жуковским скорее в риторическом, нежели в концептуальном ключе. Это хорошо видно при сравнении с трактовкой этого изречения более чем двадцатью годами ранее у Николая Карамзина в «Письмах русского путешественника»:

«Прекрасно лишь то, чего нет», — сказал Ж.-Ж. Руссо. Пусть! если это прекрасное всегда от нас ускользает, как легкая тень, поймаем его по крайней мере в нашем воображении, устремимся в область сладких химер, будем набрасывать прекрасный идеал, обманем сами себя и тех, кто достоин быть обманутым. Ах! Если бы я не смог найти счастья на земле, может быть, я смогу его живописать — это уже значит быть, в некотором смысле, счастливым!11

Карамзин движется вполне в русле рассуждений Руссо. Как и у автора «Новой Элоизы», прекрасное у Карамзина не обладает онтологическим статусом: оно феноменологично, ускользающе, химерично; оно «улавливается» в воображении, а не проявляет себя в нем. Оно — не истина, а лишь обман, хотя и приносящий некоторое утешение.

У Жуковского прекрасное тоже химерично и ускользающе («Хотим прекрасное в полете удержать, / Ненареченному хотим названье дать» — как писал он в стихотворении «Невыразимое», 1819). Но тезис о несуществовании «прекрасного» относится лишь к этому миру и к нашей жизни в нем. Само же по себе прекрасное не только существует, но и причастно к подлинному бытию.

В таком понимании прекрасного в «Предисловии» слышны не руссоистские, а платоновские обертоны. Это почувствовал еще Гершензон: приписав авторство Пушкину, он явно подчеркнул «платонизм» этого манифеста:

Он в опыте твердо узнал небытие воплощенного мира и открытым взором созерцал проблески совершенной красоты сквозь земную явь12.

Ц. Вольпе также писал, что в «Предисловии» нетрудно «распознать романтическую трактовку платоновского идеализма»13.

Это не удивительно: Жуковский с молодости интересовался Платоном. Сочинения философа в немецких и французских переводах имелись в библиотеке поэта14. Немало сделал для популяризации его философии Жуковский в 1808-1809 годы, когда был редактором, а затем, до 1815 года, — активным сотрудником «Вестника Европы». В 1809 году он переводит и публикует в «Вестнике» статью И.-Я. Энгеля «О нравственной пользе поэзии», в которой затрагивается отношение Платона к поэзии15. Имя Платона присутствовало в двух переводах из Мармонтеля, опубликованных Жуковским в «Вестнике» в 1810 году: «Платон в Сицилии (Первая прогулка)» и «Тимей ваятель. Вторая Платонова прогулка»16. Наконец, в 1811 году Жуковский переводит для публикации в журнале сочинение Мозеса Мендельсона «Федон, или О бессмертии души» (которое имелось в библиотеке поэта17), представлявшее, в свою очередь, вольный перевод платоновского «Федона»18.

«Федон» Мендельсона занимал особое место в биографии поэта в 1810-е годы. «»Федон», — писал он Д. Блудову в начале декабря 1811 года, — в своем роде единственная книга; я прочитал его с жадностию два раза сряду, перевожу его с особенным удовольствием и, вероятно, буду ему обязан тем, что моя деятельность несколько порасполыхалась»19. Увлечение Жуковского философским диалогом Мендельсона не исчерпано только опытом незавершенного перевода. Через полтора года Жуковский дает читать «Федона» Марии Протасовой, своей ученице и возлюбленной, и, по всей видимости, обсуждает с ней это сочинение20

Поэтому неудивительно, что рассуждения о прекрасном в «Предисловии» почти дословно воспроизводят соответствующие мысли Платона из «Федона».

ПлатонЖуковский
Прекрасное (kalon) существует само по себе. Его нельзя увидеть глазами, ни постичь «с помощью какого-то иного телесного чувства» (Phaed. 65d)21  «Прекрасное существует <…> но его ни удержать, ни   разглядеть, ни постигнуть мы не можем».
Прекрасное относится к сущностям, которые безвидны и незримы (ouh orata) (Phaed. 78е — 79а).  Прекрасному «нет ни имени, ни образа»
Само по себе прекрасное созерцается душой, свободной от тела — до ее вселения в тело и после разлучения с ним (Phaed. 76е)  Прекрасное «есть восхитительная тоска по отчизне   <…> оно действует на нашу душу не настоящим, а   темным воспоминанием всего прекрасного в   прошедшем и тайным ожиданием чего-то в   будущем».

