Литературный колледж
В новый год с новой рубрикой — с некоторыми оговорками это можно назвать традицией «Вопросов литературы». Периодически меняя устойчивую рубрикацию, журнал стремится отразить возникающие тенденции, уделить внимание новым именам, предоставить критикам возможность поработать в непривычных для них жанрах (так родились рубрики «Лица современной литературы», «Политический дискурс», «Книговерть», «В кабинете», да что там — и сама «Легкая кавалерия»), а также — перекинуть мосты между разными сферами литературной деятельности от поэтической эссеистики до школьного и вузовского преподавания.
В последние годы именно преподавание вызывает наибольший интерес у авторов и читателей «Вопросов литературы». Как преподавать (современную) литературу? (На эту тему мы с Анной Жучковой вели насыщенный семинар для учителей и преподавателей вузов, пользовавшийся успехом.) С каким инструментарием подходить к новейшей поэзии, прозе и критике? Возможно ли вписать современные тексты в пространство классической практики преподавания — и как сделать так, чтобы эти тексты были понятны вчерашнему школьнику или студенту, решившемуся связать свою жизнь с современной литературой как деятельностью и профессией?
Об этом авторы журнала будут говорить в новой рубрике «Литературный колледж», посвященной обзору литературных «новинок» с точки зрения их включенности в общий — традиционный — литературный контекст. Образ «маленького человека», «лишнего человека», «чудика», «проклятые вопросы», известные нам из школьной классики… Как обращается с ними и как решает их современная литература? Читателям современности «Колледж», возможно, поможет по-новому взглянуть на знакомые им тексты, а преподавателям школ и вузов — успешно продолжить классический ряд современными произведениями.
Елена ПОГОРЕЛАЯ
Мало знать, ты — понимай.
М. Горький. На дне
Спор о человеке… Продвинутый старшеклассник эту формулировку продолжит словами «…в пьесе Максима Горького «На дне»». И действительно — кто еще в русской классической литературе так спорил о человеке? Пожалуй, Достоевский да Толстой, особенно в роли героя «Воскресения» Нехлюдова. В начале XXI столетия этот спор ведут тоже немногие. Роман Сенчин — один из них.
«Где же тут спор?» — удивятся читавшие книги Сенчина, и по их отзывам действительно все довольно определенно: «Полнейшая безнадега <…> Удручающе действует и какая-то обыденность описанного <…> Ни капли оптимизма. Чтение такого документального романа похоже на просмотр криминальных сводок»; «Роман Сенчин не жалеет ни своих героев, ни своих читателей»; «Кинематографично и страшно. Правдиво. Честно. Жестоко»1. Но не физиологичность и натурализм вывели Сенчина в первый ряд современных авторов, а изображение надежды на человека. Без малейшего пафоса, даже весьма приземленно, не ожидая чудес добродетели и нравственности там, где их быть уже не может, писатель ждет своего героя, надеясь на то, что человеческое в конце концов победит. Человек чаще проигрывает в этой борьбе, но ведь и побеждает иногда. Спору о человеке и подчинена логика творчества Сенчина.
Cпорить легко о заблудшем, но страдающем, падшем, но раскаивающемся, несчастном, но не по своей вине. Герои Сенчина — другие, и лучше всего это иллюстрирует роман «Елтышевы» (2009), в свое время вошедший в шорт-листы литературных премий «Большая книга», «Русский Букер», «Ясная Поляна», «Национальный бестселлер» и привлекший внимание критики в том числе благодаря точке зрения писателя на человека 1990-х годов. Сенчин рассказывает историю семьи Елтышевых, точнее — историю умирания семьи. Семейной сагой (семейной хроникой) назвать роман можно с натяжкой, поскольку в центре хроники — «время как субъект исторического процесса» [Никольский 2012: 39], эпоха, данная через призму судеб нескольких поколений, тогда как Сенчина интересует в первую очередь человек.
