Массовая литература и в отсутствие эстетических достоинств, несомненно, имеет культурологическое значение: не мудрствуя лукаво — что видит, то поет, — как в зеркале, она отражает состояние общества и его надежды. К детективу сказанное относится в полной мере. Его нравственные координаты сводятся к схеме «преступление и наказание». И даже если детектив не предназначен для решения этих проблем, он фиксирует их бытование в массовом сознании: что в обществе считается грехом, а что преступлением; как осознается соотношение вины и греха; неизбежно ли наказание?
В связи с этим хочу прояснить смысл названия статьи. «Революция» конца ХХ века самоопределилась в своей идеологической стратегии: не строить, но пере-страивать. Слово отозвалось в причудливом сочетании нового взгляда на старое, которое вновь было разрушено «до основанья», но затем строительство, как водится в России, пришлось «заморозить», и страна оказалась на пере-путье исторических дорог.
«Революция» 1991 года в числе первых завоеваний — таких, как свобода слова и свобода вероисповеданий — легализовала и долго сдерживаемый соцреализмом «основной инстинкт», что имело следствием и гендерную вспышку. Одним из главных «культурных» отличий стало необыкновенно широкое распространение массовой литературы, большую часть которой составили тексты пишущих женщин. В настоящее время имя им — легион, но наиболее знаковыми являются три — А. Маринина, Т. Полякова и Д. Донцова[1].
Эру тотального женского детективного письма открывает Александра Маринина (псевдоним юриста Марины Анатольевны Алексеевой). Ее детективы занимают пограничное положение между классическим и так называемым женским детективом. Хорошо выстроенная фабула, то есть сведение событийных концов и сохранение всех фабульных линий, функционально оправданных, безусловно, роднит ее романистику с классическими образцами жанра; и наибольшая удача писательницы — это серия о Каменской.
Анастасия Каменская в определенном смысле есть продолжение классических традиций, в частности, образа кристевской мисс Марпл — милой старушки, чей почтенный возраст исключает озабоченность гендерными проблемами. А данью женскому началу становится вязание — образ, претендующий на символичность: старушка способна развязать любой узелок и связать воедино все концы. Решение создать женский аналог Эркюля Пуаро, очевидно, было вызвано не желанием сказать свое слово в полемике о женских правах, а потребностью в особой стратегии повествования, призванной найти образ, который бы минимально ассоциировался со способностями раскрывать тайны. И, действительно, маска старой девы — не менее удачная находка, чем сутана отца Брауна: функционально они равноценны.
Образ Каменской создается тоже в логике парадокса: героиня Марининой представляет собой тот редкий тип женщин, которые жертвуют своей женственностью во имя чего-то более для них важного — в случае с Каменской это работа. Пожалуй, на этом и заканчивается ее сходство с мисс Марпл, обнаруживая различия настолько серьезные, что Каменскую по праву можно считать новым типом героини детективного жанра.
Роман «Игра на чужом поле» (2002) показывает сыщицу в необычных для нее условиях: вместо привычного кабинета — комната санатория, куда Каменская приехала лечиться и отдыхать, работая (переводы английских детективов она воспринимает как интеллектуальное развлечение). В силу обстоятельств женщина оказывается в непривычной для себя роли свидетеля преступления, и ей требуется волевое усилие, чтобы из свидетельницы вновь стать сыщицей. При этом, размышляя, расследовать ли преступление по заказу «бизнесмена в авторитете» либо вообще отказаться от этой идеи, Каменская приходит к выводу в логике, напоминающей размышления героев знаменитого философско-криминального романа Достоевского: допустимы ли недостойные средства для достижения благородной цели? В данном случае решение носит «свидригайловский» отпечаток: «Какая, в конце концов, разница, кто заинтересован в раскрытии преступления: мафия или милиция, важно, что оно тяжкое, что люди, стоящие за ним, опасны, что впереди еще могут быть невинные жертвы». Так Каменская соединяет мир пре-ступивших закон и мир, наказывающий пре-ступивших его.
Идеологически ответственной становится экспозиция романа, воссоздающая образ благословенного города, благополучие которого достигается усилиями бывшего бандита: «В Городе, где находился санаторий «Долина», царили мир, спокойствие и порядок. Частное предпринимательство процветало, цены в коммерческих магазинах были умеренные, преступность на общероссийском фоне выглядела до смешного низкой. Транспорт ходил исправно, дороги содержались в порядке, мэр Города давал населению обещания и выполнял их. Обеспечивал же всю эту благодать весьма могущественный человек — Эдуард Петрович Денисов». Таким образом, порядок в одном отдельно взятом городе, то есть то, что не удавалось властям в других городах в те перестроечные годы, смог обеспечить бывший мафиози, ныне играющий роль «честного бизнесмена» Эд Бургундский, и прозвище, данное бандиту соратниками по его нелегкой работе, отражает меру их признания его «властных» талантов.
