I
В России о «красных» и «белых» знает каждый. Со школьных, и даже дошкольных лет. «Красные» и «белые» – это история гражданской войны, это события 1917 – 1920 годов.
Кто был тогда хороший, кто плохой – в данном случае неважно. Оценки меняются. А термины остались: «белые» против «красных». С одной стороны – вооруженные силы советского государства, с другой – противники советского государства. Советские – «красные». Противники, соответственно, «белые».
Согласно официальной историографии, противников оказалось много. Но главные – те, у кого на мундирах погоны, а на фуражках кокарды российской армии. Узнаваемые противники, ни с кем не спутать. Корниловцы, деникинцы, врангелевцы, колчаковцы и т. д. Они – «белые». В первую очередь их должны одолеть «красные». Они тоже узнаваемы: погон у них нет, а на фуражках – красные звезды. Таков изобразительный ряд гражданской войны.
Это традиция. Она утверждалась советской пропагандой более семидесяти лет. Пропаганда была весьма эффективна, изобразительный ряд стал привычным, благодаря чему осталась вне осмысления сама символика гражданской войны. В частности, остались вне осмысления вопросы о причинах, обусловивших выбор именно красного и белого цветов для обозначения противоборствующих сил.
Что касается «красных», то причина была, вроде бы, очевидной. «Красные» сами себя так называли.
Советские войска изначально именовались Красной гвардией. Затем – Рабоче-крестьянской красной армией. Присягали красноармейцы красному знамени. Государственному флагу. Почему флаг был выбран красный – объяснения давались разные. К примеру: это символ «крови борцов за свободу». Но в любом случае название «красные» соответствовало цвету знамени.
О так называемых «белых» ничего подобного не скажешь. Противники «красных» не присягали белому знамени. В годы гражданской войны такого знамени вообще не было. Ни у кого.
Тем не менее за противниками «красных» утвердилось название «белые».
По крайней мере одна причина здесь тоже очевидна: «белыми» называли своих противников лидеры советского государства. Прежде всего – В. Ленин.
Если пользоваться его терминологией, то «красные» отстаивали «власть рабочих и крестьян», власть «рабоче-крестьянского правительства», а «белые» – «власть царя, помещиков и капиталистов». Такая схема и утверждалась всей мощью советской пропаганды. На плакатах, в газетах, наконец, в песнях:
Белая армия черный барон
Снова готовят царский нам трон,
Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней!
Это написано в 1920 году. Стихи П. Григорьева, музыка С. Покрасса. Один из самых популярных армейских маршей той поры. Здесь все четко определено, здесь ясно, почему «красные» против «белых», которыми командует «черный барон».
Но так – в советской песне. В жизни, как водится, иначе.
Пресловутый «черный барон» – П. Врангель. «Черным» его назвал советский поэт. Надо полагать, чтобы понятно было: совсем плохой этот Врангель. Характеристика тут эмоциональная, не политическая. Но с точки зрения пропаганды она удачна: «Белой армией» командует плохой человек. «Черный».
В данном случае неважно, плохой ли, хороший. Важно, что бароном Врангель был, однако «Белой армией» никогда не командовал. Потому что не было такой. Была Добровольческая армия, Вооруженные силы Юга России, Русская армия и т. п. А вот «Белой армии» в годы гражданской войны – не было.
С апреля 1920 года Врангель занял пост главнокомандующего Вооруженными силами Юга России, затем – главнокомандующего Русской армией. Таковы официальные названия его должностей. При этом «белым» Врангель себя не называл. И свои войска «Белой армией» не называл.
Кстати, А. Деникин, которого Врангель сменил на посту командующего, тоже не пользовался термином «Белая армия». И Л. Корнилов, создавший и возглавивший Добровольческую армию в 1918 году, не называл «белыми» своих соратников.
Их называли так в советской прессе. «Белая армия», «белые» или «белогвардейцы». Однако причины выбора терминов не объяснялись.
Вопрос о причинах обходили и советские историки. Деликатно обходили. Не то чтоб вовсе замалчивали, нет. Кое-что сообщали, но при этом буквально увертывались от прямого ответа. Всегда увертывались.
Классический пример – справочник «Гражданская война и военная интервенция в СССР», выпущенный в 1983 году московским издательством «Советская энциклопедия». Понятие «Белая армия» там вообще никак не описано. Зато есть статья о «Белой гвардии». Открыв соответствующую страницу, читатель мог узнать, что «Белая гвардия» – неофициальное наименование военных формирований (белогвардейцев), боровшихся за восстановление буржуазно-помещичьего строя в России. Происхождение термина «Б<елая> гвардия» связано с традиц<ионной> символикой белого цвета как цвета сторонников «законного» правопорядка в противопоставлении красному цвету – цвету восставшего народа, цвету революции.
Вот и все.
Пояснение вроде бы есть, но яснее ничего не стало.
Непонятно, во-первых, как понимать оборот «неофициальное наименование». Для кого оно «неофициальное»? В советском государстве оно было официальным. Что видно, в частности, по другим статьям того же справочника. Там, где цитируются официальные документы и материалы советской периодики. Можно, конечно, понять и так, что кто-либо из военачальников той поры неофициально именовал свои войска «белыми». Тут бы автору статьи уточнить, кто же это был. Уточнений, однако, нет. Как хочешь, так и понимай.