Глава семейства, Николай Михайлович Елтышев, с первых страниц романа вызывает сложное чувство. Его типичность соотносима в чем-то с образом «маленького человека»:
Подобно многим своим сверстникам, Николай Михайлович Елтышев большую часть жизни считал, что нужно вести себя по-человечески, исполнять свои обязанности, и за это постепенно будешь вознаграждаться. Повышением в звании, квартирой, увеличением зарплаты, из которой, подкапливая, можно собрать сперва на холодильник, потом на стенку, хрустальный сервиз, а в конце концов — и на машину. Когда-то очень нравились Николаю Михайловичу «Жигули» шестой модели. Мечтой были…
«Жигули» — чем не шинель? И все-то хорошо складывалось — ведомственная квартира, жена, два сына, те самые «Жигули»… До 1990-х, разделивших людей на смелых, способных изменить свою жизнь (то есть начать бизнес), и осторожных или просто ленивых. Николай Михайлович оказался среди вторых — и оказался бы снова, представься возможность все изменить, поскольку крепко сидело в нем «лишь бы не хуже» — такое трансформированное беликовское «как бы чего не вышло». Это глухое недовольство собой и жизнью на время заглушилось ожиданием больших денег на полученной стараниями блатной должности — дежурного по вытрезвителю. Но смены уходили на возню с «подзаборными алкашами», и в Елтышеве росло чувство обиды на себя, что усложняет образ героя, не дает развиться признакам «маленького человека».
В целом обида на себя не свойственна русскому человеку. На родителей, государство, время — пожалуйста, такими «угнетенными» полна наша жизнь и литература. Таков младший сын Елтышева Артем, молодой, физически здоровый мужчина, не способный жить самостоятельно, отвечать за себя. «Недоделанный» — услышал он в свой адрес еще ребенком, с тех пор обида стала для него главной эмоцией. Как на грех, его младшему брату Денису легко дается жизнь. Сенчин и в этом образе точен, изображая типичное становление «настоящего мужика»: закурил — поцеловался с девушкой — отслужил — вернулся с перебитым носом и приобретенной походкой вразвалочку — в драке сделал человека инвалидом и сел в тюрьму. Последнее — случайность, а так — он опора семьи! Однако готовность помочь гибнущей семье образ маргинального героя не исправляет.
Семье этой помочь нельзя. И не потому, что некому (Дениса убили, Артем погиб по случайности, но от руки отца), а просто путь Елтышевых — тупиковый. Объяснить распоряжение Елтышева брызнуть перцовкой в камеру, где несколько человек требовали соблюдения своих прав, убийство надоевшей старухи — хозяйки избы — и соседа-обманщика нельзя никакими иными причинами, кроме отсутствия нравственных норм, делающих человека человеком, а без этого продолжение жизни невозможно. Выживает сильнейший, если речь о звере. Если о человеке — то сильнейший духом, душой. Великодушию, состраданию, прощению нет места в среде, описанной Сенчиным. Мир Елтышевых — грязь «фантастическая», согласно классификации Чернышевского, почва, неспособная дать всходов, мертвая. Расценивать их гибель как наказание за грехи тоже не приходится. Какие грехи в аду? Там преступлением больше/меньше — какая разница.
Критик Л. Пирогов назвал роман «Елтышевы» «метафорой национального упадка» [Пирогов 2009], объяснив причины упадка «стремлением к благополучию» и отсутствием «воли к жизни». Национальный масштаб катастрофы подмены духовного материальным передан Сенчиным в типических образах Елтышевых, но не менее трагичным выглядит описание умирающей русской деревни. Пожалуй, в этом больше национального, чем в истории семьи Елтышевых. В одном из интервью Сенчин сказал о героях романа так: «Рок может обрушиться на любую семью в любой стране» [Сенчин 2016], подчеркивая отсутствие в описанном определяющего влияния социального уклада или национальных особенностей жизни. От несчастливого стечения обстоятельств не застрахован никто, но право остаться человеком в любых обстоятельствах тоже есть у каждого. Пренебрегает он этим правом — не остается никакого следа от него в жизни (от Елтышевых не осталось даже фамилии, их единственный внук носит фамилию своего нового отца), а не дает себе забыть, что значит честь, долг, правда, — рано или поздно оказывается востребован. О таком человеке — повесть Сенчина «Полоса».
7 сентября 2010 года самолет ТУ-154М с девятью членами экипажа и семьюдесятью двумя пассажирами совершает экстренную посадку в бывшем аэропорту Ижма (Республика Коми). Взлетно-посадочная полоса закрытого уже 12 лет аэропорта была в рабочем состоянии, и именно это спасло людям жизни. Полосу 12 лет убирал «для себя, чтобы было приятно и чтобы был порядок» [Начальник… 2019], начальник вертолетной площадки Сергей Сотников. Читая о действиях Сотникова в новостях, мы воспринимаем это как подвижничество, и награждение его медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени представляется вполне закономерным: а как иначе? Но в быту для таких героев используем слово иное — чудаки. С этого и начинает свою повесть «Полоса» (2012), в основу которой легли события в Ижме, Роман Сенчин.