Игровые ситуации, в самом разном их толковании, определяют все знаковые сцены романа. Так, например, порнофильмы, вокруг которых и выстраивается криминальная ситуация, изначально ориентированы на игровой видеоряд. Но игровые стратегии определяют мир и «по ту сторону» — милицейская работа вербализуется в категориях игры, и следователь, опрашивающий свидетельницу Каменскую, напоминает ей о незыблемых правилах: «…давайте будем соблюдать правила игры: я буду задавать вопросы, какие сочту нужным, и ждать от вас правдивых ответов, а вы, в свою очередь, будете только отвечать на мои вопросы». Таким образом, в оппозиции оказываются не «сыщики и воры», а сыщики «разного формата»: милиционеры в Городе, где отдыхает Анастасия, отказались от помощи, в грубой форме отстранив ее от участия в расследовании. По фабуле получается, что разлад в рядах «ментов» продиктован не только глупостью и грубостью Настиных коллег, но и двуличностью милицейского начальства, состоящего на службе у мафиози, настоящего хозяина Города. И сама Каменская выполняет свою непосредственную работу по заказу все того же Эда Бургундского — не за деньги, конечно, но суть происходящего — размывание границ между двумя традиционно непроходимыми мирами — от этого не меняется. Бывший бандит, ныне «честный коммерсант», вызывает в Насте не только уважение, но и симпатию — не случайно уже в другом романе, «Мужские игры» (2006), она выполняет его предсмертную просьбу.
Игровые тактики проникают и в сферу личных, интимных отношений мужчины и женщины. Игровое начало, вынесенное в заглавие романа, пронизывает все уровни, начиная с речевого («Она давно заметила, что многие самые обычные фразы ставят людей в безвыходное положение. Это напоминало ей игру, правила которой установлены невесть когда, и вроде как все должны, хотят они или нет, в нее играть»), и, соответственно, определяет сознание героини: «Говорят, что актеры иногда так вживаются в роль, что начинают мыслить и чувствовать, как изображаемые ими персонажи. Я попробую быть ЖЕНЩИНОЙ, думала она, и, возможно, это хоть немного растопит лед, от которого я вся внутри замерзла, от которого стынет душа».
К финалу романа игровое начало становится доминантным — прежде всего для самой Каменской: недаром она отчетливо формулирует раздвоение на себя природную и профессиональную: «Я не танцую. Но я умею танцевать в любом стиле из всех ныне существующих. Правда, я не получаю от этого удовольствия и очень устаю, как всегда устают от притворства, но я могу заставить свое тело изображать танец, если надо. Сама же я, Настя Каменская, не танцую».
Так возникает образ «чужого лица», образ, совершенно не похожий на кажущуюся противоречивость образа мисс Марпл: парадоксальность героини Кристи определяется только восприятием другого, тогда как протеизм Каменской существует не вне, а в ней самой. И это нарушение целостности личности, как будто не имеющее прямого отношения к нравственности, знаменует «перестройку» сознания: дело жизни превращает сыщицу в homo ludens, а проблему, какой бы жизненно важной она ни была, в игру. Любопытно, что сама героиня отчетливо осознает свою «женскую» недостаточность: «Господи, да есть ли у меня вообще какие-то чувства? <…> Аналитическая машина, лишенная нормальных человеческих переживаний…» Тем не менее и душевной смуты Каменская не избегает, и разлад с собой ей приходится пережить: это происходит в романе со странным для детектива заглавием «Убийца поневоле» (1995). Убийство сына сводит с ума его мать и делает убийцей отца, так как, если власть бессильна, ее функции берет на себя сильная личность, что и происходит с боевым генералом. Сам Вакар — герой примечательный: храбрый воин, любимец солдат, хороший отец и преданный муж, становящийся «убийцей поневоле», выполняя долг отца и мужа: он не сумел защитить сына — он должен совершить акт возмездия. Но, мстя за своего сына, Вакар делает несчастными других родителей, что как бы продлевает трагизм ситуации: генерал отдает себе отчет в содеянном — недаром он перечисляет деньги вдове убитого им убийцы. Месть — обоюдоострое оружие: расправляясь с убийцей сына, Вакар разрушает и собственную личность, являя своим примером разницу между местью, исходящей от человека, и возмездием, понимаемым как надличная сила. Тем самым формула «преступление и наказание» осложняется коррелирующими понятиями «грех» и «месть/возмездие», то есть понятиями не юридического, но нравственного характера.
