В 80–90-х годах советские люди разделились на две общности, которые – обе – были согласны, что в стране все надо менять, но одни считали, что это можно сделать только путем демократизации общества, а другие – сильной рукой. Однако сильная рука оказалась в распоряжении демократизаторов, которые нейтрализовали несогласных и, как им казалось, оседлали историю. Они, демократизаторы, в большинстве своем без особых потерь пережили самое страшное испытание в русской истории – испытание деньгами, поскольку управляли этим испытанием.
Образовалось множество политических партий и движений, хотя на самом деле партий было всего две – партия доллара и партия рубля. В нулевых их еще называли партией пива и партией водки, но это касалось только депутатского корпуса: одни депутаты сражались за интересы пивных компаний, которые контролировались преимущественно иностранцами, другие выступали за благополучие отечественных водочных королей.
А за стенами Думы все оставалось по-прежнему, правда, демократов теперь стали называть либералами, а стороннников сильной руки – патриотами. Как и раньше, интересы и ценности либералов находились далеко за пределами России – так они понимали «всемирную отзывчивость русского человека», а интересы и ценности патриотов – в далеком и недалеком прошлом, которое было и, похоже, остается для них и Золотым веком, и Раем.
Заметим, однако, что Золотой век – это история про регресс человеческого рода, тогда как путь к Раю – это и есть прогресс, то есть путь из плохого прошлого в светлое будущее, и как в одной голове уместить эти мечты – это вопрос психологам и психиатрам.
Государство, казалось, осуществляло завет Платона, пытаясь ничтожные вожделения большинства подчинить разумным желаниям меньшинства, но при этом не видя различий между необходимым и неизбежным. Ощущения хаоса, конца пути, края пропасти одних веселили, других пугали. Мечты о возрождении России, православия, русского духа, мечты о справедливости, которые составляют ядро национального самосознания, были по умолчанию отнесены к «ничтожным вожделениям большинства».
Россия стремительно преображалась к радости немногих и несчастью для большинства. Одни погоняли мертвых коней истории, торопясь взять все и сразу, другие эту историю претерпевали.
«Высокая» литература в те годы чувствовала себя неуютно, лишившись ролей, которые она играла с середины XIX века: она перестала быть прокуратурой, судом, адвокатурой и профсоюзом. Вскоре и читатели стали привыкать к простой мысли: эпоха великих книг вроде Библии и Корана, влиявших (и влияющих) на жизнь людей, прошла безвозвратно, и все, что может и должен писатель, – это хорошо писать, надеясь только на себя, удачу и Бога. Или не надеясь.
Один мой знакомый в девяностых решил озолотиться на детективах: «Заработаю на говне и спокойно примусь за свою великую книгу». Он потерпел неудачу и сам же сформулировал ее причину: «Оказывается, говно нужно любить, иначе читатель не выложит за него денег». В этой реальности – у меня нет к ней претензий – мы и живем сегодня.
А людям, которые говорят, что сегодняшней жизни и литературе нужен герой, неплохо бы помнить о неоднозначности слова «герой» в литературе. Обломов и Чичиков – несомненные герои, но герои ли они? Если чему и учит нас великая русская литература, так это прежде всего проникновению в человеческие глубины и созданию ярких характеров, среди которых могут оказаться и капитан Тушин, и Смердяков, и князь Мышкин, и Передонов, и Павка Корчагин, и Клим Самгин…
Как-то в начале нулевых мне довелось побывать на вечеринке учителей сельской средней школы, отмечавших окончание учебного года. И одна немолодая учительница сказала: «Вот раньше дети хотели быть космонавтами, геологами – героями, а теперь все хотят иметь деньги, деньги, деньги, а о героизме никто и не вспоминает». Проблему «быть или иметь», «бытие или обладание» философы обсуждают давно, но мне кажется, что язык этой проблемы как будто и не знает, поскольку быть – значит иметь бытие.
Впрочем, в повседневной жизни эта проблема выглядит иначе – «быть или казаться» – и прямо связана с потребительской философией. С одной стороны, потребление – одна из основ жизни, с другой – покушение на извечные основы бытия, на жизнеспасительную иерархию ценностей, покушение на традицию, причем не только на ту часть традиции, которая мертва, но и на ту, которая способна возродиться к новой жизни.