Во-вторых, из статьи нельзя уяснить, где и когда впервые появилась та самая «традиционная символика белого цвета», что за правопорядок автор статьи называет «законным», почему слово «законный» заключено автором статьи в кавычки, наконец, почему «красный цвет – цвет восставшего народа». Опять как хочешь, так и понимай.
Примерно в том же духе выдержаны сведения в других советских справочных изданиях, от первых до последних. Нельзя сказать, что нужных материалов там вообще нельзя найти. Можно, если они уже получены из других источников, и потому ищущий знает, в каких статьях должны содержаться хотя бы крупицы информации, которые надо собрать и сложить, чтобы затем получить своеобразную мозаику.
Увертки советских историков выглядят довольно странно. Казалось бы, нет причин избегать вопроса об истории терминов.
На самом деле никакой тайны тут никогда не было. А была пропагандистская схема, пояснять которую в справочных изданиях советские идеологи считали нецелесообразным.
Это в советскую эпоху термины «красные» и «белые» предсказуемо ассоциировались с гражданской войной в России. А до 1917 года термины «белые» и «красные» были соотнесены с другой традицией. Другой гражданской войной.
II
Начало – Великая французская революция. Противостояние монархистов и республиканцев. Тогда, действительно, суть противостояния выражена была на уровне цвета знамен.
Белое знамя было изначально. Это королевское знамя. Ну, а красное знамя, знамя республиканцев, появилось не сразу.
Как известно, в июле 1789 года французский король уступил власть новому правительству, назвавшему себя революционным. Король после этого не был объявлен врагом революции. Наоборот, его провозгласили гарантом ее завоеваний. Еще возможно было сохранение монархии, хотя бы и ограниченной, конституционной. У короля тогда еще оставалось достаточно сторонников в Париже. Но, с другой стороны, еще больше было радикалов, требовавших дальнейших преобразований.
Вот почему 21 октября 1789 года был принят «Закон о военном положении». Новый закон описывал действия парижского муниципалитета. Действия, обязательные в чрезвычайных ситуациях, чреватых восстаниями. Или же уличными беспорядками, создающими угрозу революционному правительству.
Статья 1 нового закона гласила:
В случае угрозы общественному спокойствию члены муниципалитета в силу обязанностей, возложенных на них коммуной, должны объявить, что для восстановления спокойствия немедленно необходима военная сила,
Нужный сигнал был описан в статье 2. Она гласила:
Это извещение совершается таким способом, что из главного окна ратуши и на улицах вывешивается красное знамя.
Дальнейшее определялось статьей 3:
Когда красное знамя вывешено, всякие скопления народа, вооруженные или невооруженные, признаются преступными и разгоняются военной силой.
Можно отметить, что в данном случае «красное знамя» – по сути еще не знамя. Пока лишь знак. Сигнал опасности, подаваемый флагом красного цвета. Знак угрозы новому порядку. Тому, что был назван революционным. Сигнал, призывающий к защите порядка на улицах.
Но красный флаг недолго оставался сигналом, призывающим защитить хоть какой-то порядок. Вскоре в городском самоуправлении Парижа доминировать стали отчаянные радикалы. Принципиальные и последовательные противники монархии. Даже и конституционной монархии. Благодаря их стараниям, красный флаг обрел новое значение.
Вывешивая красные флаги, городское самоуправление собирало своих сторонников для проведения акций насильственных. Акций, которые должны были устрашить сторонников короля и всех, кто был против радикальных изменений.
Под красными флагами собирались вооруженные санкюлоты. Именно под красным флагом в августе 1792 года отряды санкюлотов, организованные тогдашним городским самоуправлением, шли на штурм Тюильри. Вот тогда красный флаг стал действительно знаменем. Знаменем бескомпромиссных республиканцев. Радикалов. Красное знамя и белое знамя стали символами противоборствующих сторон. Республиканцев и монархистов.
Позже, как известно, красное знамя уже не было столь популярным. Государственным флагом Республики стал французский триколор. В наполеоновскую эпоху о красном знамени почти забыли. А после реставрации монархии оно – в качестве символа – и вовсе утратило актуальность.
Символ этот актуализировался в 1840-е годы. Актуализировался для тех, кто объявил себя наследниками якобинцев. Тогда противопоставление «красных» и «белых» стало общим местом публицистики.
Но французская революция 1848 года завершилась очередной реставрацией монархии. Потому противопоставление «красных» и «белых» опять утратило актуальность.
Вновь оппозиция «красные»/»белые» возникла на исходе франко-прусской войны. Окончательно же она утвердилась с марта по май 1871 года, в период существования Парижской коммуны.
Город-республика Парижская коммуна воспринималась как реализация самых радикальных идей. Парижская коммуна объявила себя наследницей якобинских традиций, наследницей традиций тех санкюлотов, что выходили под красным знаменем защищать «завоевания революции».
Символом преемственности был и государственный флаг. Красный. Соответственно, «красные» – это коммунары. Защитники города-республики.
Как известно, на рубеже XIX – XX веков многие социалисты объявляли себя наследниками коммунаров. А в начале XX века таковыми называли себя прежде всего большевики. Коммунисты. Они и красное знамя считали своим.