«Шулина в поселке не любили» — первая строчка повести Сенчина созвучна с шукшинской «Жена звала его Чудик. Иногда ласково». Но если Василий Егорович Князев по наивности, по простоте души не видит своей инаковости, то Шулин понимает, что в глазах односельчан его принципиальность выглядит «пунктиком»:
Шулин отбивался и от начальства, и от простых временцев. Простых сгонял с полосы; люди отвечали с озлобленным недоумением:
— Да почему бревна нельзя здесь сложить?! Что, на твоей спине лежать будут, что так вьешься? Просохнут — увезу… Ты дурак, что ли, Леха?.. Я по-твоему машину в грязи оставлять должен, когда рядом бетонка?..
— Нельзя взлетно-посадочную полосу загромождать, — отвечал Шулин туповато, не находя других аргументов.
— Где она, б…, взлетно-посадочная?! Что здесь взлетает и садится? Вороны?
Но Шулин не отставал, готов был драться, обещал побить у машин стекла, пожечь бревна, и люди отступали. Хотя на другой день, на третий, четвертый они же или кто другой снова пытались занять на полосе местечко.
Такое упорство односельчане, вероятно, объясняют ограниченностью человека, не желающего признавать, что мир вокруг изменился. Они-то соответствуют времени — приняли его законы, а Шулин чудит, он непонятен и неудобен. Отчасти поведение Шулина действительно напоминает ритуал — дань прошлому, в котором остались молодость, понимание сути и цели своего труда, попытку сохранить его («Он делал все возможное, чтобы могила его аэропорта не исчезла. Пусть уж могила, но не пустое место»). Но есть в этом герое и нечто большее, что добавляет его образу социальной значимости, — понимание того, что ломать — не строить, болезненное отношение к развалу страны, внутренняя убежденность в необходимости противостоять этому на своем участке ответственности. Верный своей документальной манере письма, Сенчин приводит фрагменты новостей о закрытии аэропортов, кладбищах самолетов, приходя к выводу, озвученному бывшим начальником авиаотряда в разговоре с Шулиным: «Скоро до… дооптимизируемся — пешком будем… пешком по России бродить… Нет, куда там бродить!.. Отвыкли… Поляжем в своих норах и сдохнем».
«Так нельзя» — отношение Шулина к происходящему в стране выводит его образ из галереи чудаков и праведников. Им не свойственна гражданская позиция, они живут в согласии с правдой высшего порядка и оттого лишены рефлексии. И уж точно не тянут на героев, каким оказался Шулин. Ему самому это слово претит — не так надо называть тех, кто без оглядки на временщиков делает свое дело! Но как называть нормальный порядок вещей в мире, перевернутом с ног на голову, он не знает. Вот и получается у Сенчина герой не народный, а национальный. Не случилось бы аварийной посадки — был бы чудаком, а получил государственную награду — стал героем.
В беседе с В. Семеновым Роман Сенчин сказал: «…ищу крепкого героя, созидателя» [Сенчин 2019а]. Жизнь дала писателю историю о человеке, чье упрямство в сохранении основ (пусть в данном случае выраженных материально, но знаково) в затянувшуюся эпоху разрушения видится подвижничеством. Повесть заканчивается нетипичной для Сенчина интонацией надежды. Не на государство или новые времена, а на таких, как Шулин, и, может быть, на нас — не героев, отвечающих за себя и свою страну.
Иной пафос у романа «Зона затопления» (2015) — истории переселения людей с территории, подлежащей затоплению из-за строительства Богучанской ГЭС, и автору нужно обладать серьезной творческой смелостью, чтобы повторить известный сюжет произведения классика русской литературы XX века. Причем не только сюжет. Исследователи указывают на притчеобразный характер коллизии повести Распутина, где чреватое экологическими проблемами затопление земель в ходе строительства ГЭС соотносимо с разрушением «природного», традиционного мира [Разувалова 2015: 811]. Роман Сенчина также выходит за границы локального события, превращаясь в книгу «о стране, в которой затапливается все человеческое. Не о плотине речь, не о ГЭС <…> Речь о человеческих чувствах, простых, привычных — дружбе, любви, взаимовыручке» [Котюсов 2015: 92]. О преемственности тем и мотивов «Прощания с Матерой» и «Зоны затопления» написано достаточно, и мы согласны с критиками в том, что голос Сенчина звучит самостоятельно [Авченко 2018]: это подтверждает высокую степень художественного мастерства автора.
