Сергей Сергеевич Хоружий (5 октября 1941 — 22 сентября 2020) ушел — тихо и неожиданно, но очень заметно. Как будто какая-то гора вдруг исчезла с горизонта: она стояла и внушала спокойствие тем, кто ее видел, а внезапное ее исчезновение вызывает тоску и тревогу.
С Сергеем Хоружим из пейзажа современной культуры ушла фигура энциклопедиста и человека, многообразие дарований которого вызывало глубочайшее почтение, а «сгустки», «овеществления» этих дарований давно стали незыблемыми фактами науки и культуры.
Он был математиком и физиком-теоретиком, философом Божьей милостью и глубоким богословом-мистиком, переводчиком и литературоведом — «Флоренский наших дней» во всех этих областях оставил свой след.
Гений без претензий на исключительность.
Создатель оригинальной религиозно-философской концепции, Хоружий был и организатором науки: в 2005 году он создал Институт синергийной антропологии (на месте Лаборатории синергийной антропологии в Институте человека РАН), много выступал и популяризировал свои идеи, руководил журналом «Фонарь Диогена»; одной из последних его публичных инициатив был курс лекций (2019–2020) в «Доме Лосева» на тему «Пора думать по-новому: векторы движения гуманитарной мысли»; последнюю лекцию цикла — «Экологический поворот. Космическая литургия» — так и не удалось прочитать…
Что он Гекубе, что ему Гекуба? Уход Сергея Хоружего — утрата не только для «культуры вообще», но и личная утрата для всех, кто его знал и любил, кто с ним общался и прислушивался к его словам и урокам. Я лично потерял своего «привилегированного собеседника» — человека и ученого, с которым активно общался на протяжении ровно трех десятилетий (1989–2019), человека, который для меня воплощал в одном-единственном лице многогранность и сложность русской культуры.
Мое право говорить о нем — право человека, о котором сам Сергей Сергеевич как-то (при нашей встрече в Москве в июле 2013 года) сказал с улыбкой: «Мы с Эмилом съели пуд соли». И действительно, с того момента, когда я в конце 1980-х позвонил в дверь его квартиры на Речном вокзале, мое общение с ним было не только самым продолжительным и интенсивным, но и самым «педагогичным» и благодатным, если вспомнить аналогичные отношения, которые я долгие годы поддерживал с деятелями русской науки и культуры.
Это общение вобрало в себя всевозможные жизненные и научные сюжеты — личные встречи и корреспонденцию, участие в проектах и конференциях, презентации книг, даже совместное житье-бытье в Софии и в Москве и многое другое.
Начало наших отношений — июль 1989 года, когда я, будучи в Москве, захотел познакомиться с философом Сергеем Хоружим; тогда все были очень удивлены. «Да откуда вы вообще о нем знаете?» — спросили меня (кажется, это был Н. Котрелев). И в самом деле, в это время, хотя гласность и перестройка набирали силу, Хоружий все еще был «невыездным», а рукописи его философских книг и статей были известны лишь очень узкому кругу «посвященных» (его книга «Миросозерцание Флоренского» ходила в самиздате, о чем свидетельствуют две самиздатские рецензии). В кругах московской гуманитарной интеллигенции о нем знали, но немногие его вообще видели и читали. Так получилось, что 1 июня 1997 года, когда в Софии мы записали первую нашу беседу «Опыт и аскеза»1, я показал Сергею Сергеевичу свой экземпляр 4-го тома «Философской энциклопедии», где опубликована первая великолепная философская работа молодого (26-летнего) ученого — статья «Ничто», которую я в свои студенческие годы внимательно штудировал и испещрил карандашными пометами и замечаниями. Я пошутил: «Вот отсюда, из «ничего», родились наша дружба и общение». Разумеется, Сергею Сергеевичу было очень приятно удостовериться документально в своем заочном влиянии на болгарскую студенческую молодежь; кажется, именно этот мой жест непосредственно перед началом беседы его ко мне расположил…
И действительно, откуда могли бы появиться наша дружба и общение, как не из ничего? Никаких благоприятных обстоятельств нельзя обнаружить в случае, когда речь идет о свободном выборе и о некотором благословении свыше, чтобы Встреча состоялась.
Тогда же, 1 июня 1997 года, непосредственно перед беседой, в нашей софийской квартире я задал Хоружему ряд вопросов из небольшой анкеты, зафиксировав точные биографические и библиографические данные, а также некоторые мысли собеседника о важных для него предметах.