Что же касается противостояния «белым», то здесь противоречий вроде бы не возникало. По определению, социалисты – противники самодержавия, следовательно, ничего не изменилось.
«Красные» по-прежнему противостояли «белым». Республиканцы – монархистам.
III
После отречения Николая II ситуация изменилась.
Царь отрекся в пользу брата, но брат корону не принял, сформировалось Временное правительство, так что монархии более не было, и противопоставление «красных»»белым», казалось бы, утратило актуальность. Новое российское правительство, как известно, потому и называлось «временным», что должно было подготовить созыв Учредительного собрания. А Учредительному собранию, всенародно выбранному, надлежало определить дальнейшие формы российской государственности. Определить демократическим способом. Вопрос о ликвидации монархии считался уже решенным.
Но Временное правительство утратило власть, так и не успев созвать Учредительное собрание, которое было созвано Советом народных комиссаров. Рассуждать о том, почему Совнарком счел нужным распустить Учредительное собрание, сейчас вряд ли стоит. В данном случае важнее другое: большинство противников советской власти ставили задачу вновь созвать Учредительное собрание. Это был их лозунг.
В частности, это был лозунг и сформированной на Дону так называемой Добровольческой армии, которую в итоге возглавил Корнилов. За Учредительное собрание сражались и другие военачальники, именуемые в советской периодике «белыми». Они воевали против советского государства, а не за монархию.
И вот тут следует отдать должное талантам советских идеологов. Следует отдать должное мастерству советских пропагандистов. Объявив себя «красными», большевики сумели закрепить за своими противниками ярлык «белых». Сумели навязать этот ярлык – вопреки фактам.
Всех своих противников советские идеологи объявили сторонниками уничтоженного режима – самодержавия. Объявили их «белыми». Этот ярлык сам по себе был политическим аргументом. Каждый монархист – «белый» по определению. Соответственно, если «белый», значит, монархист. Для любого мало-мальски образованного человека.
Ярлык использовался даже тогда, когда его употребление казалось нелепостью. Возникли, например, «белочехи», «белофинны», затем и «белополяки», хотя воевавшие с «красными» чехи, финны и поляки не собирались воссоздавать монархию. Ни в России, ни за ее пределами. Однако большинству «красных» ярлык «белые» был привычен, почему сам термин и казался понятным. Если «белые», значит, всегда «за царя».
Противники советского правительства могли бы доказать, что они – в большинстве своем – вовсе не монархисты. Но доказывать было негде.
Советские идеологи располагали главным преимуществом в информационной войне: на территории, контролируемой советским правительством, политические события обсуждались только в советской прессе. Другой почти и не было. Все оппозиционные издания закрылись. Да и советские издания жестко контролировались цензурой. Население практически не имело иных источников информации.
Вот почему многие русские интеллектуалы действительно считали монархистами противников советской власти. Термином «белые» это лишний раз акцентировалось. Раз «белые», значит, монархисты.
Стоит подчеркнуть: навязанная советскими идеологами пропагандистская схема была весьма эффективной. М. Цветаеву, например, советские пропагандисты убедили.
Как известно, ее муж – С. Эфрон – воевал в корниловской Добровольческой армии. Цветаева жила в Москве и в 1918 году написала посвященный корниловцам поэтический цикл – «Лебединый стан».
Советскую власть она тогда презирала и ненавидела, героями для нее были те, кто с «красными» сражался. Цветаеву советская пропаганда убедила только в том, что корниловцы – «белые». Согласно советской пропаганде, «белые» ставили цели меркантильные. У Цветаевой же все принципиально иначе. «Белые» жертвовали собой бескорыстно, не требуя ничего взамен.
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу – грудь и висок…
Для советских пропагандистов «белые», конечно же, враги, палачи. А для Цветаевой враги «красных» – воины-мученики, самоотверженно противостоящие силам зла. Что она и сформулировала с предельной четкостью – белогвардейская рать святая…
Общее в советских пропагандистских текстах и стихах Цветаевой то, что враги «красных» – непременно «белые».
Русскую гражданскую войну Цветаева осмысляла в терминах Великой французской революции. В терминах французской гражданской войны. Корнилов формировал Добровольческую армию на Дону. Потому Дон для Цветаевой – легендарная Вандея, где французские крестьяне сохранили верность традициям, верность королю, не признали революционное правительство, сражались с республиканскими войсками. Корниловцы – вандейцы. О чем прямо сказано в том же стихотворении:
Старого мира последний сон:
Молодость, доблесть, Вандея, Дон…
Навязанный большевистской пропагандой ярлык стал для Цветаевой действительно знаменем. Логика традиции.
Корниловцы воюют с «красными», с войсками советской республики. В газетах корниловцев, а затем и деникинцев, называют «белыми». Их называют монархистами. Для Цветаевой тут нет противоречия. «Белые» – монархисты по определению. Цветаева ненавидит «красных», ее муж у «белых», значит, и она монархистка.
Для монархиста царь – помазанник Божий. Он единственный законный властитель. Законный именно в силу своего божественного предназначения. О чем и писала Цветаева:
Царь с небес на престол взведен:
Это чисто, как снег и сон.
Царь опять на престол взойдет.