Возмездие как ситуация «божественного» наказания тоже представлено в этом романе, но носит уже игровой характер, будучи «срежиссировано» Каменской, не нашедшей иной возможности привлечь к уголовной ответственности преступников. Ироничное мышление Анастасии обрядило «привидение» в ярко-алую кожу, подчеркивающую черноту кудрей, перехваченных кожаной повязкой тоже алого цвета. Явившись в одно и то же время в разные места Москвы к трем преступникам, соблазнительный «призрак» наполнил их жизнь мистическим ужасом, и Сурик, убийца с лицом ангела, высказывает то, что чувствуют все трое: «Атеисты проклятые, заморочили людям голову, Бога нет, дьявола нет, чудес не бывает, мертвецы из гробов не встают… Как же, нет их, не бывает! <…> Все есть и все бывает. Каждый невинно убиенный за себя мстит, только не каждому дано это понять». Однако все это только иллюзия возмездия, и торжество справедливости относительно, ибо вызвано не голосом совести, а страхом перед карой.
Мини-цикл романов о Каменской и Эде Бургундском завершают «Мужские игры», где уже отчетливо вербализуются мысли о «перестройке» морали и нравственности в «перестраиваемом» обществе. Фабульное основание очевидно — смерть Эдуарда Денисова стала причиной нового, особенно тяжелого для Каменской расследования о сращении правовых и криминальных структур: в криминале оказался замешанным новый начальник знаменитого отдела Колобка Мельник, и сращение криминала с правозащитниками получило весьма значимую персонификацию в лице начальника отдела ГУВД. Психологией же честного человека наделен герой, работающий киллером. Замена русского слова «убийца» на кальку с английского, в свою очередь, знаменует «перестройку» сознания: английское killer, не обремененное этимологией и «внутренней формой», означает профессию, опасную, но прибыльную, полную тайн и опасностей.
Итак, традиционный по внешним параметрам детектив Марининой при внимательном прочтении обнаруживает серьезные изменения в своей жанровой телеологии: взаимопроникновение миров, представлявшееся в традиционном детективе невозможным, лишает идею наказания определенности и однозначности, формула «сыщики и воры» (фабульный уровень) теряет характер противопоставления… Параллельно происходит не менее важное семантическое смещение: вместо правового понятия «наказание» и нравственного «месть/возмездие» актуализируется внеморальная категория игры, лишающая картину мира подлинности и не предполагающая ни какого-либо эмоционального отклика, ни нравственной оценки читателя.
Иную модель мира создает Татьяна Полякова. Отсутствие у писательницы юридического образования (в отличие от Марининой) в немалой степени способствовало изменению ракурса: герой, точнее героиня, оказывается в ситуации, требующей прояснения ради ее же собственного спасения, — так происходит сращение образа сыщика с образом жертвы. «Игра» в «разбойников», открытая уже Марининой, пронизывает все уровни романов Поляковой благодаря мощному интертекстуальному фону. Практически все наиболее известные сюжетные схемы иронически обыграны в романистике Поляковой: кладоискательство — в романе «Сестрички не промах» (1998); история «собаки Баскервилей» в соединении с «всадником (в данном случае — охотником) без головы» составляет основу сюжета «Неопознанного ходячего объекта» (2002); реминисценции из «Десяти негритят» Агаты Кристи проговариваются даже самими героинями романа «Охотницы за привидениями» (2002); ситуация «укрощения строптивой» определила сюжет романа «Чего хочет женщина» (2004); высокочастотны сказочные аллюзии, при этом ориентиры волшебного мира даны в системе имен, среди которых наиболее распространен образ Красной Шапочки, столкнувшейся в темном лесу с Серым Волком.
Помимо этих под- и текстовых аллюзий многие романы Поляковой в своей структурной основе обнаруживают ироническую параллель к классическому для эстетики романтизма сюжету о трагической любви молодых людей, принадлежащих к разным культурным мирам, — таковы истории Алеко и Земфиры в «Цыганах» Пушкина, его же черкешенки и Пленника в поэме «Кавказский пленник», Бэлы и Печорина в лермонтовском романе, Марьяны и Оленина в толстовских «Казаках» и т. д. и т. п.: сюжет о лирическом столкновении двух противоположных культурных пространств оказывается чрезвычайно жизнеспособным. Что же происходит в ХХ веке с этой классически-романтической ситуацией?
Обреченный на трагедию в силу несовместимости двух миров, в современных условиях сюжет неожиданно начинает мигрировать в сторону детектива, что кажется достаточно мотивированным, если припомнить ряд кровавых развязок подобных романтических историй любви. Однако характерный жанровый поворот в данном случае оказывается проникнут иронией: женский детектив предлагает зеркальную «мену ролей». В классическом варианте девушка была представительницей патриархального или экзотического мира — у Поляковой героиня персонифицирует собой цивилизованный мир; соответственно, культурная чуждость воплощена в герое, при этом под «экзотическим» понимается не что иное, как чуждый героине мир криминала. Развитие отношений происходит, как правило, по единообразной схеме: сначала женщину мучает невозможность найти с избранником общий язык, — но, в отличие от классического варианта, это приводит не к романтической любви, а к враждебным по видимости отношениям, постепенно проявляющимся как «поединок роковой»; и война, которая довольно скоро приобретает характер «войны полов», в финале завершается миром, то есть полной и безоговорочной капитуляцией бандита.
