Живое время

После того, что написали, думаете

ли Вы (или нет?), куда идти дальше?

(Из письма.)

Отвечая на вопрос, сформулированный в письме, мог бы убежденно подчеркнуть: то лучшее, что сделано советской «военной» литературой, не только наше время, но и будущее вряд ли поставит под сомнение. Наша война, Великая Отечественная, была справедливейшим в истории актом народной правды, гуманистической необходимости, патриотическим и интернациональным долгом перед всем человечеством – это с исключительной полнотой и силой и выразила советская литература.

Так о чем же предлагаемая статья – в ответ на вопрос действительно важный, который само время ставит перед нами: куда идти дальше? Уже не надо быть «чувствилищем своего времени», чтобы сознавать: делать надо что-то большее, чем делалось, предпринималось людьми, потому что угроза всем и всему все сгущается.

И от литературы, и от себя в литературе требовать и можно, и следует большего, нежели прежде, вчера. К этому понуждает и то, что Г. Шахназаров, президент Советской ассоциации политических наук, назвал «логикой ядерной эры», формулируя ее как требование «поместить привычные понятия в новую систему отсчета»¹.

Как-то, обсуждая планировавшуюся в Минске конференцию о современных проблемах «военной» прозы, заговорили мы с Даниилом Граниным о том, куда дальше, действительно, куда идти пишущим о войне. В наступившие, в навалившиеся новыми тревогами 80-е годы. На столе у Гранина как раз лежала новая его вещь, над которой он работал, и, как я уже слышал, – о войне. А это именно тот момент, когда пишущий легко включается в разговор с футурологическим уклоном: новой, завтрашней вещи, будущего, так сказать, слова еще нет, не объявлено, но в самом авторе оно уже звучит…

Мы с ним пустились в рассуждения о том, в частности, отчего «наша» война столь долго не становится историей. Никак не отделится от нас, не удалится, не застынет в исторической перспективе. В монументальной холодной неподвижности.

Не прошло и десяти лет после Отечественной 1812 года, а Пушкин, его современники могли воспринимать генерала Раевского как «памятник».

А для нас – Жуков, или Чуйков, или Сталин?

Нет, все кипит, огненно бушует, бьет и бьет в берега новых десятилетий живая боль минувшего, грозно и требовательно врывается в души и сознание все новых поколений страстями и мыслями тех, кто уже ушел или накануне ухода из жизни. Сколько в ней, в нашей «военной» литературе, живой, сегодняшней страсти, полемики, сколько ранящих, не стертых, не сглаженных временем краев, острых углов!

В чем же отличие нашего, столь затянувшегося в психологическом отношении послевоенного (привязанного к отгремевшим битвам) времени от пушкинского?

Узкая – вдоль смоленской дороги – рана, нанесенная стране наполеоновским вторжением. И многолетние реки крови на огромных пространствах, по телу огромной страны – Белоруссии, Украины, западных и южных российских областей.

Да и сама литература. Та, дотолстовская, легко и привычно восходила по белоснежно-мраморным ступеням к высям исторической романтизации. А наша, – тот же Быков, – все штурмует взятые и не взятые безымянные, скользкие от крови высотки, в грязи, холоде, огне военной повседневности. Какие уж тут романтические доспехи! За сегодняшней трезво-реалистической литературой о войне – мощная толстовская и послетолстовская мировая традиция. (Тут и советская классика: «Тихий Дон», «Разгром», «Записки об империалистической войне» М. Горецкого, «Василий Теркин».)

Даниил Гранин за «круглым столом» журнала «Дружба народов» высказал такую мысль: «Не забуду, как после войны мы, кто участвовал в ней, испытывали сладостное ощущение мира, послевоенной жизни. А потом началась как бы предвоенная жизнь, то есть поколение, которое шло за нами, вошло в полосу новых угроз, опасений. Поколение, над которым висит в течение уже стольких лет угроза ядерной войны, новых агрессий. В самой борьбе за мир постоянно участвует ужас всеуничтожающей тотальной войны. Предвоенность жизни не проходит бесследно. Это нездоровая, ненормальная вещь; – страх всеобщей гибели»².