Хотя Мендельсон в своем переложении в этом месте отходит от платоновского текста, мысль Платона передается им вполне адекватно — что и фиксирует перевод Жуковского: «…никакое внешнее чувство не сообщило нам о мудрости, добре, совершенстве, красоте, мысленной силе и т. д. И несмотря на это, мы знаем, что все это вне нас существует» (курсив мой. — Е. А.). Лишь обращаясь сама к себе, душа способна получить понятие о красоте и «обо всем бестелесном, чего при одном только действии внешних чувств она никогда не могла бы постигнуть»22.

Мендельсон, однако, не только передает учение о прекрасном, как оно присутствует в «Федоне». Он дополняет его рядом идей из другого платоновского диалога — «Федра» (хотя и не указывает его). В «Федре» кроме положения о том, что прекрасное как таковое бестелесно и относится к миру идей, говорится, что оно созерцается душою во время пребывания в занебесной области. И главное — прекрасное еще определенным образом является нам в телесной жизни. (Ср. у Жуковского: «Оно посещает нас в лучшие минуты жизни».) «Сияющую красоту (kallos) можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом [богов и даймонов] видели блаженное зрелище <…> Благодаря памяти возникает тоска (pothos) о том, что было тогда» (Phaedr. 250b-c)23. Эта чистая красота проявляется в здешней, земной красоте и вызывает тоску и исступление (mania), «когда кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную» (Phaedr. 249d).

У Мендельсона эта идея выражена в утверждении Сократа, что и на земле душа изредка способна без посредства тела наслаждаться красотой, упорядоченностью, соразмерностью и совершенством (Schnnheit, Ordnung, Ebenmass, Vollkommenheit). «Вспомните, мои друзья, — говорит мендельсоновский Сократ, — те восхитительные моменты (entztckten Augenblicke), которые вы испытали, когда ваши души, забыв о теле с его нуждами, были воодушевлены духовной красотой (von einer Geistiger Schnnheit) и полностью предавались постижению небесного. Какой трепет (Schauer), какое вдохновение (Begeisterung)!»24 Сравним это со строчками Жуковского: «В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется и чего с ним нет и что для тебя где-то существует!»

У Мендельсона, правда, сказано лишь о трепете и вдохновении — но не о тоске, о которой говорится и в «Федре», и у Жуковского (Жуковский кроме «тоски» дважды упоминает грусть). Это может означать как вероятное знакомство Жуковского с «Федром», так и влияние немецких романтиков, развивавших мысль Платона о связи постижения красоты не только с вдохновением, но и с печалью25.

Наконец, не следует исключать собственный душевный опыт Жуковского: так, описывая свои впечатления от «несравненного праздника» — костюмированной постановки «Лаллы Рук» при берлинском дворе, в котором роль Лаллы Рук исполняла великая княгиня Александра Федоровна, Жуковский писал:

Но всему давала очарование великая княгиня; ее пронесли на паланкине — в процессии — она точно провеяла надо мною как Гений, как сон… милое прелестное лицо появилось на высоте и пропало в дали — все это вместе имело что-то магическое! не чувство, не воображение, но душа наслаждалась, и я воротился к себе с каким-то унынием, которое имело свою сладость26 (курсив мой. — Е. А.).

Таким образом, основным источником «Предисловия» Жуковского были платоновские идеи о прекрасном, воспринятые как непосредственно из Платона, так и через Мендельсона и романтиков.

И все же Платон был не единственным источником. На это предположение наталкивают следующие строки из «Предисловия»:

Величественное зрелище природы, еще более величественное зрелище души человеческой, счастие, поэзия, самое несчастие дают нам сии высокие ощущения прекрасного.

Найти соответствие этой мысли у Платона едва ли возможно: античность еще не знала эстетической ценности «величественного зрелища природы», не говоря уже о «величественном зрелище души человеческой» (образ, привнесенный христианским учением о душе).

Источник этой сентенции лежит, скорее, в более близком Жуковскому времени — в «Критике способности суждения» Канта. «Высокие ощущения прекрасного» вполне совпадают с кантовской характеристикой возвышенного: «возвышенное в природе»27, которое провоцирует сильные движения человеческой души («гнев и даже отчаяние»28).