Чрезвычайно важна радикальная мена трагедийной развязки на сказочную — детектив Поляковой и формируется между трагедией и сказкой. Гендерная значимость иронического переосмысления классической формы заключается именно в этом претворении кровавой ситуации в happy end, поражения — в победу; романтический сюжет в такой иронической версии перекликается с историей Пигмалиона, опять-таки гендерно инверсированной, а оба этих устойчивых сюжета уходят корнями в мифологему «красавица и чудовище».
Данная мифологема — либо, в ее более позднем культурном эквиваленте, мифологема «барышня и хулиган» — определяет движение и развитие ряда поляковских романов с «непереходящей» героиней: «Строптивая мишень» (2000), «Как бы не так» (2006), «Фитнес для Красной Шапочки» (2004), «Барышня и хулиган» (2004)… В этих романах женщина, помимо «разгадывания загадки» и поиска «клада», выполняет и воспитательную функцию, «облагораживая» бандита, ставшего ее спасителем. Анализ текстов отчетливо проявляет генетическое родство романов Поляковой со сказкой и мифом — принципиальное отличие заключается в модели мира, которая в современной версии строится на оппозиции «весь мир» и «двое» и базируется на идее спасения — не в социуме, а в изоляции от него. «Красавица» вынуждена отказаться от своего имени, от своей биографии и вдали от привычного ей самой окружения жить с «бандитом» уже иной жизнью и в ином пространстве — сомнительная победа (роман «Как бы не так»). Впрочем, приобщая «дикаря» к родной культуре, героиня добивается столь сокрушительного эффекта, что «чудовище» теперь кажется ей «красавцем», — так появляется оксюморонный образ красивого чудовища или чудовищного красавца, что и определяет весьма ироничный финал.
Надо сказать, что и вне этой мифологемы образ бандита — как персонажа определенной профессии — продолжает реабилитироваться, причем если у Марининой тип «благородного разбойника» — скорее частный случай, то у Поляковой — почти закономерность. Так, в романе «Охотницы за привидениями» героиня, журналистка Женька, проводит параллель между современными «разбойниками» и средневековыми рыцарями: «Рыцари эти — темные лошадки <…> К примеру, золотые украшения, которые ребята так любят и над чем вся страна потешается. Это ведь как золотые доспехи, признак доблести, чем больше на тебе золота, тем выше ты на иерархической лестнице или по крайней мере в собственных глазах. Или машина. Машина должна быть крутой и страшно дорогущей. Это тоже от рыцарства — арабский скакун и прочее. У меня может не быть за душой ни копейки, это нормально, но ехать на старой кляче… Так и наши, лучше просто им в лицо плюнуть, чем посадить на «копейку». Истоки, между прочим, те же: конь для странствующего рыцаря отнюдь не роскошь, это, если угодно, надежный товарищ, он не должен подвести…»
Мысль, что «наши бандюги — последние романтики ушедшего тысячелетия», последовательно развивается Женькой: близким для них оказывается равнодушие к быту, обусловленное духом странничества; та же причина сделала их одинокими — женщина становится либо недосягаемой мечтой, либо кратковременной передышкой. «Далее, идеал мужской дружбы: брат, братан и все такое. Это своеобразный вариант рыцарских орденов, устав заменили «понятия», неписаные правила и ритуалы. Вот нам смешно, что дюжие парни лобзаются и виснут друг у друга на шее, а ведь все это имеет глубокие корни. Даже специфика языка, манера одеваться, короткие стрижки — это ведь все опознавательные знаки, сигнал для своих: «я из вашего братства»».
Женькины псевдоромантические речи были сразу же парированы Анфисой, нарисовавшей иную картину суровых бандитских будней. В данном случае важно не столкновение точек зрения — этого нет, так как и Женька создает пародийную интерпретацию, и Анфиса воспринимает замысловатые фиоритуры подруги именно в ироническом ключе. Значимо другое — вписанность преступного мира в культурный контекст, иначе говоря, признание его, этого мира, с его особым языком и неписаными законами, ритуалами и обычаями, как мира равноправного с идеологически признанным и юридически оформленным. Но тем самым меняется взгляд и на этот официальный мир…
В отличие от романистики Марининой, сюжеты которой строятся на точке зрения защитников правопорядка, романы Поляковой редко начинаются как расследование уже совершенного преступления. Более того, юристы разных мастей, как правило, представлены как персонажи второго, а то и заднего плана. Чаще всего это теневые фигуры, осуществляющие некие акции, осложняющие жизнь героини. В этом отношении наиболее выразителен роман «Интим не предлагать» (2001), в котором «комсомолка, спортсменка и просто красавица» Дарья вынуждена стать сыщиком, чтобы выручить своего племянника. В сюжете участвуют: Петрович, бывший участковый; Андрюха Коломейцев, участковый; Родионов, следователь; Колесников, представляющий отдел по борьбе с организованной преступностью; наконец, безымянный, но очевидный в своей правовой ориентации «Интерпол». Трудно представить более мощную силу, противостоящую одной бандитской группировке, но тем не менее победу над «врагами» одержали не профессионалы, а женщина-дилетант, кровно заинтересованная в освобождении своего племянника. И трудно представить более уничижительно-иронический финал как детективной, так и любовной истории: победы добилась женщина, которая оказалась более сильной и более умной и которая отказала — не потому ли? — всем «ментам», претендентам на ее руку и/или сердце.