Философские штудии Хоружего велись параллельно исследованиям по его основной специальности — теоретической физике. Судите сами: его первая научная публикация по физике помечена 1963 годом, а первая философская публикация вышла всего на несколько лет позже — упомянутая выше статья «Ничто» (1967), за которой последовали несколько статей в 5-м томе «Философской энциклопедии» (1970). Понятно, что именно эти статьи Сергей Сергеевич считал «рубежом» своей философской деятельности. Философия и богословие для него всегда шли рядом, и он никогда их не разделял, потому что занимался религиозной философией, которая до некоторой степени включает обе дисциплины. Хоружий мне говорил, что он «никогда не брал на себя дерзкой ответственности и притязания считать себя богословом в том высоком смысле, который дан этому понятию в православии и который предполагает обладание прямым собственным опытом Богосозерцания».
Возможно, Сергей Сергеевич ожидал от меня, что после тесного сотрудничества в работе над библиографией исихазма я последую за ним в его область — синергийную антропологию; этого не произошло, но его дружеское расположение ко мне не изменилось: «Для вас, Эмил, нет ограничений для публикации в наших изданиях», — сказал он мне при нашей последней встрече.
Очень много сделавший в области философии, на поле русской религиозно-философской мысли, Хоружий тем не менее испытывал некоторое чувство «недовоплощенности»: он тяготился тем, что из-за объективных обстоятельств у него «отняли по меньшей мере десять лет философского развития».
Однако время полностью подтвердило констатацию и предсказание Бориса Парамонова: «…если есть в России человек, способный не только сравняться с классиками отечественной философии, но и превзойти их, то это именно Хоружий. Культурный его уровень сопоставим с уровнем таких китов отечественной мысли, как Флоренский, Карсавин или Бердяев, а из современников — Аверинцев и Вяч. Вс. Иванов» [Парамонов 1996: 216].
Человек своего времени, мой собеседник не сторонился проблем современности. Сергей Хоружий является одним из представителей духовного, неполитического диссидентства; мы с ним познакомились в 1989 году, когда его публикации начали выходить, — в это время перестройка наконец-то дошла до Речного вокзала в Москве, и ему впервые — в октябре того же года — разрешили поехать в Италию на конференцию по физике. По его рассказам, в середине 1970-х годов КГБ проводил обыск в его доме, а его самого по разным поводам (распространение антисоветской литературы и др.) вызывали в это «благородное» учреждение еще трижды. При этом он никогда не изображал из себя обиженного человека, репрессированного тоталитарным режимом, для него духовное сопротивление — всегда опаснее и глубже по сравнению с непосредственным противостоянием, потому что сущность этой власти — идеология, а вовсе не политика. Вот что рассказал мне Хоружий об этой стороне своей биографии: «Всегда имел активные связи в кругах как религиозных, так и политических диссидентов, иногда оказывал им помощь, участвовал своими текстами (анонимно) в ряде самиздатных изданий, но не принимал участия в открытом политическом диссидентстве, ибо не принимал многого как в содержании, так и в нравственной атмосфере диссидентского движения».
Его крестил отец Александр Мень в День Крещения Господня (19 января) в 1968 году; это произошло в его приходе в Тарасовке, но сам акт крещения не был зарегистрирован. Я упомянул об этом в нашей первой беседе, но Сергей Сергеевич немедленно сменил тему: он не любил распространяться о своей «личной интроспективной мистике».
Имя Сергея Хоружего связано навеки с интереснейшим эпизодом истории трудного и ответственного искусства перевода: вот как имя нашего героя появляется в тексте завещания (от 11 сентября 1978 года) его друга В. Хинкиса (1930–1981): «Я, Хинкис Виктор Александрович <…> находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю <…> все рукописи, машинописные и рукописные, которые прямо или косвенно относятся к роману Джойса «Улисс», а также все книги на русском и иностранных языках, относящиеся к вышеупомянутому роману, Хоружему Сергею Сергеевичу…»
Сергей Сергеевич был поистине человеком долга и чести, как говорили в старину. Он не только выполнил свой долг перед памятью друга и закончил работу над переводом «Улисса», но еще и перевел другие произведения ирландского писателя — первый роман «Портрет художника в юности» и незавершенный роман «Герой Стивен» [Джойс 2003], а также написал солидный комментарий к «Улиссу» [Джойс 1997: II, 189–558] и исследование «»Улисс» в русском зеркале» (1994) [Хоружий 2015].