Это свято, как кровь и пот…
В логической схеме, принятой Цветаевой, дефект лишь один, зато существенный. Добровольческая армия не была никогда «белой». Именно в традиционном истолковании термина. В частности, на Дону, где советских газет еще не читали, корниловцев, а затем и деникинцев, именовали не «белыми», а «добровольцами» или «кадетами».
Для местного населения определяющим признаком было либо официальное название армии, либо название партии, добивавшейся созыва Учредительного собрания. Партии конституционно-демократической, которую все и называли – согласно официально принятой аббревиатуре «к. -д.» – кадетской. Ни Корнилов, ни Деникин, ни Врангель «царский трон», вопреки утверждению советского поэта, не «готовили».
Цветаева об этом тогда не знала. Через несколько лет она, если верить ей же, разочаровалась в тех, кого считала «белыми». А стихи – свидетельство эффективности советской пропагандистской схемы – остались.
IV
Далеко не все русские интеллектуалы, презирая советскую власть, спешили солидаризироваться с ее противниками. С теми, кого в советской прессе именовали «белыми». Их действительно воспринимали как монархистов, а в монархистах интеллектуалы видели опасность для демократии. Причем опасность ничуть не меньшую, чем коммунисты. Все-таки «красные» воспринимались как республиканцы. Ну а победа «белых» подразумевала реставрацию монархии. Что для интеллектуалов было неприемлемо. И не только для интеллектуалов – для большинства населения бывшей Российской империи. Почему советские идеологи и утверждали в общественном сознании ярлыки «красные» и «белые».
Благодаря этим ярлыкам, не только русские, но и многие западные общественные деятели осмысляли борьбу сторонников и противников советской власти как борьбу республиканцев и монархистов. Сторонников республики и сторонников реставрации самодержавия. А русское самодержавие считалось в Европе дикостью, пережитком варварства.
Потому и поддержка сторонников самодержавия у западных интеллектуалов вызывала предсказуемый протест. Западные интеллектуалы дискредитировали действия своих правительств. Настраивали против них общественное мнение, которое правительства не могли игнорировать. Со всеми отсюда вытекающими тяжелыми последствиями – для русских противников советской власти. Почему и пропагандистскую войну так называемые «белые» проигрывали. Не только в России, но и за ее пределами.
Да, так называемые «белые» по сути были «красными». Только это ничего не изменило. Пропагандисты, стремившиеся помочь Корнилову, Деникину, Врангелю и другим противникам советского режима, были не так энергичны, талантливы, оперативны, как пропагандисты советские.
Более того, задачи, решавшиеся советскими пропагандистами, были гораздо проще.
Советские пропагандисты могли внятно и кратко объяснить, за что и с кем воюют «красные». Правдиво, нет ли, это не важно. Главное – кратко и внятно. Позитивная часть программы была очевидна. Впереди – царство равенства, справедливости, где нет бедных и униженных, где всегда и всего будет вдоволь. Противники, соответственно, богатые, воюющие за свои привилегии. «Белые» и союзники «белых». Из-за них все беды и лишения. Не будет «белых», не будет ни бед, ни лишений.
Противники же советского режима не могли внятно и кратко объяснить, за что они воюют. Такие лозунги, как созыв Учредительного собрания, сохранение «единой и неделимой России» не были и не могли быть популярными. Безусловно, противники советского режима могли более или менее убедительно объяснить с кем и почему они воюют. Однако позитивная часть программы оставалась неясной. Да и не было общей программы.
Ко всему прочему, на территориях, советским правительством не контролируемых, противники режима не сумели добиться информационной монополии. Отчасти и поэтому результаты пропаганды были несоизмеримы с результатами большевистских пропагандистов.
Сознательно ли советские идеологи сразу же навязали своим противникам ярлык «белых», интуитивно ли они выбрали такой ход, определить трудно. В любом случае они сделали удачный выбор, а главное – действовали последовательно и эффективно. Убеждая население, что противники советского режима воюют за восстановление самодержавия. Потому как «белые».
Разумеется, были среди так называемых «белых» и монархисты. Настоящие «белые». Отстаивавшие принципы самодержавной монархии задолго до ее падения.
Монархистами называли себя, например, В. Шульгин и В. Пуришкевич. Они и впрямь рассуждали о «святом белом деле», пытались организовать пропаганду реставрации самодержавия. Позже Деникин писал о них:
Для Шульгина и его единомышленников монархизм был не формой государственного строя, а религией. В порыве увлечения идеей они принимали свою веру за знание, свои желания за реальные факты, свои настроения за народные…
Здесь Деникин вполне точен. Республиканец может быть и атеистом, а настоящего монархизма вне религии нет.
Монархист служит монарху не потому, что считает монархию лучшим «государственным строем», тут соображения политические вторичны, если вообще уместны. Служба монарху для настоящего монархиста – религиозный долг. Что и Цветаева утверждала.
Но в Добровольческой армии, как и в других армиях, сражавшихся с «красными», монархистов было ничтожно мало. Почему они и не сыграли сколько-нибудь важной роли.
В большинстве своем идейные монархисты вообще избегали участия в гражданской войне. Это была не их война. Им не за кого было воевать.
Николая II не лишали престола насильственно. Русский император отрекся добровольно. И освободил от присяги всех, кто ему присягал. Его брат корону не принял, так что новому царю монархисты не присягали. Потому что не было нового царя. Некому было служить, некого защищать. Монархия более не существовала.