Итак, в трудной ситуации женщина вынуждена рассчитывать только на собственные силы. Что же она ждет от этого мира, ставшего неожиданно чужим и даже враждебным? Есть у Поляковой два самостоятельных романа, связанных тем не менее семантикой заглавия, — это «Чего хочет женщина» (2002) и «Жестокий мир мужчин» (1998), что невольно объединяет их в своеобразную дилогию. Они задают общую для поляковских сюжетов ситуацию «двоемирия», то есть мира мужчин — глазами женщины и мира женщин — глазами мужчины.
В первом случае империю создают мужчины, во втором — женщины, в обоих случаях, что бы ни понималось под империей, цель достигнута, при этом и средства достижения, и объем понятия «империя» различны. Мужчины считают себя полными хозяевами в «жестоком мире», отведя женщинам место в гостиной, салоне красоты и модных курортах. Взяв на себя смелость самим решать судьбы своего мира, мужчины готовы на большие жертвы: добровольно и сознательно сесть в тюрьму на пять лет для того, чтобы, выйдя, за две недели (не за два года, как сделали женщины) почти революционным путем уничтожить привычный мир «до основанья», а «затем» построить новый мир, при этом не слишком задумываясь, каким он получится. Женщины предпочитают эволюционный путь: они собираются навести порядок в одном отдельно взятом городе за два года, постепенно, поэтапно и осторожно убирая противников со своего пути, не забывая при этом придавать всем «случаям» видимость несчастных.
Впрочем, героиня — строительница империи — редкость для Поляковой: как правило, ее больше интересует «строительство» своего семейного мира, что и обусловило столь необычный жанровый гибрид, как любовно-детективный роман. Героини Поляковой — женщины во всех смыслах — биологическом и культурном, — но подчеркнутая их женственность обречена проявлять себя в гендерно-мужской позиции: они вынуждены защищать себя, переходя границы, допустимые законом, и совершать криминальные поступки, не ощущая себя преступницами. Более того, будучи «убийцами поневоле», героини Поляковой не испытывают, подобно Каменской, ни сомнений, ни раскаяния; они не аморальны — они внеморальны, и сказочные аллюзии в связи с подобной логикой приобретают особые смыслы — это описание общества в «догосударственный» период, когда законов еще нет. Вместо юридического закона в романах Поляковой оказываются востребованными нравственные понятия — долг, справедливость, возмездие; герой, утративший опору в социальном мире, ищет ее в вековечных традициях и обычаях — помоги ближнему своему, отомсти обидчику, накажи врага. Не дожидаясь мировой справедливости, женщина пытается сотворить эту справедливость сама.
Совершенно иное письмо отличает Дарью Донцову. Как известно, заглавие — концепт смысла, но оно может быть и минимальной конструкцией стиля, и поэтика заглавий Донцовой в этом смысле весьма показательна — достаточно привести хотя бы несколько примеров: «Но-шпа на троих» (2003), «Скелет из пробирки» (2003), «Главбух и полцарства в придачу» (2003), «Бенефис мартовской кошки» (2006) и т. д. Особую группу составляют романы с опознаваемыми образами, как правило, сказочного происхождения. Но если в романах Поляковой сказка означена именными аллюзиями и композиционно-жанровыми соответствиями, то романистика Донцовой ориентирована на комическое переосмысление сказочно-мифологических сюжетов, что подчеркнуто заглавными формулами — «Любимые забавы папы Карло» (2004), «Доллары царя Гороха» (2004), «Гарпия с пропеллером» (2003), «Уха из золотой рыбки» (2003) и др.
Определять жанр Донцовой как иронический детектив давно стало традицией[2], однако уже первичное, то есть досюжетное, восприятие обращено не к уму, как ирония, а к непосредственной рецепции внерационального характера — это почти подсознательная сфера, формирующаяся в детстве. Комизм возникает на стыке современных реалий (доллар, пропеллер) и сказочных образов (папа Карло, гарпия, царь Горох). Соответственно, интрига — в желании узнать, кто и зачем так пошло-прозаически поступает со сказкой, которая не каждому выпадает в жизни, и главный вопрос любого романа Донцовой — не кто? (вопрос детективного жанра), а именно зачем? (вопрос судьбоносный, не имеющий прямого отношения к криминалу, если только речь не идет о мотивации), ибо цель здесь не просто не ясна — она дискредитируется абсурдностью заглавного образа. Рецептивный интерес, спровоцированный заглавием, направлен на игровую стихию, а не на криминалистику — в этом, возможно, и заключается обаяние псевдодетектива. Но тем самым интерес с того, что происходит, переключается на то, как об этом рассказывается. Иначе говоря, сюжет развивается, как сформулировал еще Б. Эйхенбаум в работе «Как сделана «Шинель» Гоголя», в сказовой манере. Этим и объясняется «вторичность» фабулы, что в классическом детективе в принципе невозможно.