Стремление «платонизировать» Канта вообще характерно для эстетики немецкого романтизма и для всех авторов, испытавших ее влияние. А Жуковский интересовался Кантом в не меньшей степени, чем Платоном. В период редактирования «Вестника Европы» он помещает в журнале отрывок из переписки философа29. 9 октября 1820 года, оказавшись в Кенигсберге, поэт спешит посетить дом Канта30. Еще лучше был знаком с учением великого кенигсбержца Александр Тургенев, который, как уже говорилось, был первым читателем «Предисловия»: еще во время обучения в Германии он писал Жуковскому о своем восхищении Кантом31.

Таким образом, «эстетический манифест» Жуковского восходит — через Мендельсона — к платоновскому учению о прекрасном, которое дополняется учением о возвышенном по Канту. Теперь перейдем к главному — а именно к тому, какое место этот отрывок занимает в интеллектуальной биографии Пушкина.

«Философия искусства» Пушкина

Относительно того, когда и при каких обстоятельствах Пушкин переписал «Предисловие» Жуковского, можно только строить догадки.

Маловероятно, что Пушкин получил «Предисловие» в каком-либо адресованном ему письме: в этом случае ему не было бы смысла переписывать его. Близость пушкинской выписки к той редакции, в какой Жуковский записал свой отрывок в альбом падчерицы Карамзина Е. Карамзиной, наводит на мысль, что Пушкин мог переписать его именно оттуда. С Карамзиной Пушкина связывали давние дружеские отношения; в ее альбом он запишет 24 ноября 1827 года, в день ее рождения, свой «Акафист» («Земли достигнув, наконец…»). Возможно, что в тот же день Пушкин переписал оттуда и «Предисловие». (Раньше Пушкин сделать этого не мог, поскольку последний раз перед тем бывал у Карамзиных тогда, когда «Предисловие» еще не было написано.) Против этого предположения говорит то, что по почерку Пушкина, которым переписано «Предисловие», пушкинская запись отнесена к началу 1820-х32.

Оставим, однако, вопрос о датировке текстологам и исследователям биографии поэта. Достаточно констатации, что этот «эстетический манифест» заинтересовал Пушкина и был им переписан в 1820-е годы — не ранее 4 февраля 1821 года, когда Жуковский его написал, и не позднее 24 ноября 1827 года.

Хотя текст «Предисловия» уже был приведен выше — в той редакции, в какой он был записан Жуковским в своем дневнике 4 (16) февраля 1821 года, — стоит привести его еще раз — теперь уже в пушкинской записи. Это необходимо, поскольку далее речь пойдет о том, каким образом Пушкин использовал идеи, заявленные в «Предисловии» Жуковского, и ссылки будут даваться уже на пушкинскую запись. (Текст приведен в соответствие с современной орфографией.)

Руссо сказал: il n’y a de beau que ce qui n’est pas. Это не значит: только то, что не существует. Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам единственно для того, чтобы исчезнуть, чтобы нам сказаться, чтобы нам оживить, обновить душу; но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем. Оно не имеет ни имени, ни образа; оно посещает нас в лучшие минуты жития. Величественное зрелище природы, еще более величественное зрелище души человеческой, поэзия, Счастье, Несчастие дают нам сии высокие ощущения прекрасного — И весьма понятно, почему почти всегда соединяется с ними грусть…. Но грусть, не приводящая в уныние, а животворная, сладкая; какое-то смутное стремление…. Это происходит от его скоротечности, от его невыразимости, от его непостижимости…. прекрасно только то, чего нет. В эти минуты живого чувства, стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, — но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется и что для тебя где-то существует. И это стремление есть одно из невыразимых доказательств бессмертия души: иначе от чего бы в минуту наслаждения не иметь полноты и ясности наслаждения? Нет, эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимо пролетающий благовеститель лучшего…. оно есть восхитительная тоска по отчизне, оно действует на нашу душу не настоящим, а темным в одно мгновение соединенным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем. (Далее идет четверостишье «А когда нас покидает…», после чего выписка заканчивается. — Е. А.)33

Пушкин опустил весь последний абзац (от слов «Это справедливо…» до конца), в котором Жуковский в духе романтической астролатрии сравнивает прекрасное со звездой, а человеческую жизнь — с «ночью под звездным небом». Вряд ли Пушкин это сделал случайно. Скорее всего, эти несколько банальные (особенно на фоне предшествующих мыслей) рассуждения не слишком заинтересовали поэта. Вообще, звезды, астральная символика занимали в поэтическом лексиконе Пушкина гораздо более скромное место, чем у Жуковского или позже у Лермонтова.