Бесспорно, монархисту не подобало воевать за Совет народных комиссаров. Однако ниоткуда не следовало, что монархист должен – при отсутствии монарха – сражаться за Учредительное собрание. И Совет народных комиссаров, и Учредительное собрание для монархиста не были законной властью.
Для монархиста законная власть – только власть богоданного монарха, которому монархист присягал. Потому война с «красными» – для монархистов – стала вопросом личного выбора, а не религиозного долга. Для «белого», если он действительно «белый», воюющие за Учредительное собрание – «красные». Большинство монархистов не желало разбираться в оттенках «красного». Не видело смысла в том, чтобы вместе с одними «красными» воевать против других «красных».
V
Монархистом, как известно, объявил себя Н. Гумилев, на исходе апреля 1918 года вернувшийся в Петроград из-за границы.
Гражданская война уже стала обыденностью. Добровольческая армия с боями пробилась на Кубань. Советским правительством в сентябре официально был объявлен «красный террор». Обыденностью стали и массовые аресты, и расстрелы заложников. «Красные» терпели поражения, одерживали победы, а Гумилев работал в советских издательствах, читал лекции в литературных студиях, руководил «Цехом поэтов» и т. д. Но демонстративно «крестился на церкви» и от сказанного о своих монархических убеждениях никогда не отрекался.
Дворянин, бывший офицер, называвший себя монархистом в большевистском Петрограде, – это выглядело чрезмерно эпатирующим. Через несколько лет это осмыслялось как нелепая бравада, бессмысленная игра со смертью. Проявление странности, присущей поэтическим натурам вообще и Гумилеву особенно. Демонстративное пренебрежение опасностью, склонность к риску были, по мнению многих гумилевских знакомых, всегда ему свойственны.
Однако странностью поэтической натуры, склонностью к риску, чуть ли не патологической, можно объяснить все что угодно. На самом деле, такое объяснение вряд ли приемлемо. Да, Гумилев рисковал, отчаянно рисковал, и все же в его поведении была логика. О чем он сам успел сказать.
Например, утверждал, несколько иронизируя, что большевики стремятся к определенности, а как раз с ним все ясно. В аспекте советского пропагандистского контекста тут ясности нет. С учетом же подразумевавшегося тогда контекста все и впрямь ясно. Если монархист, значит, среди «кадетов», сторонников Учредительного собрания, оказаться не пожелал. Монархист – при отсутствии монарха – не сторонник и не противник советского правительства. За «красных» не воюет, против «красных» тоже не воюет. Ему воевать не за кого.
Такая позиция интеллектуала, литератора, хоть и не одобрялась советским правительством, но и не считалась тогда опасной. До поры было достаточно готовности к сотрудничеству.
Впрочем, ссылка на монархические убеждения как причину отказа от участия в гражданской войне была аргументом, предназначенным не столько для чекистов, сколько для гумилевского круга.
Гумилеву не нужно было объяснять чекистам, почему он не попал в Добровольческую армию или иные формирования, воевавшие с «красными». Хватало и других проявлений лояльности: работы в советских издательствах, Пролеткульте и т. д. Объяснений ждали знакомые, друзья, почитатели.
Конечно, Гумилев – не единственный литератор, ставший офицером и отказавшийся участвовать в гражданской войне на чьей бы то ни было стороне. Но в данном случае важнейшую роль играла литературная репутация.
В голодном Петрограде нужно было выжить, а чтобы выжить – идти на компромиссы. Работать на тех, кто служил правительству, объявившему «красный террор». Многие знакомые Гумилева привычно отождествляли гумилевского лирического героя с автором. Кому угодно с легкостью прощали компромиссы, но – не поэту, славившему отчаянную храбрость и презрение к смерти. Для Гумилева, как бы иронически ни относился он к общественному мнению, именно в данном случае была актуальна задача соотнесения быта и литературной репутации.
Подобного рода задачи он решал и раньше. Он писал о путешественниках и воинах, мечтал стать путешественником, воином, знаменитым поэтом. И он стал путешественником, более того, не просто дилетантом, а этнографом, работающим для Академии наук. Он пошел на войну добровольцем, был дважды награжден за храбрость, произведен в офицеры, получил известность и в качестве военного журналиста. Знаменитым поэтом он тоже стал. К 1918 году он, как говорится, всем и все доказал. И собирался вернуться к тому, что считал главным делом. Главным делом была литература. Чем он и занялся в Петрограде.
Но когда идет война – воину положено воевать. Прежняя репутация противоречила быту, а ссылка на монархические убеждения отчасти снимала противоречие. Монархист – при отсутствии монарха – вправе принимать любую власть как данность, соглашаясь с выбором большинства.
Был ли он монархистом, нет ли – можно спорить. До начала мировой войны и в годы мировой войны гумилевский монархизм, как говорится, в глаза не бросался. И гумилевская религиозность тоже. А вот в советском Петрограде Гумилев о монархизме говорил, да еще и демонстративно «крестился на церкви». Оно и понятно: если монархист, значит, религиозен.
Похоже, что Гумилев осознанно выбрал своего рода игру в монархизм. Игру, позволявшую объяснить, почему дворянин и офицер, не будучи сторонником советского правительства, уклонился от участия в гражданской войне. Да, выбор был рискованный, однако – до поры – не самоубийственный.