Итак, романы Донцовой представляют собой весьма причудливую картину: в сюжете детектива мирно уживаются элементы готики (портрет, написанный сумасшедшей, появляющееся кровавое пятно на нем, повторяющиеся убийства по одной и той же схеме), водевиля, ярко написаны бытовые сценки, лингвистические миниатюры — короче, мы имеем полный жанровый кич. Поэтому и сюжет, как правило, изобилует многими фабульными линиями, не всегда сводимыми друг с другом даже в финале романа. Причиной изощренного преступления может быть традиционная месть, как например, в романе «Яблоко Монте-Кристо» (2007). Предыстория в нем отличается невероятными ситуациями, «африканскими страстями» — это и вынужденное рождение ребенка как донора для старшего, больного; и случайное самоубийство десятилетней девочки; и месть ее подруги за собственную исковерканную жизнь и т. д. Конфликт зачастую вызван не частными обстоятельствами, но особой ситуацией в стране с трагической историей. Так, репрессии родителей обернулись трагедией осиротевших детей, судьбы которых складывались, как правило, драматически с самого детства, — отсюда своеобразная русская вендетта, месть за погибших родителей. Тем не менее развитие сюжета происходит на грани фарса — таковы игры миллионеров: «хождение в народ» превратилось в затею, осуществляемую под бдительным надзором милиции, опекающей мнимых проституток, при этом даже малолетний бродяжка «переодетых» сразу отличает от настоящих («Уха из золотой рыбки»). Аспекты анализа утрачивают логическую стройность, смещаются, и «необязательность» фабулы выдвигает на первый план образ «сыщицы», столь же необычный для детектива, сколь необычен для него язык писательницы. Героиня Донцовой не очень молода, не очень красива, не очень сообразительна — в превосходной степени у нее только доброта. Перед нами абсолютно недетективный тип простодушного.
В классическом детективе обычно предстает неизбежная пара вопрошающего и отвечающего, умного и не очень, как бы моделирующего позицию читателя. Классический пример — Шерлок Холмс и доктор Ватсон, Эркюль Пуаро и капитан Гастингс. Что делает Донцова? Она убирает из этой системы «умного» (по сюжету это полковник Дегтярев, который до поры до времени находится в тени и только в последний момент спасает незадачливого сыщика), выдвигая на первый план простодушного, вынуждая тем самым смотреть на происходящее глазами человека, не привычного к расследованиям, как и большинство читателей детективов. Так активизируется восприятие и создается эффект со-творчества.
Рассеянные, наивные и добрые, героини Донцовой кажутся «простодушными» в мире «хитрых рабов» и «хвастливых воинов». Это, видимо, принципиальная позиция автора — максимально приблизить несведущего читателя к герою, пытающемуся разгадать тайну. Введение в качестве сыщика «простодушного» — ироничный и сильный ход. Сам процесс разгадывания тайны содержит в себе не столько победы и триумфы, сколько ошибки и поражения, что позволяет читателю почувствовать себя более искушенным, провоцируя на особое отношение к героиням донцовских романов — искреннее сочувствие, симпатию и легкое чувство собственного превосходства, умело моделируемое автором.
Из этого ряда «наивных сыщиц» выбивается, пожалуй, только Нора, героиня цикла романов о «джентльмене сыска» Иване Подушкине. Именно эта серия носит отчетливо игровой характер: описание героев явно отсылает к знаменитой троице Рекса Стаута. Так, Нора соотносится с Ниро не только по созвучию имен — она мозговой центр; желтому креслу Вульфа соответствует комфортабельное инвалидное кресло Норы, мощь интеллекта героя Стаута отзывается не только в характере Норы, но и в ее колоссальной силе воли. Вторичность героев создает повод для стилизации, начало которой положила Ленка, пытавшаяся копировать знаменитого кулинара Фрица, в результате чего ее «жертвы» всеми силами стараются избежать домашних трапез. Но наиболее яркие отсылки связаны с парой Арчи Гудвин — Иван Подушкин. Его обобщения, «работающие» не только на проявление характера, но и раскрытие мироощущения, создают любопытный, если не сказать парадоксальный, образ нарциссического мужчины. Так, пассаж о «передушенных» дамах в романе «Яблоко Монте-Кристо», о возможном «мужском» позоре от удушья, завершается кокетливым обращением к дамам: «Поймите меня правильно, я не призываю вас прыгать в койку сразу после вскапывания огорода с руками и ногами, черными от земли. Естественно, женщину украшает чистота, как нравственная, так и физическая. Но ведь надо соблюдать меру! <…> Мы, мужчины, трепетные, нежные, стеснительные существа». Так возникает гендерная инверсия, знакомая уже по романам Марининой, но данная в откровенно комедийном ключе. Роман «Яблоко Монте-Кристо» вообще весьма репрезентативен как «идеальная» модель жанра комедийного детектива: в нем речевой комизм пронизывает все уровни, включая именной.
