Периодически встречаю убеждение, что с преемственностью в современной поэзии (и критике поэзии) все ОК. Никто не забыт, ничто не забыто, футуристические и акмеистические модели разрабатываются, усвоены языковые паттерны, комментарий прирос инструментарием. А потом вдруг в премиальном листе «Поэзии» читаю статью Кирилла Корчагина: «Некоторое время назад молодая русская поэзия поставила перед собой вопрос: как не только выражать эмоции и чувства при помощи стихотворения, но мыслить с его помощью?«
Долгая пауза… неужели для Кирилла Корчагина не существует статей и «Восьмистиший» Мандельштама о природе поэтического слова, пастернаковского постижения мира через материю стиха… В общем, я бы не стала утверждать, что с преемственностью в поэзии все ОК.
Проблема «молодой русской поэзии», о которой пишет и к которой относится Кирилл Корчагин, думаю, в том, что «ту» поэтику она восприняла с чужого голоса и не очень серьезно к ней отнеслась. Это сегодняшние совсем юные, как Василий Нацентов, поэты могут позволить себе вступить в диалог с модернистами напрямую. А раньше то запрещали, то постмодерн случился, и стало не модно…
И вот о поэзии Сусловой Корчагин пишет, что ее новаторство — в соединении категорий общего и абстрактного («стихи часто строятся на контрасте между максимально обобщенным языком, напоминающим язык науки или философии, и максимально конкретными переживаниями«), интеллектуального и телесного («для этой поэзии исключительную роль играют телесные состояния«), которые принципиально разъяты: «…только кровь способна приоткрывать границу между мыслью и телом«. Насколько все это вторично по отношению к мандельштамовской поэтике, хоть та же строительница-кровь, и говорить не нужно. «Молодая русская поэзия» даже не изобретает, а разбирает на части доставшийся по наследству велосипед, радуясь, что колесо можно катать, а звонком звенеть. Недоумевая лишь, как на «разъятом» ездить: «…не только выражать эмоции и чувства при помощи стихотворения, но мыслить с его помощью?»
Поэтическая динамика сегодня разочаровывает, возможно, потому, что энергия притяжения у нее не впереди, а позади. Языковые и метафизические игры модернизма чуть ли и не живее, чем современная поэтическая речь. И нынешний язык с благодарностью ложится в те лекала. Об этом — стихотворение Богдана Агриса «Памяти Олега Юрьева», искавшего «ту» культуру, которая живой и недовоплощенной ушла в параллельную реальность с конца
30-х годов ХХ века. В конце века Юрьев находил лишь отголоски ее в чужих голосах. Теперь пришло время разговора на равных. Не исподтишка, не с чужого напева, а открыто. И Агрис сплетает два живых голоса, свой и Мандельштама: «Мы только с голоса поймем, / Что там царапалось, боролось». Как и О. М. в «Грифельной оде», он сопрягает два поэтических века, ставя нынешнюю культуру и язык вровень с прежними. Концы радужного моста соединяют поэтические эпохи: Агрис проживает Мандельштама, как Мандельштам в «Грифельной оде» проживает Лермонтова: «Звезда с звездой — могучий стык, / Кремнистый путь из старой песни».
Стоит на городах огромная прохлада. По устиям Луны мы выплываем вверх. На ясене цветет оконтуренный стерх: Все это — явственно, и света мне не надо. Что там царапалось? Кто это вопрошал? А продолжение понятно — "там боролось"… На горизонте ждет зарнистый мегаполис, И в травы ветреные сходит Мандельштам. Он в чешуе огня, он в сланце и труде. Ночь вепрем семенит к зауженной звезде И пьет из млечного распахнутого горла. Все то, что было мной, тобой, а также им, Крылами подметет подземный херувим, И кто еще поймет, что отраженье стерло…
Стихотворение великолепно тем, что «то» использовано в нем как «это»: оно сделано по акмеистическим лекалам, но из материи современного языка.
Акмеистическая структура его держится на:
- конкретных элементах образа — и зиянии широких семантических лакун между ними;
- поэтике стилистически-семантического стыка: «зауженная» (слово второй половины ХХ века с конкретным значением) — «звезда» (абстрактное, общепоэтическое);
- осязательной вещественности (семенит, пьет, подметет) в метафизических декорациях;
- нарушении семантических связей: у Агриса преимущественно на уровне синтаксическом, тогда как у Мандельштама на всех, но принципы те же — опущение, искажение, обобщение.
А язык при этом наш, сегодняшний:
- образы («на горизонте ждет зарнистый мегаполис»),
- неологизмы (в Национальном корпусе русского языка слова «зарнистый» нет, но у всех на слуху зернистый творог),
- лексика («зауженный, семенит, оконтуренный»),
- интонация («А продолжение понятно»).
В соединении того, что было, с тем, что стало, «все то, что было мной, тобой, а также им» — не только красота и музыка формы, но и прорыв к внутренней форме, когда из нагромождения слоев сумрака: ночного, биографического, исторического, из серой тьмы былого и мертвого — вдруг складывается гармоническая целостность бытия.