О реальном своем выборе, не об игре, он сказал достаточно ясно:
Вы знаете, что я не красный,
Но и не белый – я поэт!
Гумилев не декларировал верность советскому режиму.
Он игнорировал режим, был принципиально аполитичен. Соответственно и формулировал свои задачи:
В наше трудное и страшное время спасение духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он выбрал прежде.
Делал он именно то, что обещал. Возможно, он симпатизировал воевавшим с «красными». Среди противников «красных» были и гумилевские однополчане. Однако нет никаких достоверных сведений о стремлении Гумилева участвовать в гражданской войне. Вместе с одними соотечественниками воевать против других соотечественников Гумилев не стал.
Похоже, что советский режим Гумилев считал реальностью, которую нельзя изменить в обозримом будущем. О чем и сказал в шуточном экспромте, адресованном жене А. Ремизова:
У ворот Иерусалима
Ангел душу ждет мою,
Я же здесь и, Серафима
Павловна, я Вас пою.
Мне пред ангелом не стыдно,
Долго нам еще терпеть,
Целовать нам долго, видно,
Нас бичующую плеть.
Но и ты, всесильный ангел,
Сам виновен, потому
Что бежал разбитый Врангель
И большевики в Крыму.
Ясно, что ирония была горькой. Также ясно, что Гумилев опять попытался объяснить, почему он – не «красный», хотя не был и не собирался никогда быть с теми, кто в 1920 году защищал Крым от «красных».
VI
Гумилева официально признали «белым» после смерти.
Его арестовали 3 августа 1921 года. Хлопоты знакомых и коллег оказались бесполезными, да никто и не знал толком, за что его арестовали. Чекисты, как повелось изначально, не давали объяснений во время следствия. Оно – тоже по обыкновению – было недолгим.
1 сентября 1921 года «Петроградская правда» опубликовала пространное сообщение Петроградской губернской чрезвычайной комиссии —
О раскрытии в Петрограде заговора против Советской власти.
Судя по газете, заговорщики объединились в так называемую Петроградскую боевую организацию или, сокращенно, ПБО. И готовилиреставрацию буржуазно-помещичьей власти с генералом-диктатором во главе.
Если верить чекистам, из-за границы руководили ПБО генералы русской армии, а также иностранные разведывательные службы – финского генерального штаба, американская, английская.
Масштабность заговора постоянно акцентировалась. Чекисты утверждали, что ПБО не только готовила террористические акты, но и планировала захватить сразу пять населенных пунктов:
Одновременно с активным выступлением в Петрограде должны были произойти восстания в Рыбинске, Бологое, Ст. Руссе и на ст. Дно с целью отрезать Петроград от Москвы.
В газете приводился и список «активных участников», расстрелянных в соответствии с постановлением Президиума Петроградской губернской ЧК от 24 августа 1921 года. Гумилев – тридцатый в списке. Среди бывших офицеров, известных ученых, педагогов, сестер милосердия и т. п.
О нем сказано:
Участник Петроградской боевой организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности.
Мало кто из гумилевских знакомых поверил в заговор. При минимально критическом отношении к советской печати и наличии хотя бы поверхностных военных знаний нельзя было не заметить, что описанные чекистами задачи ПБО неразрешимы. Это – во-первых. Во-вторых, сказанное о Гумилеве выглядело абсурдно. Известно было, что участвовать в гражданской войне он не стал, напротив, три года декларировал аполитичность. И вдруг – не бой, открытый бой, даже не эмиграция, а заговор, подполье. Не только риск, что при иных обстоятельствах гумилевской репутации не противоречило бы, но и обман, вероломство. Как-то не по-гумилевски такое выглядело.
Однако у советских граждан в 1921 году не было возможности опровергнуть в советской печати сведения о заговоре. Спорили эмигранты, порою откровенно издеваясь над чекистской версией.
Не исключено, что за границей «дело ПБО» не получило бы такой огласки, если б в списке расстрелянных не было всероссийски знаменитого поэта, чья слава стремительно росла, или если б все произошло годом раньше. А в сентябре 1921 года это был скандал на международном уровне.
Советское правительство уже объявило о переходе к так называемой «новой экономической политике». В советской периодике акцентировалось, что «красный террор» более не нужен, чекистские расстрелы тоже признавались мерой избыточной. Официально пропагандировалась новая задача – прекратить изоляцию советского государства. Расстрел петроградских ученых и литераторов, типичный чекистский расстрел, как это было в эпоху «красного террора», дискредитировал правительство.
Причины, обусловившие акцию Петроградской губернской чрезвычайной комиссии, не объяснены до сих пор. Анализ их не входит в задачу данной работы. Очевидно только, что чекисты довольно скоро попытались как-то изменить скандальную ситуацию.
В эмигрантской среде усиленно распространялись сведения о сделке, официальном соглашении, якобы подписанном лидером ПБО и чекистским следователем: арестованный главарь заговорщиков – известный петроградский ученый В. Таганцев – раскрывает планы ПБО, называет сообщников, а чекистское руководство гарантирует, что всем сохранят жизнь. И получалось, что заговор существовал, но лидер заговорщиков проявил малодушие, а чекисты нарушили обещание.