Потребление как образ жизни стирает границы между зрелостью и незрелостью, между мужчиной и женщиной, между прекрасным и безобразным, между добром и злом наконец. У человека, живущего по принципу «я есть то, что у меня есть», тяга к будущему исчерпывается, как правило, тягой к новой модели телефона или ботинок.
Нулевые и последующие годы мало что изменили в жизни партии доллара, в ее жизнечувствовании, а вот партия бедных людей изменилась до неузнаваемости. Благодаря кредитам и нефтегазовым доходам они стали наедаться. В кои-то веки – наедаться. Колбаска, хлебушек и водочка лишились одушевленности и уменьшительно-ласкательных суффиксов, которыми их много лет пытались задобрить и удержать, и превратились всего-навсего в товары среди других товаров, которые можно запросто купить в любом деревенском магазине. Сколько угодно и без очереди.
«Открылась бездна звезд полна» – ощущения массового потребителя в середине нулевых можно сравнить с чувствами первооткрывателей новых земель. И на этих землях царствовало только одно желание – желание стабильности, за которую многие готовы были отдать нечто неосязаемое, бесформенное, нечто такое, что давно лишилось подлинной ценности, – бессмертную душу.
Кажется, никому не надо доказывать, что стабильность – красный зверь в русском заповеднике. Наверное, именно поэтому люди тосковали по «золотому брежневскому веку», а теперь многие тоскуют по «жирным нулевым-десятым».
24 февраля 2022 года изменило нашу жизнь.
В восьмидесятых-девяностых многие православные интеллектуалы – их были десятки – задавали вопрос: «Что значит быть христианином в сегодняшней России?», но ответ искали единицы. В десятых годах, после Крыма, все чаще возникал вопрос: «Что значит быть русским сегодня?», и ответ искали тысячи. Сегодня миллионы задают вопрос: «Куда идет Россия?» И вот тут мы с изумлением обнаруживаем, что ответом на этот вопрос не владеют ни философы, ни шиномонтажники, ни политики, ни писатели. Кажется, трудно найти человека, которому нравилась бы «дофевральская» жизнь, однако в ответ на вопрос, какой должна быть будущая Россия, в лучшем случае мы слышим мечтательное: «Справедливой».
Что ж, мне тоже хотелось бы, чтобы на знаменах русского либерализма были написаны имена не только Поппера и Хайека, но и Сперанского, Кавелина и Абрамова, не впадавших в нигилистический пафос, когда речь заходила о проблемах России. Чтобы безыдейность, унаследованная от советских времен, отступила перед верой в то, что выше и больше человека, которого такая вера может только возвысить. Чтобы вся наша жизнь во всех ее проявлениях тянулась к «положительно прекрасному человеку». Чтобы
«с дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его…»
Сегодня стало общим местом – сетовать на отсутствие у нас образа будущего. Думаю, что ничего ужасного в этом нет, потому что будущее создается и меняется сейчас, сию минуту, с каждым вздохом и каждым шагом, и никакого особенного смысла в нем нет, как и в жизни нет никакого смысла, кроме самой жизни…
В социальных сетях то и дело наталкиваешься на посты тех, кто сожалеет или радуется, что гражданская война в российском обществе не только не завершилась, но в последнее время вспыхнула с новой силой. «Красные» вроде бы зовут в прошлое, «белые» как будто одержимы будущим. Снова обострились споры о путях России – пути в прошлое, к репрессиям и ГУЛАГу, и пути в будущее, к миру без границ и без войн. Мне кажется, Россия сейчас стоит в начале третьего пути – пути отшельничества и преображения. У нас есть шанс стать не крепостью, а островом. А вот что касается преображения, опыт у нас один – вестернизация Петра и Ленина-Сталина. Не знаю, как и что будет на этот раз, поскольку новая вестернизация явно отвергается и властью, и значительной частью общества, но точно знаю, что этот третий путь освещают сразу две звезды – свет Фавора и сияние Люцифера, и ошибиться тут – легче легкого, а испытанием это будет стократ более серьезным, чем испытание деньгами.