Тем не менее, по его собственным словам, Сергей Сергеевич никогда не считал себя переводчиком, а переводил больше для себя, но был убежден, что «каждый культурный человек должен владеть языками, словом, даром выражения, но это отнюдь не профессия, а просто часть личного культурного мира».
И Сергей Сергеевич действительно владел языками и даром выражения: он владел английским, французским, немецким, итальянским, испанским и польским языками, пользовался древнегреческим и латинским. В разное время и по разным поводам переводил с немецкого (письма Рильке, философов Хайдеггера и Ясперса, как и богословов Ратцингера и Х. Кьюнга), с французского («Катехизис голландской церкви», а также работы Ив Бонфоа и Иоанна Майендорфа), а с польского переводил письма Шопена. Что касается его прекрасного английского, то об этом сказано довольно; здесь я лишь замечу, что, поскольку я знал Сергея Сергеевича и его методы работы, могу допустить, что он, по всей вероятности, при переводе основного романа Джойса значительно переделал и то, что ему осталось в наследство от Хинкиса, но так или иначе на титуле русского «Улисса» их имена всегда будут стоять рядом.
По матери Сергей Сергеевич — белорус; его мать — герой Великой Отечественной войны Вера Хоружая (1903–1942) — расстреляна немцами под Витебском. Факты личной судьбы (он не знал ни матери, ни отца, а воспитывался в семье сестры матери), которыми Сергей Сергеевич делился со мной, объясняют, что неслучайно важнейший для его мысли мотив — «мотив проблематичности смерти».
Что меня всегда поражало в Сергее Хоружем, так это то, как он выделялся на общем фоне не своими претензиями на значительность (которые, кстати, были бы вполне заслуженными), а как раз противоположными качествами: лично он оставался в тени, а на передний план выдвигал предмет, о котором была речь; выделялся он своим неподдельным смирением перед значимостью предмета; интеллигентностью, которой никакая «советскость» даже не коснулась, своей широкой образованностью и простой человеческой мудростью, которые были обретены и воспитаны в нем в результате внутренней аскезы и дисциплины духа, а также знанием того, «что, собственно, нужно».
Наше с ним общение в его квартире на Речном вокзале в 1998 году — наше совместное житье-бытье в течение месяца — предоставило мне множество возможностей ближе узнать этого удивительного человека. Мы разговаривали, шутили, а поздней ночью беспрестанно спорили о том, «что просто и что сложно»; это был настоящий духовный пир. В конце концов мы оба согласились с тем, что, возможно, наш общий соотечественник Георгий Гачев сказал бы, что в наших спорах сказывается «различие между двумя национальными космосами». Об одном из наших философских споров — по поводу того, как «я должен» ехать из Москвы в Санкт-Петербург, надеюсь рассказать отдельно.
В тех случаях, когда звонил телефон, а трубку приходилось поднимать мне, я ощущал настоящее изумление: «Мои друзья не привыкли к тому, чтобы в квартире жил кто-то другой и чтобы он поднимал трубку», — улыбался Сергей Сергеевич. Оба мы были «совами» — работали и разговаривали до поздней ночи. И это было поводом для шутки: «Нормальные люди ложатся в четыре, а вы, Эмил, настоящий экстремист — ложитесь в пять-шесть утра…»
Поражала не только работоспособность Хоружего, но и его сосредоточенность: сев за письменный стол, который всегда находился в полном порядке, он больше не отвлекался и мог размеренно работать в течение долгих часов. Он много написал и опубликовал не в последнюю очередь и из-за своей самодисциплины, своей «аскезы труда». Любезный и обходительный в общении, он соблюдал дистанцию с собеседником, который чувствовал, что должен беречь время ученого.
Невысокий ростом и хрупкий на первый взгляд, в действительности Сергей Сергеевич довольно легко справлялся с физическими нагрузками и вообще отличался выдержкой и дисциплинированностью; он мне рассказывал, что бывал в экспедициях в Средней Азии, поэтому я не удивлялся его способностям пешехода и туриста.
В еде соблюдал умеренность; нельзя сказать, что совсем не выпивал: за стаканом хорошего красного вина разговор с ним был очень приятен. Любил шоколад: «он питает мозг и помогает умственной работе».