Это был, конечно, «экспортный» вариант, рассчитанный на иностранцев или эмигрантов, не знавших или успевших забыть советскую правовую специфику. Да, сама идея сделки не была тогда новой в европейских и не только европейских странах, да, сделки подобного рода не всегда соблюдались полностью, что тоже не было новостью. Однако соглашение, подписанное следователем и обвиняемым в советской России, – нелепость. Здесь, в отличие от ряда других стран, не было правового механизма, позволявшего официально заключать подобного рода сделки. Не было в 1921 году, не было раньше, не было позже.
Отметим, что чекисты решили свою задачу, хотя бы отчасти. За границей пусть и не все, но некоторые допускали, что если был предатель, то и заговор был. И чем быстрее забывались подробности газетных сообщений, чем быстрее забывалась конкретика, описанные чекистами планы заговорщиков, тем легче было поверить, что некие планы были и Гумилев намеревался помочь их реализовать. Из-за чего и погиб. С годами поверивших становилось все больше.
Важнейшую роль тут опять сыграла литературная репутация Гумилева. Поэту-воину, по мнению большинства его почитателей, не суждена была естественная смерть – от старости, болезней и т. п. Он ведь сам написал:
И умру я не на постели
При нотариусе и враче…
Это воспринималось как пророчество. Г. Иванов, подводя итоги, утверждал:
В сущности, для биографии Гумилева, такой биографии, какой он сам для себя желал, – трудно представить конец более блестящий.
Иванову была не интересна в данном случае политическая конкретика. Важна предопределенность, идеальная завершенность поэтической биографии, важно, что у поэта и лирического героя одна судьба.
Аналогичным образом о Гумилеве писали и многие другие. Потому мемуарные свидетельства литераторов, прямо или косвенно подтверждавшие, что Гумилев был заговорщиком, вряд ли уместно принимать в качестве доказательств. Они, во-первых, появились достаточно поздно, во-вторых, за редким исключением, рассказы литераторов о себе и других литераторах – тоже литература. Художественная.
Расстрел стал главным аргументом при создании политической характеристики поэта. В 1920-е годы – стараниями советских пропагандистов – гражданская война осмыслялась повсеместно как война «красных» и «белых». После окончания войны с ярлыком «белые» так или иначе согласились и те, кто, воюя с «красными», оставались противниками реставрации монархии. Термин утратил прежний смысл, появилась другая традиция словоупотребления. А Гумилев называл себя монархистом, его признали заговорщиком, намеревавшимся участвовать в восстании против «красных». Соответственно, его должны были признать «белым». В новом понимании термина.
VII
На родине Гумилева попытки доказать, что он заговорщиком не был, предпринимались еще во второй половине 1950-х годов – после XX съезда КПСС.
Поиск истины тут был ни при чем. Целью было снятие цензурного запрета. Как известно, массовые тиражи «белогвардейцам», тем более осужденным и расстрелянным, не полагались. Сначала реабилитация, потом – тиражи.
Однако в данном случае XX съезд КПСС ничего не изменил. Потому что Гумилева расстреляли, когда Сталин еще не пришел к власти. «Дело ПБО» нельзя было списать на пресловутый «культ личности». Эпоха была бесспорно ленинская, для советской печати официальное сообщение готовили подчиненные Ф. Дзержинского. А дискредитация этого «рыцаря революции» не входила в планы советских идеологов. «Дело ПБО» по-прежнему оставалось вне критического осмысления.
Попытки снять цензурный запрет резко активизировались почти тридцать лет спустя: во второй половине 1980-х годов распад советской идеологической системы стал очевиден. Цензурный прессинг быстро слабел, как слабела и государственная власть. Популярность Гумилева, несмотря на все цензурные ограничения, постоянно росла, с чем советским идеологам приходилось считаться. В этой ситуации ограничения целесообразно было б снять, но снять, так сказать, не теряя лица. Не то чтобы просто разрешить массовые тиражи книг «белогвардейца», хотя такое решение было б самым простым, и не реабилитировать поэта, официально подтвердив, что ПБО выдумали чекисты, а найти своеобразный компромисс: не ставя под сомнение «раскрытие в Петрограде заговора против советской власти», признать, что Гумилев заговорщиком не был.
Для решения столь непростой задачи создавались – не без участия «компетентных органов» – различные версии. Создавались и весьма активно обсуждались в периодике.
Первая – версия «причастности, но не соучастия»: Гумилев, согласно секретным архивным материалам, не был заговорщиком, он только знал о заговоре, доносить на заговорщиков не пожелал, наказание было избыточно суровым, и якобы по этой причине вопрос о реабилитации практически решен.
В аспекте юридическом версия, конечно, абсурдная, однако был у нее и гораздо более серьезный недостаток. Она противоречила официальным публикациям 1921 года. Гумилев был осужден и расстрелян в числе «активных участников», ему инкриминировали конкретные действия, конкретные планы. О «недонесении» в газетах не сообщалось.
Наконец, осмелевшие историки и филологи требовали, чтобы их тоже допустили к архивным материалам, а это уже могло закончиться разоблачением «соратников Дзержинского». Так что компромисс достигнут не был. О версии «причастности, но не соучастия» пришлось позабыть.