Переписывание Пушкиным «Предисловия» вполне встраивается в контекст «платонизирующего» влияния Жуковского на своего друга в первое десятилетие их дружбы. Дружбы, которую с самого ее зарождения Жуковский пытался выстраивать в духе того отношения «учитель — ученик», как оно развито в платоновских диалогах. Жуковский, подобно платоновскому Сократу, открыто выражал восхищение своим молодым другом и следил за его образованием34. Платоническими образами и мотивами полнятся письма Жуковского к Пушкину 1820-х годов. 1 июня 1824 года он пишет Пушкину письмо, содержащее — как и «Предисловие» — очевидную отсылку к платоновскому «Федру»: «Крылья у души есть! вышины она не побоится, там настоящий ее элемент! дай свободу этим крыльям, и небо твое»35. (У Платона: «Всякая душа ведает всем неодушевленным, распространяется же она по всему небу <…> Будучи же совершенной и окрыленной, она парит в вышине…» — Phaedr. 246b-c).

«Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия, и обратить в добро заслуженное…»36 Это, по сути, развитие той же мысли, которая содержится в «Предисловии»: и несчастье может служить нашему постижению прекрасного. Обратить «незаслуженное несчастье» с помощью своего гения в «добро заслуженное» — поэзию: вот к чему Жуковский призывает своего «милого брата по Аполлону».

В конце 1820-х между поэтами возникает некоторое отчуждение: они не переписываются и почти не встречаются. Пушкина, уже вошедшего в пору зрелости своего дара, должен был, вероятно, отталкивать тот наставительный тон, с которым Жуковский продолжал отзываться о нем37. К тому же в эти годы Жуковский замолкает как поэт и фактически отходит от столичной литературной жизни, тогда как вернувшийся из ссылки Пушкин, напротив, активно в ней участвует.

Но если личное общение между поэтами и ослабевает, их заочный «платонический» диалог, напротив, входит в новую фазу. Теперь наступает очередь Пушкина ответить Жуковскому. Эстетическим источником этого ответа становится «Предисловие», а формой, в которой он был воплощен, — два пушкинских произведения, возникшие осенью 1830 года в Болдине.

Речь идет о «Моцарте и Сальери» и, в меньшей степени, о «Пире во время чумы».

Прежде всего, поражают многочисленные переклички между «Предисловием» и теми мыслями об искусстве, которые Пушкин вложил в уста действующих лиц «Моцарта и Сальери».

Известные слова Сальери о Моцарте: «Как некий херувим, / Он несколько занес нам песен райских, / Чтоб, возмутив бескрылое желанье / В нас, чадах праха, после улететь!» — выглядят как перефразированная цитата из «Предисловия» Жуковского: «Прекрасное <…> является нам единственно для того, чтобы исчезнуть <…> его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем <…> Оно только мимо пролетающий благовеститель лучшего». Только «прекрасное», понятое Жуковским как некая абстракция, у пушкинского Сальери персонализируется и относится к «крылатой» характеристике Моцарта, его «гения», того недосягаемого прекрасного, которое является через его музыку. (Вспомним опять же призыв Жуковского к Пушкину «дать свободу своим крыльям» в приведенном выше письме от 1 июня 1824 года.)

Другая тема из «Предисловия» в «Моцарте и Сальери» — связь восприятия прекрасного с «животворной, сладкой» грустью.

Эта тема возникает уже в первом монологе Сальери: «Ребенком будучи, когда высоко / Звучал орган в старинной церкви нашей, / Я слушал и заслушивался — слезы / Невольные и сладкие текли» (курсив мой. — Е. А.). Таким же образом Сальери объясняет свои слезы и при исполнении Моцартом «Реквиема»: «Эти слезы / Впервые лью: и больно и приятно <…> / Не замечай их. Продолжай, спеши / Еще наполнить звуками мне душу».