Но не только в разнице творческих манер писателей различия этих произведений.
Лейтмотив «Прощания с Матерой» — утрата традиционных ценностей, хранимых деревенскими жителями. Уничтожение домов, кладбища читается как метафора разрушения патриархального уклада русской жизни и предтеча тотальной катастрофы. Распутин ставит вопрос «о границах и нравственных пределах прогресса. Насыщенно-символическое ее звучание расширяет смысл происходящего до судьбы целой земли, прощания с натурально-природным хозяйством» [Семенова 1987: 130–131]. Сенчин же снова размышляет прежде всего о человеке — как ведет он себя, когда лишают его буквально земли под ногами?
Ответ в романе есть — смиряется.
Главу «На новом месте» можно считать идейной кульминацией романа. Один из переселенцев, Алексей Брюханов, в своей новой квартире по телевизору случайно увидел старого писателя, чью книгу о таком же переселении с затопляемых районов читал в школе. «Народ отступился… Он устал», — говорил писатель по поводу повторения событий в Приангарье. «Не устал, а запутался» — сердится Алексей. Он не мог поверить, что нет иных способов получения электричества, кроме такого, с его точки зрения — варварского и болезненного для тысяч людей. Представлял, что было бы, если бы такие люди, как этот писатель, приехали к ним и отказались уезжать, протестуя таким образом против затопления. И тут же злился на себя за геройские мечты и покорное настоящее. Но могло ли это настоящее быть иным?
Сенчин, сторонник объективного пафоса, детально показывает истории пытавшихся добиться для себя лучших условий при переселении — все они закончились не в пользу переселяемых. Особенно подробно останавливается писатель на событиях, разворачивающихся вокруг лесопилки семьи Масляковых. Снос небольшого успешного, но не оформленного по закону деревообрабатывающего предприятия компенсировать семье отказываются. Но акцент Сенчин делает на другом. Дмитрий Масляков решает, как мечталось Леше Брюханову, оставаться на своей земле, при лесопилке, до последнего — ведь силой же в воду не выбросят. Оказалось — выбросят. Так что же — от человека ничего не зависит, и рефлексия переселенных, сложенная в неумелый стих одного из мужиков («Мы же все, о господи, бараны, / Не хватает нам ни чести, ни ума»), не более чем «древнерусская тоска»? Примечательно в этом смысле, что заканчивается роман там же, где и начинается, — на кладбище. Интонация гибели, «нового великого потопа» [Авченко 2018], беды, от которой не уйти [Котюсов 2015: 93], возвращает нас к лейтмотиву творчества Сенчина: главное для человека — сохранить достоинство, не потерять причин для самоуважения, что бы ни приключалось вокруг.
При этом неважно, в городе или деревне происходят события. Сельский быт Сенчин знает очень хорошо, но относить его к писателям-деревенщикам только по «месту действия» неправильно. Для Ф. Абрамова, В. Белова, В. Распутина, Б. Можаева деревенский быт — средоточие духовных начал русской жизни, место, где осталось незыблемым понятие о семье, чести, долге, добре и зле. Деревня же в картине мира Сенчина чаще всего «разрушена, бесхозна, населена пенсионерами, инвалидами, деклассированными элементами» [Сенчин 2011], рассуждать о традиционных ценностях здесь не приходится. Возможно, концентрация негативного покажется нарочитой, но реализуется в этом и классическая для многих литераторов цель: «…хочется, чтобы кто-то из власть имущих прочитал и исправил», — говорит Сенчин в беседе с В. Семеновым о функции литературы [Сенчин 2019а].
В определенном смысле тематику «Зоны затопления» продолжает и роман «Дождь в Париже» (2018): это книги о своей земле, жизнь на которой, может, счастливо и не складывается, но вне ее лучше точно не будет. Сюжетно организует пространство биография Топкина — основная линия романа, вписанная в канву его путешествия в Париж. Впрочем, путешествием это назвать сложно. Купил тур на неделю с экскурсиями и запил уже в аэропорту. Пил всю неделю в Париже, пропустив экскурсии и пару раз прогулявшись по окрестностям. Попытка дистанцироваться от не решенных дома вопросов приводит к погружению в них: роман построен как череда воспоминаний Топкина о ключевых (в фактическом или эмоциональном смыслах) событиях прожитых им лет. Побег в лучший город на земле от одиночества после разводов и множества пустых связей, трудных поисков того, как жить дальше, оборачивается ревизией жизни.