В истории народов, человечества переломных этапов, рубежей было немало, но такого глобального перехода от одного состояния к совершенно иному, притом на глазах у одного-двух поколений, захвативших довоенное время, – перехода, перепада от состояния, когда род человеческий мыслится как бессмертный и – вдруг Хиросима, Нагасаки, сотни тысяч возможных Хиросим, могущих испепелить не только человека и его цивилизацию, но и самое жизнь на планете?!

К осознанию своей неожиданно обнаружившейся смертности человечество приходит все еще с усилием. Через уяснение новых неотменимых реальностей.

И первая из этих жестоких истин: в атомной войне не будет победителей, как бы ни хотел кое-кто видеть социализм «на пепелище истории» (выражение Рейгана).

Что это так, что это уже понимает большинство людей на планете, – свидетельством тому служит Декларация Организации Объединенных Наций, объявляющая планирование и развязывание термоядерной войны самым большим преступлением против человечества. Декларация предложена Советским Союзом и поддержана, принята подавляющим большинством стран, представленных в ООН, вопреки противодействию американской дипломатии, циничному, саморазоблачительному.

Наша страна не устает взывать к разуму людей, человечества. Все более активную поддержку миллионов людей получают выдвинутые Советским правительством предложения разработать, установить для ядерных держав статут особой ответственности за поддержание мира на планете, заключив соглашения о неприменимости ядерного оружия первыми, об отказе от использования силы в отношениях между блоками, а тем самым и между социальными системами и т. д.

Когда история будет подводить итоги самого критического, опасного периода развития человеческого рода, она, конечно же, в числе наиболее разумных деяний человеческих, самых мужественных назовет взятое на себя нашей страной обязательство не применять ядерное оружие первыми.

«Нет выше цели, чем сохранить род человеческий. Нет важнее задачи, чем трудиться ради того, чтобы мечты о прочном мире, о благоденствии и процветании людей не оставались только прекрасной утопией»³, – сказано в ответе Генерального секретаря ЦК КПСС товарища К. У. Черненко на послание делегации муниципалитета итальянского города Ассизи и представителей ордена францисканцев.

Литература не может не жить этими проблемами, сложностями. О чем бы она ни размышляла, о чем бы ни говорила. А наша «военная» литература – особенно. Ведь что она такое, нынешняя ситуация в мире, если ее осмысливать в сопоставлении с пережитой нами минувшей войной? А минувшую войну – в контексте новой, невиданной ситуации?

По накопленному оружию, его «убойной силе» – это многие и многие сотни войн, равных второй мировой… Ну, а по предсказываемым учеными, самыми авторитетными специалистами, жертвам? Почти сто (сто!), равных минувшей, спрессованных в одну! Тысячекратная степень мук, страданий, крови, смертей на планете, но без Победы! Все будет: мыслимое и немыслимое, – но этого уже не будет, не состоится.

Вот он, контекст, без которого, вне которого литература уже не может писать и о войне минувшей. Иногда пишет, обходится и без него – современного и будущего контекста, – но тогда-то и возникает чувство, вопрос: а выполняет ли она вполне свою роль, свою задачу, наша современная «военная», направленная против войны литература?

Да, именно эта особенность нашей современности – послевоенное время тут же перешло снова в предвоенное – в немалой степени питает безжалостный реализм лучших произведений о прошедшей войне.