В pendant герою Ивану Подушкину дан почти водевильный герой Алексей Иванович Одеялкин, при этом обе фамилии говорящие: у секретаря Норы любимый вариант отдыха — припасть к подушке с книжкой или перед телевизором, а родственник Норы соответствует своей фамилии в контексте фразеологизма «тянуть одеяло на себя». Этот микросюжет выстраивает композиционную рамку: Одеялкин появляется в доме своей родственницы по необходимости, и до конца медицинского обследования по поводу больного сердца он остается по приглашению милосердной Норы, основательницы фонда «Милосердие». Вместе с ним в богатом особняке оказываются жуткого вида тараканы, волею подушкинской фантазии превратившиеся в «молодильных жуков».
«Тараканы» в голове Николетты и ее подружек, объявивших крестовый поход за уходящей молодостью, превратили реальных тараканов в золото для мошенника Одеялкина и в головную боль для жертвы собственного безумного вымысла Подушкина. Выразителен финал романа: под угрозой разорения Иван Подушкин сам покупает ненавистных тварей и с отвращением принимается за живопись по тараканам, постепенно входя во вкус: «Первого «молодильного жучка» я красил, холодея от ужаса, второго — дрожа от омерзения, третьего — с некоторым интересом, четвертого — с улыбкой, пятый мне понравился — он весьма забавно шевелил усами, шестой выглядел прекрасно, у седьмого на панцире я изобразил луну и звезды, восьмому нарисовал «золотом» эполеты и возвел его в ранг генерала, девятый смотрелся очень трогательно, а десятого я просто полюбил, он был милый, маленький, несчастный, может, оставить этого таракашку себе? Николетта, небось, забудет вовремя кормить его…». Рамочная композиция, связанная с микросюжетом о мошенниках, создает атмосферу легкую, почти водевильную, несвойственную классическому детективу. В это же жанрово неадекватное восприятие входит и двойственность отношения: жертвы вызывают не сочувствие и даже не жалость, а насмешку, но и преступник не вызывает ни ужаса, ни страха, что рецептивно уравнивает неизбежную для детектива пару «преступник и жертва».
Как языковые личности Иван и Нора противоположны: если Подушкин склонен к медлительным размышлениям в основном стилистического порядка, то деятельный характер Норы пропечатывается в слове динамичном и ярком, афористически передающем ее взгляды, — таково, например, ее высказывание по поводу новомодных рассуждений на темы, непонятные, как правило, не только слушающему, но и говорящему: «Требуйте долива кармы после отстоя чакры».
Вообще сильный комический эффект возникает прежде всего благодаря языковой вакханалии — таково ироничное описание «сокровищ» Николетты, как-то: «минеральная вода, восстанавливающая кислотно-щелочной баланс в организме; платок, который, чтобы устранить целлюлит на попе, следовало носить на шее; пленка, препятствовавшая смертоносному излучению земли; мазь от ускорения течения времени…» Сопротивление агрессии рекламы способствует торжеству здравого смысла — и эти фрагменты, соответствуя поэтике речевого комизма, создают ту экстралингвистическую ситуацию, которая уже соотносится с областью реально «серьезного». Так в наиболее очевидной форме «смешное» скрывает «серьезное», и этот «мениппов» принцип, пожалуй, — главный в романистике Донцовой.
Странность романного сюжета и в том, что он включает в себя избыточную для фабулы, но небезынтересную для криминальной ситуации информацию — устройство полиграфа, так называемого «детектора лжи», например. Информация такого рода вводит в экстралингвистическую ситуацию, расширяя романный сюжет до метасюжета, то есть, по сути, до культурной ситуации вообще. Этот же уровень поддерживают и любопытные, не характерные для детектива, но уместные для популярной, общеобразовательной литературы сноски. Сначала писательница прибегает к ним как к обязательному для циклов с переходящими героями указателю. Затем увлечение сносками приводит к профессиональному курьезу, когда прежняя профессия — преподаватель — начинает проявляться в новой — писательстве. Так в детективном романе появляются комментарии, так сказать, просветительского характера: в «Яблоке Монте-Кристо» это объяснение, что такое Аид или отек Квинке, сноска, которая вытекает из достаточно объемного пассажа об опасности неумеренного использования духов; пояснение, кто такой Гаргантюа (роман «Старуха Кристи — отдыхает») и т. д.