И хотя слезы Сальери были вызваны не только музыкой, но и совершенным убийством, — сам Моцарт в ответной реплике тоже связывает их с восприятием прекрасного: «Когда бы все так чувствовали силу / Гармонии!»

Так в «Моцарте и Сальери» — через «Предисловие» Жуковского — проявляется платоновская мысль об отсутствии прекрасного в этом мире, о том, что оно лишь ненадолго обнаруживает себя в нем.

Правда, в этой «маленькой трагедии» отсутствует одна ключевая тема «Предисловия» и его платоновского источника («Федона») — то, что через восприятие прекрасного нам открывается бессмертие души. Сальери лишь один раз упоминает о бессмертии — но не в отношении души, а в отношении гения: «бессмертный гений», то есть способность создавать «бессмертные» творения. Из вечных идей у Сальери упоминается только прекрасное; другие платоновские сущности либо не названы, либо само их существование отрицается. Первые же слова монолога Сальери: «Все говорят: нет правды на земле. / Но правды нет — и выше» — звучат как «переворачивание» исходного тезиса «Предисловия»: прекрасного нет на земле, но оно существует выше. «Правда», о которой говорит Сальери, — синоним справедливости; и в «Федоне» (Phaed. 65d), и в его мендельсоновском переложении прекрасное названо вместе со справедливым в одном ряду бестелесных идей. Существование этих идей выступает доказательством бессмертия души; для пушкинского Сальери же бессмертие целиком находится в сфере творящего гения и его произведений. Такое понимание бессмертия вряд ли вообще можно назвать платоническим: произведения искусства Платон относил к миру становления, миру неподлинного бытия.

Связь прекрасного с бессмертием утверждается в другой «маленькой трагедии» — «Пире во время чумы», а именно в «Гимне Чуме».

Что касается поэтического источника «Гимна», то он — кроме собственно гимна из трагедии Вильсона — вполне очевиден: это стихотворение Александра Востокова «К Зиме» (1808)38. Именно с его зачином связан и стихотворный размер «Гимна», и ряд его ключевых образов:

Приди к нам, матушка зима,

И приведи с собой морозы!

Не столько их нам страшны грозы,

Сколь сырость, нерешимость, тьма,

В которых гнездится чума!

А от твоих лобзаний розы

У нас взыграют на щеках…

Можно заметить, что у Востокова, в отличие от Пушкина, чума отождествляется не с морозной зимой, а с затянувшейся, мглистой осенью. Пушкин трансформирует стихотворение Востокова, наполняя его образы трагическим звучанием. «Зима» в «Гимне» — уже не «матушка», а «вождь», ведущий «косматые дружины <…> морозов и снегов»; «тьма» как непогода превращается в могильную тьму («Нам не страшна могилы тьма…»), «розы» как румянец на щеках откликаются «девой-розой», чье дыханье «быть может… полное Чумы!». Очевидно, что кроме поэтического источника у «Гимна» имелся еще один, философский.

Лет десять назад Александр Белый проницательно заметил, что известный отрывок из «Гимна Чуме»:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

«почти дословно перекликается» с кантовским описанием возвышенного39.

Действительно, в «Критике способности суждения» Кант пишет о том, что наслаждение «возвышенным в природе» связано со страхом, который внушают нам «дерзко нависшие, как бы грозящие скалы, громоздящиеся по небу тучи, надвигающиеся с громом и молнией, вулканы во всей их разрушительной силе, ураганы, оставляющие за собой опустошения, бескрайний, разбушевавшийся океан, огромный водопад многоводной реки и т. п.»40.

Однако есть и одно важное различие. У Канта чувство возвышенного не связано с преодолением страха. Перечислив все «океаны и ураганы», Кант тут же пишет: «Но чем страшнее их вид, тем приятнее смотреть на них, если только мы сами находимся в безопасности»41 (курсив мой. — Е. А.).

Это еще вполне до-романтическая позиция, связанная с аристотелевским учением о катарсисе как о безопасном страхе и сострадании42. Пушкин же в «Гимне Чуме» движется уже в канве романтизма: Вальсингам и другие пирующие отнюдь не находятся в безопасности. Кант перечисляет весь набор образов возвышенного, который затем будет канонизирован романтиками (и вполне освоен Пушкиным еще в период южной ссылки): бушующая морская стихия, горные бездны, ураганы… Но при этом философ далек от преклонения перед природной стихией, равно как и от мысли, что не безопасность, а, напротив, возрастание опасности способно обострять эстетические наслаждения. Кроме того, возвышенное у Канта нигде не связано с идеей бессмертия: бессмертие философ связывает исключительно со сферой морали.