Как входил реализм в русскую «военную» классику? Через «свою» войну (на Кавказе) Лермонтов ощутил, рассмотрел солдатский лик русского Бородино. Толстой – через севастопольскую (тоже через следующую) разглядел правду войны 1812 года. То есть следующая война питала правду о предшествующей. Как любил выражаться Митя Карамазов: «запомню». Но у нас-то, слава богу, следующей еще не было! Да, не было, но само ожидание её, тревога столь реальны, сама мысль о ней столь ужасающа, что не хочется ее и додумывать… Да где уж тут застыть в величавом спокойствии, в исторической отстраненности – просто совесть литературе не позволяет, нашей действительно честной «военной» литературе!

Для многих на Западе (и в литературе) война давно стала историей, притом приевшейся. Как объяснила мне «директор по распространению» одного из нью-йоркских издательств: литература о минувшей войне – «сейловая»⁴приносящая убытки. Нас даже упрекают западные критики, издатели, а иногда и писатели: «Сколько же можно о том, что происходило так давно? Это – противоестественно, против законов памяти, которой положено же когда-то улечься, успокоиться…»А кое-кто намекает или даже открытым текстом пишет, что в неотступности нашей памяти проявляется «установка на войну», на агрессию. Вот уж что называется – с ног на голову! Уж мы-то нахлебались ее досыта, войны. Врагам того не пожелаем, не то что для себя захотеть.

В ФРГ на одной из встреч писательница из Голландии свою литературу в пример поставила: вот тоже воевали, но уже не пишем! Что ж, какая война – такая и память! Да, они тоже видели физиономию фашизма, порой жестокую, безжалостную, но все равно настоящий звериный оскал немецкий фашизм приберегал для Востока. До поры до времени, конечно, для французов, голландцев, датчан, для Запада гитлеризм демонстрировал совсем иные «законы войны». В тактических целях. У нас же отбросил даже видимость каких-то законов, правил. Так что жестокость врага, как мы ее видели, война, как мы ее познали, – это то, что ждало и другие народы, в том числе и на западе Европы…

Не потому ли не можем забыть минувшую войну, что не забываем, не в состоянии забыть о той войне, что готовится ныне, грозит из неопределенного будущего? Литература наша все еще на бессрочной передовой, которая постепенно превратилась в передовую и против нового врага, сегодня главного, постоянного, – против войны, новой и всякой, которая смотрит нам в глаза, все еще смотрит.

Читал я или слышал, что на одном из парижских памятников жертвам нацизма написано: «Простим, но не забудем!» По-галльски броско. И завидно легко. Но нам это не дано, и не только из-за иного склада нашей психики. У нас еще и другая память о войне, о жертвах, несопоставимых с западноевропейскими, и подобные афоризмы – не для нас, не для нашей военной истории и не для нашей литературы.

* * *

А что, если взглянуть на наше время из четвертого тысячелетия? Да, четвертого (а почему бы и нет: в запасе у человечества, как утверждают ученые, 800 миллионов лет жизни – наш биологический потенциал!). Попробуем – насколько это нам доступно – посмотреть оттуда: что будет казаться достойным истинной литературы? Война? Атомная энергия? Вряд ли.

Все войны для человека четвертого тысячелетия (если люди, если жизнь сохранятся) сольются с общим фоном «доисторической» дикости человечества. Атомная энергия, – кто знает, возможно, это будет для них такой же позапозавчерашний день, как сегодня – сельский ветряк.

Но космос – это, конечно же, будет их сфера обитания. И они, заглянув в старые, нашего времени, книги, удивятся: почему так невыразительно писали о главном, о космосе, а второстепенное (войну) отражали в истинных и даже великих произведениях?

Может быть, и не поймут, что проблемы войны и мира на исходе второго тысячелетия – это и было главное, самое главное. Чтобы это понять, им придется поднатужиться и ощутить, какая угроза, реальная, физическая угроза их будущему существованию обозначилась как раз в 70 – 80-е годы, в конце второго тысячелетия. (В 90-е годы и дальше заглядывать, гадая, что и как будет, сложнее, чем за тысячу лет вперед, и потому не станем.)