В качестве развернутой «сноски» — экскурс в недавнюю театральную историю страны, когда она была еще советской: что представляли собой Таганка и Ленком, Малый и студенческий театр МГУ, равно как и народные театры вообще. Любопытен микросюжет о меняющейся рецепции Москвы — эпизод, где Подушкин пытается помочь заблудившейся иностранке опознать место своего нахождения: по ее словам, перед испанкой стоит памятник Бэтмену. Показательны размышления героя: «Бэтмен! Я не знал, что у нас имеется нечто в его честь. Хотя почему бы и нет? Чем, в конце концов, летающий герой хуже Карла Маркса — первый оказал не меньшее влияние на подрастающее сейчас поколение, чем второй на их дедов. Да и программные заявления у Бэтмена и Маркса в принципе похожи, оба были за справедливость, хотели дать людям счастье и покой, другой вопрос, что выросло из благих побуждений». Так «призрак» Маркса, гуляющий по Европе, стал летать под именем современного кумира. Иронический пассаж важен не только своей идеей относительности происходящего, но и вводит знаковые имена как культурные коды эпохи.
При этом доля таких «просветительских» эпизодов от ранних к поздним романам увеличивается, создавая впечатление, что автор, приучив читателя к жанру почти «рождественской сказки», постепенно увеличивает информативную дозу, чтобы «учить, развлекая».
Читатель, привыкнув к простодушному герою, который дает возможность почувствовать себя едва ли не Шерлоком Холмсом, незаметно для себя оказывается в роли ученика, познающего азы отечественной культуры. Дарья Донцова создает чисто русский вариант женского детектива — и это не иронический детектив и не гибрид авантюрно-криминального сюжета с любовным, каким является подавляющее большинство русского женского детектива, таким специфическим образом восполняющего жанровую лакуну в русской словесности — отсутствие любовного романа как самостоятельного жанра. Дарья Донцова создает оксюморонную структуру морально-просветительского детектива.
То, что демонстрирует женский детектив, есть свидетельство совершившейся «перестройки» — культурной парадигмы, утратившей определенность во всем, в том числе и в отношении проблемы «человек и закон». Каменская, оперируя юридическими понятиями преступление и наказание, приходит и к осмыслению нравственных понятий, таких как грех, месть и возмездие — тех понятий, которые не всегда прямо соотносятся с правовыми категориями.
Романы Поляковой развиваются в пространстве, как бы лишенном государственного управления, — это мир, где активно действуют бандиты разных формаций и где милиционеры мало чем отличаются от преступников. Вместе с государственными структурами исчезают и понятия преступление и наказание и даже сыщики и воры. Нравственное движение уходит в сказочные времена, когда мораль только формируется; героини Поляковой не знают, что такое грех, соответственно, не испытывают потребности в покаянии. Но они не переживают и по поводу того, что, возможно, их «маленькие тайны» станут широко — или даже не очень — известны, что они будут преданы публичному поруганию и/или осмеянию. Иначе говоря, в свете утраты представления о грехе Россия оказалась в пространстве культурного ничто, определяющего бытие людей, оказавшихся без веры и вне культуры.
Героини Донцовой не рассуждают о преступлении, принимая факт его возможности как данность. Эта наивность взгляда оправдывается состоянием общества, оказавшегося на перепутье. Однако, осознавая себя женщиной, героиня Донцовой прежде всего воспринимает себя хранительницей мира. И, как человек культуры, она видит свой долг в том, чтобы следовать простым и вечным истинам, призывая читателя к «милосердию».
«Зеркало русской перестройки» отражает сущее, но существует по закону детективного жанра: под занавес узлы распутываются, загадки разрешаются, преступления раскрываются. В такого рода развязке детектив, быть может, — зеркало, которое нам льстит, вселяя ложную надежду на то, что, подойдя к краю, мы найдем в себе силы не сорваться с него.
г. Тверь
С Н О С К И
[1] По данной теме см. работы: Иванова Н. Почему Россия выбрала Путина: Александра Маринина в контексте не только литературной ситуации // Знамя. 2002. № 2; Ищук-Фадеева Н. И. Женский детектив как культурный феномен // Тверская филология: прошлое, настоящее, будущее. Тверь: ТГУ, 2002; Жанр сказки и женский детектив // Язык Пушкина. Пушкин и Андерсен: поэтика, философия, история литературной сказки. СПб.: Изд. СПбГУ, 2003; Между «стыдом» и «виной» (нравственное пространство романов Т. Поляковой) // Вестник Тверского государственного университета. Серия: филология. 2004. № 2; Кронгауз М. Несчастный случай для одинокой домохозяйки // Новый мир. 2005. № 1; Черняк М. А. Феномен массовой литературы ХХ века. СПб.: Изд. РПГУ им. А. И. Герцена, 2005 и т. д.
[2] См. об этом: Веселова Н. Донцова как Хмелевская: модель жанра и автора детектива // Утопия интеграции? Тверь — Варшава, 2006.