Поэтому хотя влияние кантовского учения о возвышенном в «Гимне Чуме» и имеет место, оно явно опосредовано промежуточным звеном. Свидетельств, что Пушкин читал «Критику способности суждения», у нас нет; зато «Предисловие» Жуковского он не только прочел, но и переписал. У Жуковского «величественное зрелище природы» как источник эстетического наслаждения сопрягается с «величественным зрелищем человеческой души» и даже несчастья. В «Гимне» Пушкина эта мысль еще сильнее обострена: чем более «зрелище природы» грозит смертным гибелью, тем более «неизъяснимы наслажденья» оно таит для них. У Жуковского переживание быстротечности и «нездешности» прекрасного служит «одним из невыразимых доказательств бессмертия души» — в «Гимне» «залогом бессмертия» оказывается переживание быстротечности, эфемерности человеческой жизни перед лицом грозных стихий. Переклички более чем очевидны.

Итак, переписывание «Предисловия» Жуковского Пушкиным было далеко не случайным: ряд идей из этого «эстетического манифеста» был использован поэтом в «Моцарте и Сальери» и «Пире во время чумы». Известно, что летом 1831 года, когда оба поэта жили в Царском Селе, Пушкин дал почитать Жуковскому «Маленькие трагедии»; Жуковский откликнулся одобрительно, особенно отметив «Пир во время чумы»43. Заметил ли Жуковский в нем — и в «Моцарте и Сальери» — влияние своего «Предисловия»? Можно лишь строить догадки. Не исключено, что он мог и не знать о том, что Пушкин переписывал «Предисловие» — и что вообще был знаком с ним.

В любом случае, через «Предисловие» Пушкин ознакомился не только с эстетическими взглядами Жуковского (и немецких романтиков, знатоком и почитателем которых был автор «Лаллы Рук»), но и с учением о прекрасном у Платона и отчасти Канта. И, как было показано, эти идеи в период работы над «Маленькими трагедиями» стали частью эстетической системы самого Пушкина.

Так что неслучайно Гершензон назвал этот отрывок «философией искусства» Пушкина. Ошибившись в авторстве, выдающийся пушкинист не ошибся в важности идей, выраженных в этом небольшом отрывке, для пушкинского понимания прекрасного.