В какой-то момент нашей совместной жизни все стало на свои места и незримая иерархия авторитетов дала о себе знать. Мы должны были посмотреть первый вариант библиографии исихазма в Болгарии, которую еще до этого Сергей Сергеевич мне поручил (см.: [Димитров 2004]). Мы сели за письменный стол с компьютером, и целый час, даже больше, я, как на экзамене, должен был отвечать на ряд точных вопросов. Это было общение-школа, которую не может предложить ни одна книга или университет.
Из множества его книг с дарственными надписями приведу текст лишь одной из них, на книге «К феноменологии аскезы» (М., 1998), подаренной мне как раз в конце нашей совместной московской жизни: «Дорогому Эмилу, крупнейшему знатоку скромных моих трудов — с любовью — автор. Сергей Хоружий. Москва. Речной вокзал. 12.IX.98». Эта надпись была непосредственно связана с тем, что, пока я жил у ученого на Речном вокзале, в моменты досуга, среди ночи, я составил библиографию трудов Хоружего в области гуманитарных наук (за 1967–1998 годы). Кстати, мой приезд в Москву был, собственно, связан с завершением работы над сборником в честь С. Аверинцева «MESEMBRIA» [MESEMBRIA… 1999] (где библиография трудов ученого, над которой я работал много лет, занимает центральное место) и с проведением цикла бесед с русскими учеными-гуманитариями [Димитров 2016]. Небольшие дружеские жесты в адрес моего хозяина — составление библиографии и вторая беседа «Традиция и свобода» [Димитров 2016: 185–208] — органично вписывались в мои занятия того времени.
Две беседы с Сергеем Хоружим — наш «диптих общения», два его визита в Болгарию по моим приглашениям — наш «диптих дружбы и любви».
«Вы должны написать много книг, Эмил», — говорил мне Сергей Сергеевич в наших софийских беседах начала июня 1997 года. Поэтому он радовался выходу в свет серии авторских книг и подготовленных мною изданий и сборников последних лет, а для наших отношений характерны периодические отчеты друг перед другом о «содеянном». С уходом Хоружего у меня не осталось непререкаемого авторитета.
И еще хочу отметить неподдельную любознательность Сергея Сергеевича: он был открыт миру, а в последние годы жизни много ездил — в Гватемалу, на Тибет, на остров Занзибар… Иногда шутил, что я, в качестве его «легата» и представителя, с удовольствием съездил бы на любимый мною остров Маврикий, где прочитал бы пару лекций о синергийной антропологии…
Мое последнее яркое воспоминание о Хоружем связано с культурной программой Софийского симпозиума «Антропология Достоевского» (23–26 октября 2018 года): в последний его день, 26 октября, то есть в день св. Димитрия Солунского — одного из небесных покровителей Болгарии, — мы поехали в знаменитый Рильский монастырь, а потом — на винный завод недалеко от границы с Грецией, в торжественном зале которого мы пообедали и, продегустировав пять видов вина, официально закрыли симпозиум, а я объявил о намерении организовать второй симпозиум — в Константинополе-Царьграде, что вызвало горячее одобрение коллег и неподдельный восторг Сергея Сергеевича.
По пути в Рильский монастырь Сергей Сергеевич сидел в автобусе на одном из передних сидений и… внимательно вел записи: он записывал то, что его впечатлило из моих рассказов коллегам об истории Болгарии и монастыря, о специфике болгарской ментальности и проч. В монастыре встретились с игуменом еп. Евлогием и подарили библиотеке наши книги.
В этот день Сергей Сергеевич выглядел действительно счастливым человеком. Именно таким хочу его запомнить.
В жизни особой прелестью и красотой наделены как раз цельные, «художественно законченные» сюжеты.
Несмотря ни на что, мое сотрудничество с замечательным ученым, собеседником и старшим другом продолжается: текст пленарного доклада Хоружего на Софийском симпозиуме, посвященного теме «Эсхатология Достоевского в призме современного ренессанса эсхатологии», подготовлен к печати и выходит в сборнике симпозиума «Антропология Достоевского».
Его требовательность, научную строгость и дружески теплое человеческое присутствие буду ощущать до конца Пути.
А «потом»… потом, при Встрече, я уже буду твердо знать: с Сергеем Сергеевичем Хоружим нас связывал глубокий общий мотив: мотив проблематичности смерти.
- Беседа опубликована по-болгарски, см.: [Димитров, Хоружий 1997] (с сокращениями), [Димитров 2016: 95–118] (полный текст).[↩]