Причину нескладной судьбы Топкина С. Шаргунов видит в инертности самого героя [Сенчин 2019с], а в Сети его сравнивают то с Обломовым из-за бездействия и склонности плыть по течению [Трачук 2020], то с Печориным — по масштабу трагедии умных и образованных, но ненужных своей стране людей [Кучер 2018], то с Зиловым — по глубине нравственной опустошенности [Фетисов 2019]. Топкин и сам рад бы понять, «что с ним не так», да вот точно ли — только с ним? Действительно, он, как Обломов, не хочет играть по общим правилам: устраиваться в жизни удобнее, проводить досуг с пользой и проч. Как Печорин, он более тонок и наблюдателен, чем его сверстники. Как Зилов, склонен к рефлексии…
Однако на этом сравнения можно закончить. Топкин — обычный человек, который ленится, ошибается, надеется и отчаивается. Но надеется все же больше, и это вкупе с нелюбовью к активным действиям и придает негативный характер его образу. Женщины таких не любят, упрекая в инфантилизме («кидалт» — дает характеристику Топкину Тая). Для автора же в своем герое важнее всего чувство родины:
По природе своей не твердый, не упорный, он когда-то решил, что его родина — вот здесь, в небольшом городе, окруженном горами, что его река — Енисей, его деревья — толстые кривые тополя, его лето — испепеляющее жаром, а зима — выжигающая морозом… Решил тихо, в душе, и не мог представить, что станет иначе…
Для многих образа Топкина это не выправляет, но в логике творчества Сенчина он — не проигравший. Он и не выигравший, но сохранивший сложно передаваемые без пафосных слов качества человека, верного себе и своей земле. Может, ради этого и был написан роман. Автор в одном из интервью сказал, что прообраз Топкина все же уехал из Кызыла, и знай он об этом раньше — произведение, возможно, не было бы завершено [Сенчин 2019с]. Идти против правды жизни Сенчин не может. Его творческую манеру характеризует максимальная приближенность к действительности, порой даже в ущерб художественности.
Критики относят Сенчина к «новым реалистам», указывая на связь его творчества, равно как и творчества Прилепина, Садулаева, Шаргунова, с советской и русской реалистической традицией, и Сенчин в этом с ними согласен [Сенчин 2016]. Но художественный мир Сенчина отличается от следования классическому жизнеподобию реализма. Это отличие в особом характере документализма — он не публицистический, не натуралистический, а, по определению самого автора, «человеческий»:
Для меня проза делится на изящную словесность, где важны не столько содержание, герои, сюжетное развитие, а сам язык <…> и на, конечно, в художественном оформлении, на — документ. Исторический, психологический, человеческий… [Прилепин 2009: 65]
Суть такого «человеческого документа» (определение Сенчина) — передать то, чем живет душа человека и что его окружает (люди, вещи), поскольку все это — его мир. Наша жизнь складывается не только из ярких моментов горя или счастья, а из череды похожих друг на друга дней. То, как их проводит человек, и показывает Сенчин, находя для этого специальный оксюморонный термин «художественный нон-фикшн» [Сенчин 2019b]. В нем и невыдуманность историй, и бытописание, и типизация, заключенные в оболочку художественного произведения.
Шаргунов назвал Сенчина «летописцем эпохи» [Сенчин 2019с], имея в виду не только достоверность сюжетов («Почти все мои тексты имеют документальную основу» — утверждает Роман Сенчин [Сенчин 2020]), но и фактографичность в передаче быта, окружающего героев. Читать такое подчас очень сложно, однако необходимо понимать при этом, что «Сенчин смотрит на быт, но видит социальное», как говорит Дмитрий Гасин, анализируя сборник рассказов «Петербургские повести» (2020) [Гасин 2020]. Достоинством таланта Сенчина Гасин называет умение отражать «застойные явления в организме общества», передать которые без описания окружающей действительности невозможно. Не хочется верить, что, только упав на дно, человек захочет встать. Предупреждая это падение, и пишет Сенчин:
Если писатель садится с мыслью научить читателя нравственности, он ничего стоящего не напишет… Нет, Лев Толстой, думаю, садился за свои труды с такой целью, но как великий писатель, художник тут же выходил за рамки и поражался, куда герои его приводят [Сенчин 2015].
Самое время задать вопрос — а куда мы приведем героев Сенчина?
- См. читательские отзывы о романе Сенчина «Елтышевы»: https://www.litres.ru/roman-senchin/eltyshevy/[↩]