Да, сошлось на наших поколениях слишком многое: из прошлого и, возможно, будущего – в нам отпущенных десятилетиях. Как жалуется Дарья из «Прощания с Матёрой»: почему на нас должно оборваться, кончиться?

Чем мы так провинились перед всем прошлым и будущим, что именно при жизни наших поколений возникла угроза ликвидации всечеловеческой истории?

Это лишь возможность – такая ликвидация? Да, но возможность вполне реальная: подручные средства для этого уже собраны, накоплены. И не удивительно, что ни Луна, ни Венера, ни Юпитер, столь фантастически реально приблизившиеся ныне к нашему зрению и опыту, не захватили и не захватывают с такой силой наше воображение, как судьба какого-нибудь Петрока с белорусского хутора, или ржевского работяги-солдата Сашки, или белеющего костями солдата в случайно разрытой могиле – навеки девятнадцатилетнего. Или Сергея Рязанова из «Плотины» В. Семина, так и не преодолевшего запрет-плотину на убийство. Или героев Д. Гусарова, ступивших, ушедших за черту милосердия, но сохранивших в себе человечность. Не Марс – тот, что далеко, в космосе, а тот Марс, что на земле, кровожадный воитель, держит в напряжении наше сознание.

Отсюда и наши литературные заботы. Мучающие нас вопросы.

Способна ли литература как-то действенно влиять (положительно, конечно) на критическое состояние мира, быть хотя бы тем камешком, который, положи кто-то вовремя, подложи под колесо, глядишь, и попридержит, притормозит, даст возможность выиграть, может быть, решающую минуту? Если это так, – а хочется верить, что это так, – тогда как надо писать, чтобы наше противодействие сползанию мира к войне было максимально эффективным?

И как мы не должны писать – это тоже немаловажная проблема. На этом очень своевременно в телефильме «Формула гуманизма» заострил внимание Василь Быков. Если писать не то и не так, как требует время наше, все меньше оставляющее людям прав на ошибки, на эгоизм, на трусость, корысть, если лгать в главном (а что сегодня главнее проблем войны, мира?), тогда не исключено, что мы и наша литература будем не камнем под сползающим колесом, а скорее тем маслом, которое глупая булгаковская Аннушка пролила под ноги Берлиозу…

Хотелось бы остановиться не столько на том, что уже сделано, наработано нашими литературами, выдано на-гора, а на том, что лежит на больших глубинах, что добывать предстоит сегодня, завтра. Одним словом, заглянуть бы нам в завтрашний день нашей «военной» (а точнее, антивоенной) литературы.

* * *

Мы сидим за столом, спокойно пьем кофе и читаем газету, а в следующее мгновение можем оказаться внутри огненного шара с температурой в десятки тысяч градусов.

Джонтан Шелл, «Судьба земли».

Молодые сотрудники Института литературы имени Янки Купалы В. Жибуль и Л. Казыра обратились к участникам Минской республиканской конференции по проблемам «военной» литературы с анкетой. Один из вопросов ее: что каждый из нас подумал бы, сказал, сделал, если бы узнал точно, что вот-вот начинается ракетно-ядерная война?

А действительно, что?

Как это ни поразительно, но на вопрос, который задан нам, нашей литературе, самой современной мировой ситуацией, – на этот главный вопрос литература наша отвечает еще очень вяло. По крайней мере так было до самого последнего времени. И литература, и кино, и живопись.

Мне, во всяком случае, довелось прочесть лишь одно произведение, написанное советским писателем, о той войне, о которой мы с понятным ужасом и отвращением и думать побаиваемся. Произведение это – «Катастрофа» Эдуарда Скобелева – задумано и написано с полным пониманием необходимости, нужности такой литературы. И знаете, там я нашел прямой ответ на вопрос: а что сделал бы, если бы оставался час, минута?.. Там ситуация такая, что уже свершилось самое страшное, и люди, когда они уже оказались за чертой, – она их отделила от прошлого, от будущего, от самих себя, – люди, ослепленные вспышкой бомбы, немым криком кричат: да как же мы могли не делать самого главного, когда еще была возможность что-то делать, предпринимать? Да если бы можно было повернуть назад время, на три дня, на час, на полчаса, да я бы, да мы бы!!!