г. Ташкент

  1. Ходасевич В. Ф.  Книжная палата // Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник: Избранное / Сост. и подгот. текста В. Г. Перельмутера. Коммент. Е. М. Беня. М.: Советский писатель, 1991. С. 387-388.[]
  2. Пушкин А. С. [Копия примечания В. А. Жуковского к его стихотворению «Лалла-Рук»] // Рукою Пушкина: Несобранные и неопубликованные тексты. М.; Л.: Academia, 1935. С. 490-492.[]
  3. Впрочем, утверждения о пушкинском авторстве «Скрижали» встречаются и позже. Так, Н. Скатов, процитировав пушкинскую запись, пишет, что это Пушкин «прокомментировал» (так!) «Предисловие» Жуковского (Скатов Н. Н.  Так кто же это — «гений чистой красоты»? // Вестник Российской Академии наук. 1996. Т. 66. № 6. С. 516).[]
  4. Гершензон М.  Скрижаль Пушкина // Гершензон М.  Мудрость Пушкина. М.: Т-во «Книгоиздательство Писателей в Москве», 1919. С. 6 (доступно также на: lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=n9CQCFBTk0s=&tabid=10183).[]
  5. Жуковский  В.  А. [Дневники], 1821 // Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем в 20 тт. Т. 13. Дневники. Письма-дневники. Записные книжки. 1804-1833 гг. / Сост. и ред. О. Б. Лебедева, А. С. Янушкевич. М.: Языки русской культуры, 2004. С. 156-157.[]
  6. Вот философия Лаллы Рук (франц.).[]
  7. Этот текст был опубликован Б. Модзалевским в «Русском библиофиле» в 1916 году, кн. 6, с. 77-78.[]
  8. Московский телеграф. 1827. Ч. XIV. № 5. С. 3-5. []
  9. Москвитянин. 1848. Ч. 11. № 4. С. 14-15.[]
  10. Лебедева О. Б. , Янушкевич А. С. Примечания // Жуковский В. А. Указ. изд. Т. 13. С. 505.[]
  11. Spectateur du Nord. 1797. № 10. Цит. по: Карамзин Н. М.  Письма русского путешественника / Изд. подгот. Ю. М. Лотман, Н. А. Марченко, Б. А. Успенский. Л.: Наука, 1984. С. 456. (Оригинал на французском: с. 462-463.)[]
  12. Гершензон М.  Указ. соч. С. 6.[]
  13. Вольпе Ц. С. Жуковский // История русской литературы. В 10 тт. Т. 5. Ч. 1. М.; Л.: АН СССР, 1941. С. 375.[]
  14. В частности, двухтомное немецкое 1800 года издание «Государства»: Platons Republik. Ubersetzt und erlbutert von G. Fbhse. Bde 1-2. Leipzig: K. Tauchnitz, 1800. (Библиотека В. А. Жуковского: Описание / Сост. В. В. Лобанов. Томск: ТГУ, 1981. С. 255.) В библиотеке поэта имелось также трехтомное французское издание диалогов Платона, вышедшее, правда, уже позже написания «Предисловия» (Dialogues biographiques et moraux de Platon. Avec des arguments et une esquisse sur la philosophie platonicienne par Schwalbе. Sеries 1-3. Paris: Charpentier, 1843-1845).[]
  15. Вестник Европы. 1809. Ч. 3. № 3. Вошло в изд.: Жуковский В. А. Эстетика и критика / Вступ. ст. Ф. 3. Кануновой и А. С. Янушкевича. Сост. и примеч. Ф. 3. Кануновой, О. Б. Лебедевой и А. С. Янушкевича. М.: Искусство, 1985. []
  16. См. соответственно: Вестник Европы. 1810. Ч. 52. № 13. С. 3-30; Вестник Европы. 1810. Ч. 53. № 17. С. 3-18. Впрочем, обе публикации представляли собой вольные беллетристические вариации на сюжет из биографии Платона (пребывание на Сицилии) и ничего собственно платоновского не содержали.[]
  17. Mendelssohn М. Phaedon, oder Ueber die Unsterblichkeit der Seele. Berlin u. Stettin: Fr. Nicolai, 1776. ИРЛИ РАН. 87 [5]/18. Онегинское собрание. См.: Библиотека В. А. Жуковского: Описание. С. 373, № 2701. []
  18. См.: Лебедева О. Б. Диалог М. Мендельсона «Сократовы разговоры о бессмертии души» в переводе В. А. Жуковского // Жуковский и время. Томск: ТГУ, 2007. []
  19. РГАЛИ. Ф. 72 (Д. Н. Блудов). Оп. 1. № 5. Л. 1-1 об. Цит. по: Лебедева О. Б. Указ. соч. С. 293.[]
  20. См.: Лебедева О. Б. Указ. соч. Хотя стихотворение «Лалла Рук» и «Предисловие» к нему возникли на волне платонического чувства Жуковского к великой княгине Александре Федоровне, О. Лебедева отмечает, что образ Лалла Рук был также «неразрывно сопряжен в сознании Жуковского с образами сестер Протасовых» (и прежде всего — Марии) (Лебедева О. [Примечания к «Лалла Рук»] // Жуковский В. А.  Указ. изд. Т. 2. Стихотворения 1815-1852 годов. С. 598).[]