Вторая компромиссная версия была выдвинута уже на исходе 1980-х годов: заговор существовал, но в материалах следствия нет достаточных доказательств тех преступлений, что инкриминировались Гумилеву, значит, в гибели поэта виновен лишь чекистский следователь, только один следователь, из-за халатности или же личной неприязни буквально подводивший Гумилева под расстрел.
С юридической точки зрения вторая компромиссная версия тоже абсурдна, в чем легко было убедиться, сопоставив опубликованные на исходе 1980-х годов материалы «дела Гумилева» с публикациями 1921 года. Авторы новой версии сами невольно противоречили себе.
Однако споры затянулись, что не способствовало росту авторитета «компетентных органов». Нужно было принять хоть какое-то решение.
В августе 1991 года КПСС окончательно утратила влияние, а в сентябре Коллегия Верховного суда РСФСР, рассмотрев протест Генерального прокурора СССР на постановление Президиума Петроградской губернской ЧК, отменила приговор в отношении Гумилева. Поэта реабилитировали, производство по делу было прекращено «за отсутствием состава преступления».
Это решение было таким же абсурдным, как и версии, побуждавшие принять его. Получилось, что антисоветский заговор существовал, Гумилев заговорщиком был, но участие в антисоветском заговоре преступлением не было. Трагедия завершилась фарсом через семьдесят лет. Закономерный результат попыток спасти авторитет ВЧК, спасти во что бы то ни стало.
Фарс был прекращен год спустя. Прокуратура РФ официально признала, что все «дело ПВО» – фальсификация.
Стоит подчеркнуть еще раз: описание причин, из-за которых «дело ПВО» было фальсифицировано чекистами, в задачу данной работы не входит. Интересна здесь роль факторов терминологического характера.
В отличие от Цветаевой, Гумилев изначально видел и акцентировал терминологическое противоречие: те, кого советская пропаганда называла «белыми», не были «белыми». Не были «белыми» в традиционном истолковании термина. Они были мнимыми «белыми», так как воевали не за монарха. Используя терминологическое противоречие, Гумилев и построил концепцию, позволявшую объяснить, почему он в гражданской войне участвовать не стал. Декларируемый монархизм был – для Гумилева – убедительным обоснованием аполитичности. Но летом 1921 года петроградские чекисты, наспех выбиравшие кандидатуры «активных участников» ПВО, наспех выдуманной по заданию партийного руководства, выбрали и Гумилева. В частности и потому, что советской пропагандой определялось: монархизм и аполитичность несовместимы. Значит, участие Гумилева в заговоре должно было показаться вполне мотивированным. Факты здесь не имели никакого значения, ведь решалась задача, поставленная партийным руководством.
Тридцать пять лет спустя, когда возник вопрос о реабилитации, монархизм, декларировавшийся Гумилевым, опять стал едва ли не единственным аргументом, хоть как-то подтверждавшим шаткую чекистскую версию. Факты опять игнорировались. Если монархист, значит, аполитичным не был. «Белому» не положено быть аполитичным, «белому» положено участвовать в антисоветских заговорах.
Еще тридцать лет спустя других аргументов тоже не было. И настаивавшие на реабилитации Гумилева по-прежнему старательно обходили вопрос о монархизме. Рассуждали о браваде, свойственной поэту, о склонности к риску, о чем угодно, только не об исходном терминологическом противоречии. Советская терминологическая конструкция по-прежнему была эффективна.
Между тем, концепция, использованная Гумилевым для обоснования отказа от участия в гражданской войне, была известна не только гумилевским знакомым. Потому что использовалась она не только Гумилевым.
Она описана, к примеру, М. Булгаковым: герои романа «Белая гвардия», называющие себя монархистами, на исходе 1918 года вовсе не намерены участвовать в разгорающейся гражданской войне, причем никакого противоречия тут не видят. Его и нет. Монарх отрекся, служить некому. Пропитания ради можно служить хоть украинскому гетману, а можно и вовсе не служить, когда есть другие источники дохода. Вот если б монарх появился, если бы призвал монархистов служить ему, о чем в романе сказано не раз, была бы и служба обязательна, и воевать бы пришлось.
Правда, от гражданской войны героям романа уйти все равно не удается, но анализ конкретных обстоятельств, обусловивших новый выбор, а также рассмотрение вопроса об истинности их монархических убеждений не входят в задачу данной работы. Существенно, что своих героев, обосновавших ссылкой на монархические убеждения отказ от участия в гражданской войне, Булгаков называет «белой гвардией». Доказывает, что они действительно лучшие. Потому что они – действительно «белые». Они, а вовсе не те, кто воюют против Совнаркома или за Учредительное собрание.
В конце 1960-х годов, не говоря уж о 1980-х, булгаковский роман был хрестоматийно известен. Но концепция, в основе которой было традиционное истолкование термина «белые», сама терминологическая игра, описанная Булгаковым и понятная многим его современникам, обычно не распознавалась читателями десятилетия спустя. Исключения были редки. Читатели уже не видели трагической иронии в заглавии романа. Как не видели терминологической игры в гумилевских рассуждениях о монархизме и аполитичности, не понимали связи религиозности и монархизма в цветаевских стихах о «белой гвардии».
Примеров подобного рода немало. Это примеры, относящиеся прежде всего к истории идей, выраженных актуальными и/или дезактуализовавшимися политическими терминами.