Вот тут-то и вопрос: а что же ты сделал – ты, вы, мы все? Что мы можем, время ведь еще есть, какое-то время осталось. Не свершилось еще самое страшное и необратимое.

Что можем мы, должны мы – литература?!

* * *

Первые строки устава ЮНЕСКО констатируют: «Мысли о войне возникают в умах людей, поэтому в сознание людей следует укоренять идею защиты мира».

Да, идея, овладевшая массой… Это нам известно. Но не массам же нужны мировые бойни, и тем не менее тысячные и даже миллионные массы некто снова и снова заражал идеей: «Убей… во имя!» Кто? Все те же – кому войны нужны, выгодны. Тут и чье-то властолюбие, и чьи-то богатства.

Мы знаем, сколь плодотворно и необходимо было воздействие литературы, искусства на человеческую историю, на человеческое сознание, на воспитание гуманизма. И хотя все вместе взятые Гомеры, Леонардо да Винчи, Шекспиры, Толстые, Чайковские не смогли сделать так, чтобы мир не познал неронов, гитлеров, Хатыней и Хиросим, но даже мысленно жутко исключить из памяти человечества все то, что наработано искусством, литературой.

Живая плоть планеты сама создала тот кислород в составе атмосферы, которым она дышит: именно потому живое может жить. Так и людьми за много тысячелетий наработан кислород человечности, который позволяет им оставаться людьми и вопреки самым обесчеловечивающим обстоятельствам. Без кислорода гуманизма мир был бы воистину ужасен. Можно лишь догадываться, какой стоял бы вселенский хруст костей. И сегодня хватает этого, но что было бы, если – лишь бомба и никакой литературы?! (Под литературой я здесь имею в виду все гуманистические накопления человечества.)

Однако, если взглянуть на все на это с другой стороны, у нас и к литературе, которая сопровождала человечество на всем его пути, появятся претензии. Хотя нам известны исторические, экономические причины всех этих многочисленных войн на протяжении многовековой истории человечества, с точки зрения идеального будущего покажется, очевидно, что сама история племен, народов как бы сфокусирована была на этом занятии – на войне, убийствах… В современной критической мировой ситуации невольно рождается мысль о том, как часто возникал над войной вообще, битвой вообще, воином вообще некий ореол, отделялся от сути, – от того, справедлива или не справедлива эта война, – воспарял, светился привлекательно на фоне серой обыденности.

* * *

В одном из трактатов о вечном мире, которые оставлены нам предыдущими веками, – в «Рассуждении о мире и войне» Василия Федоровича Малиновского (директора Царскосельского лицея, старшего современника Пушкина)-говорится: «Когда предубеждение народов заставляет их думать, что им убивать друг друга позволительно, война кажется нам менее ужасною потому еще, что оставляет всякому средство защищаться и взаимно убивать. От сего она имеет вид справедливости, к которому, присоединяясь, победы, возбуждающие к себе удивление, и деяния мужества и храбрости и, будучи почтенны, присовокупляют и к войне понятие почтения. Величественный вид армии и флотов пленяет собою и, вселяя доверенность, возбуждает рвение отличиться. Сие самое состояние духа между страхом и надеждою, сколь ни беспокойное, но приятное для человека, показывает ему в войне некоторые прелести. Молодость, веселость, беспечность и награждения, коими наслаждаются обыкновенно военные люди во время войны, делают им оную приятною и заставляют ее любить. Оттого многие состарившиеся уже люди, воспоминая веселые дни, провожденные во время войны, любят и самую войну. Наконец, всеобщее уважение военных добродетелей, славные примеры храбрости и геройства в древние и новейшие времена воспламеняют к войне людей отменных достоинств и великого духа. Они почитают войну непременным путем к славе и думают, что не могут быть велики иначе как через войну, потому что оною прославились великие люди»⁵.