  21. Здесь и далее «Федон» цитируется в переводе С. Маркиша по: Платон. Собр. соч. в 4 тт. Т. 2 / Общ. ред. А. Ф. Лосева, В. Ф. Асмуса, А. А. Тахо-Годи; примеч. А. Ф. Лосева и А. А. Тахо-Годи. М.: Мысль, 1993. С. 7-80.[]
  22. Соответствующий пассаж оригинала помечен Жуковским на полях дважды подчеркнутым значком NB. []
  23. Здесь и далее «Федр» цитируется в переводе А. Егунова по: Платон. Указ. изд. Т. 2. С. 135-191. []
  24. Mendelssohn М. Op. cit. S. 83-84.[]
  25. В середине 1820-х на полях «Трактата об ощущениях» Кондильяка Жуковский фиксирует эту же мысль о связи некоторых удовольствий со страданием (См.: Канунова Ф. 3. О философских взглядах Жуковского // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Ч. I-III. Томск: ТГУ, 1978. С. 368-369).[]
  26. Цит. по: Лебедева О. [Примечания к «Лалла Рук»]. С. 597.[]
  27. »Ужас и трепет, которые охватывают зрителя при виде поднимающихся к небу горных массивов, глубоких ущелий и бушующих в них вод, сумрачных, располагающих к меланхолическому размышлению пустынь и т. д.» (Кант И.  Критика способности суждения // Кант И.  Сочинения. В 6 тт. / Под общ. ред. В. Ф. Асмуса, А. В. Гулыги, Т. И. Ойзермана. Т. 5. М.: Мысль, 1966. С. 278-279). []
  28. Кант И. Указ. соч. С. 283.[]
  29. Письмо к Канту от неизвестного. Ответ Канта // Вестник Европы. 1808. № 24. С. 247-251. []
  30. Жуковский В. А. [Дневники], 1820 // Жуковский В. А.  Указ. изд. Т. 13. С. 140.[]
  31. «…Никогда голова моя в такой ломке не была, как теперь, слушая Кантову систему; даже математическая лекция кажется мне теперь легче и понятнее! Но при всем том одна мысль, которую я пойму, вознаграждает мне целый том непонятного. Какая чрезвычайная голова Кант!» (22 января 1803 года; цит. по: Круглов А. Н.  Философия Канта в России в конце XVIII — первой половине XIX веков. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2009. С. 183).[]
  32. Пушкин А. С. [Копия примечания В. А. Жуковского…]. С. 491.[]
  33. Пушкин А. С. [Копия примечания В. А. Жуковского…]. С. 490-492.[]
  34. «Боюсь я за него этого убийственного лицея — там учат дурно! Учение, худо предлагаемое, теряет прелесть для молодой, пылкой души, которой приятнее творить, нежели трудиться и собирать материал для солидного здания! Он истощит себя. Я бы желал переселить его года на три, на четыре в Геттинген или в какой-нибудь другой немецкий университет!» (Жуковский В. А.  Письмо Вяземскому П. А., 19 сентября 1815 г. Петербург> // Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М.: АН СССР, 1952. С. 33. (Литературное наследство. Т. 58).[]
  35. Жуковский В. А. Письмо Пушкину А. С., 1 июня 1824 г. Петербург // Переписка А. С. Пушкина. В 2 тт. Т. 1. М.: Художественная литература, 1982. С. 88.[]
  36. Жуковский В. А. Письмо Пушкину А. С., 12(?) ноября 1824 г. Петербург // Переписка А. С. Пушкина. Т. 1. С. 94. []
  37. Например, в письмах П. Вяземскому (26 декабря 1826 года) и А. Тургеневу (27 декабря 1827 года).[]
  38. Влияние «К Зиме» на «Гимн», вероятно, не могло не пройти не замеченным пушкиноведами, однако мне не удалось отыскать какие-либо упоминания о нем. В недавнем исследовании Е. Ереминой отмечается лишь наличие «одной макропарадигмы» («аналогия между зимой и смертью, чумой») в этих двух текстах (Еремина Е.  О двух контрастных макропарадигмах образов зимы в творчестве А. С. Пушкина // «…Одна великолепная цитата»: Материалы Михайловских Пушкинских чтений. Сб. ст. Сельцо Михайловское: Пушкинский заповедник, 2012. С. 189). []
  39. Белый А.  Кантовская цитата в пушкинском тексте // Вопросы литературы. 2004. № 3. С. 78.[]
  40. Кант И. Указ. соч. С. 269.[]
  41. Там же.[]
  42. См. известное определение трагедии в «Поэтике» как действия, «совершающего посредством страха и сострадания очищение (katharsis) подобных страстей» (6, 1149b, 26-28). []
  43. «Всем очень доволен. Напрасно сердишься на Чуму: она едва ли не лучше Каменного Гостя» (Жуковский В. А. Письмо Пушкину А. С., вторая половина июля 1831, Царское Село> // Жуковский В. А.  Собр. соч. в 4 тт. Т. 4. М.; Л.: ГИХЛ, 1960. С. 515).[]