Появилось на планете оружие, которое, казалось бы, должно поубавить охоты к разного рода военным забавам, играм. Ан нет!

Вот и в Лондоне в 1978 году вышла книга, названная: «Третья мировая война. История будущего»⁶. Если взглянуть на «авторский список» – сплошь генералы, маршалы, вице-адмиралы. Сюжет ее – очередной сценарий «ограниченной» атомной войны. Конечно же, первый удар (шантажирующе-пробный выстрел по Бирмингему) они приписывают противнику. (Хотя именно западные военные доктрины основываются на стратегии первого удара⁷.) Но зато уж потом отыгрываются, выявляя всю свою генеральскую охоту пошвыряться бомбочками.

…Президент Франции был вызван на связь и дал свое немедленное согласие. Пока информировались остальные союзники, был направлен приказ двум подводным лодкам – одной американской и одной английской, несущим межконтинентальные баллистические ракеты стратегического назначения, – выпустить каждой по две ракеты, нацеленные на город Минск. Эпицентр взрыва должен быть на высоте трех тысяч метров над центром города. Обе лодки сообщили об исправном, в полном соответствии с указанным временем, запуске, и многокассетные боеголовки четырех ракет, направленные точно к цели, взорвались над городом одна за другой. Эффект был катастрофическим… Не было ни телевизионных, ни радиосообщений об ударе. Тем не менее весть распространилась по всему миру, как лесной пожар. Последствия были колоссальные…

С каким еле скрываемым удовольствием эти атомные идиоты, решившие пощекотать себе и другим нервы, но и успокоить обеспокоенных их безумными планами соотечественников, живописуют начало всеобщего ракетно-ядерного побоища, планетарного самоубийства! Нет, нет, они, конечно, обещают «благополучный» конец – для капитализма благополучный. Социализм развалится по давно наметившимся «швам» национальных и проч. противоречий, и все будет о’кей!

Вот они, уже современные, игры в то, что и в былые времена было для человека разумного занятием сомнительным, а сегодня – является опаснейшим безумием.

* * *

Да, литература, искусство, именно они наработали – вместе с народным творчеством, передовым общественным сознанием – тот кислород гуманизма, которым мы и сегодня дышим. Но ведь и они, литература, искусство, к сожалению, разве не внесли свою лепту в то, чтобы над свирепой физиономией, над воинственной каской Марса воссиял, засветился ореол прекрасного, величественного, привлекательного. И этот исторический грех предстоит искупать литературе нашего, атомного времени!

Что и говорить, мы здесь не первопроходцы. Нам еще тянуться и тянуться до антимилитаристского пафоса Толстого. Всех предшественников в этом деле – развенчании Марса, бога войны, – нам просто не перечесть. Но мы на особом счету у истории, на нас ответственность особая: там была добрая воля гениев, талантов делать или не делать эту работу. Впереди, казалось, была бесконечность: не ты, не вы сделаете – следующие поколения выполнят, проделают эту работу, доведут до конца.

У нас выбора нет: эту работу должны делать мы сами. Последовательно и до конца. Потому что самим развитием человечества поставлен последний вопрос перед людьми: или вы научитесь решать свои проблемы иными средствами, без войны, или погибнете, исчезнете навсегда!

Да, многое может искусство, и оно это поняло давно.

«Если искусством, – писал Толстой, – могло быть передано чувство благоговения к иконе, к причастию, к лицу короля, стыд пред изменой товариществу, преданность знамени, необходимость мести за оскорбление, потребность жертвы своих трудов для постройки и украшения храмов, обязанности защиты своей чести или славы отечества, то же искусство может вызвать и благоговение к достоинству каждого человека, к жизни каждого животного, может вызвать стыд перед роскошью, перед насилием, перед местью, перед пользованием для своего удовольствия предметами, которые составляют необходимое для других людей; может заставить людей свободно и радостно, не замечая этого, жертвовать собою для служения людям»⁸.

Искусство способно переносить свет туда, где ему и следует сиять, – на мирный лик, прекрасный лик человека-созидателя, человека, исполненного братских чувств к другим людям. Ради этого литература должна поступиться давней своей привычкой поэтизировать, говоря словами И. Гердера, «героическую кровь Каина». Как она делала это и продолжает делать, рассказывал на Софийской писательской встрече 1982 года Чингиз Айтматов с горечью и протестом: «Не будем разбираться сейчас, почему возникали эти войны, какие причины привели к ним. Сам факт, что фигура Наполеона нередко героизируется, а погибшие – они вроде бы никто, они не воспринимаются нами, забыты, – вот эта мысль приводит меня в отчаяние. И я думаю о том, как это важно сейчас каждому из нас каждым своим словом, каждой строкой своей книги – единственного оружия в наших руках – таким образом повлиять на умы и настроения, на сознание, на формирование взглядов молодых людей, чтобы показать им, как опасно героизировать это в прошлом, превращать это в символ славы, величия, хоть в чем-то содействовать рождению какого-нибудь новоявленного Наполеона»⁹.

Никто не знает, сколько живого времени осталось нам, людям, а потому медлить, терять не то что годы, а месяцы, дни – преступление перед всем родом человеческим.

Это очень остро почувствовал и сформулировал Юрий Карякин в журнале, который издает Советский комитет защиты мира, «Век XX и мир»:

«…Время живое и время мертвое: живое – когда еще можно предотвратить катастрофу, еще можно спасти жизнь, мертвое – когда ничего уже сделать нельзя, когда «корабль» улетел не туда и – не вернешь его обратно, не изменишь его курс…

Здесь – перелом в мировоззрении, во всем мироощущении…

Прежнее отношение ко времени (впереди бесконечность как синоним безграничной надежды) подспудно таило в себе ту опасность прекраснодушия, безответственности, которая вдруг и обнаружилась, когда живое время стало катастрофически сокращаться.,. Раньше мы жили как бы по песочным часам:

1. Г. Шахназаров, Логика ядерной эры. – «Век XX и мир», 1984, N 4, с. 9.[↩]
2. »Дружба народов», 1983, N 1, с. 207. [↩]
3. «Правда», 31 марта 1984 года.[↩]
4. Sale (англ.) – распродажа неходовых товаров.[↩]
5. В. Ф. Малиновский, Рассуждение о мире и войне. – В кн.: «Трактаты о вечном мире», М., Соцэкгаз, 1963, с. 224 – 225.[↩]
6. »The Third World War. A Future History» by general sir John Hockett and others, Sidgwick-Jackson, London, 1978.

   [↩]

7. Насколько они заигрались в сценарии-спектакле ракетно-ядерного геноцида – «все, от президента до генералов, -свидетельствует и вот такое признание американского офицера Стивена Гиффорда, не пожелавшего играть в их игры: «Нас готовили в Ванденберге к нанесению первого ядерного удара, то есть к нападению, а не к обороне… Наши инструкторы просто мечтали обезоружить Советский Союз с помощью мощного ядерного удара. Один даже заявил, причем никто из генералов его не поправил: детские дома, которые устоят после нашей первой волны, мы разобьем боеголовками, оставшимися у вас еще в резерве» («Правда», 29 мая 1983 года).[↩]
8. Л. Н. Толстой, Что такое искусство? – Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 30, с. 194 – 195.[↩]
9. »Время защищать жизнь. Говорят писатели мира». – «Иностранная литература», 1983, N 5, с. 205 – 206. [↩]