«Здесь, в Америке, были мною встречены люди, о которых говорить еще не время…». Нина Берберова и Роберт Оппенгеймер

Мемуарной и, особенно, автобиографической прозе свойственна обратная перспектива. Отдаленные события подаются крупным планом, вальяжно, во всех существенных и не столь существенных деталях, но по мере приближения к настоящему дню рассказ становится все более расплывчатым, отрывистым, кратким. И дело не только в общеизвестных свойствах человеческой памяти или в необходимости определенной дистанции для осмысления происходящего, но и в чисто практических соображениях, не дающих касаться некоторых тем.

Автобиография Берберовой «Курсив мой» (1960-1966), в свою очередь, построена по закону обратной перспективы. О своей жизни в Америке, где к моменту окончания книги Берберова находилась уже пятнадцать лет, она говорит относительно мало. А если и говорит, то с упором на cамые первые, общие впечатления от страны, поразившей ее грандиозностью архитектуры, разнообразием природы, доброжелательностью людей.

Конечно, Берберова не скрывает от читателя и пришедшихся на те же первые годы трудностей — незнания языка, череды случайных, малоквалифицированных работ, хронического безденежья. Правда, в ее собственном случае эти типичные для большинства эмигрантов трудности разрешились далеко не типичным, а весьма неожиданным и счастливым образом. Летом 1958 года Берберовой предложили преподавательское место в Йельском университете, руководство которого получило деньги на расширение своей «русской» программы. Работа в Йеле положила начало успешной академической карьере Берберовой, однако об этой важнейшей жизненной перемене в «Курсиве» говорится крайне скупо и туманно.

Берберова ни слова не пишет ни про свое устройство в Йель, ни про пятилетнее там пребывание, ни про последующий переход в Принстон, на существенно лучшую во всех смыслах должность. Правда, описывая в самом конце «Курсива» свой «маленький дом» в университетском городке, «окно, выходящее на четыре березы, танцующие посреди лужайки, на кусты по краю дороги»¹, Берберова описывает свое жилище в Принстоне, но «рядовой» читатель книги об этом догадаться не мог. Еще меньше сведений содержится в «Курсиве» о ее студентах, коллегах, знакомых, друзьях. Это обстоятельство Берберова объясняет читателю так: «Здесь, в Америке, были мною встречены люди, о которых говорить еще не время, они — мое настоящее».

О том, что пришло время рассказать о встреченных в Америке людях, Берберова серьезно задумалась почти через два десятка лет, в 1986 году. Именно тогда она набросала сохранившийся в архиве план будущей «Книги», хотя до написания книги, которая стала бы продолжением «Курсива», дело по разным причинам не дошло.

И это, конечно, чрезвычайно обидно, ибо, судя по плану, а также по другим материалам из архива Берберовой, ее американские годы были не менее щедрыми на знакомства и встречи, чем ее петроградские или даже парижские годы. Среди тех, с кем Берберова встретилась в Америке и о ком она собиралась рассказать, немало известных и даже знаменитых имен, а среди них и имя такой знаменитости, как физик Роберт Оппенгеймер, «отец атомной бомбы». Именно с Оппенгеймером связан один из самых неожиданных, а возможно, и самый неожиданный сюжет задуманной книги.

Этот сюжет мы и попытаемся реконструировать, опираясь на сохранившийся в архиве Берберовой документ — ее записки об Оппенгеймере. Написанные по-английски, они излагают историю их очень личных и весьма драматичных отношений. Но прежде чем перейти непосредственно к этой истории, необходимо, пусть кратко, коснуться предыстории.

* * *

Когда Берберова переехала в Принстон, она, безусловно, знала, что там работает Роберт Оппенгеймер. С конца 1940-х он возглавлял находившийся в Принстоне Институт перспективных исследований, ставший под его руководством одним из крупнейших центров теоретической физики. Одновременно — для поддержания должной интеллектуальной атмосферы — Оппенгеймер считал нужным развивать в Институте гуманитарные науки.

В самом начале его директорства при Институте была создана Школа исторических исследований, где работали несколько хороших знакомых Берберовой, и, в частности, дипломат, политолог и историк Джордж Кеннан, которого она знала еще с йельских времен.

Но, разумеется, Оппенгеймер был прежде всего знаменит не как администратор и даже не как выдающийся физик, а как создатель атомного оружия. Он стал известен в этом качестве после бомбардировки Японии в августе 1945 года, когда публика узнала о работе над атомной бомбой в рамках так называемого Манхэттенского проекта, которым руководил Оппенгеймер. Успешное завершение этого проекта принесло ему всемирную славу, а также обусловило триумфальный взлет в карьере. Вскоре после войны Оппенгеймер занял важную государственную должность — главного советника Комиссии США по атомной энергии.

Однако в начале 1950-х годов у Оппенгеймера начались неприятности, в результате которых он стал также известен как одна из «жертв маккартизма». В 1954 году его тянувшиеся с довоенных времен коммунистические связи дали повод к началу судебных слушаний, закончившихся крайне неблагоприятным для Оппенгеймера образом: он был признан недостаточно благонадежным и лишен допуска к секретной работе. И хотя Оппенгеймер продолжал оставаться на посту директора Института перспективных исследований, его немедленно отстранили от гораздо более престижной и влиятельной должности в Комиссии по атомной энергии. Правда, по прошествии девяти с лишним лет американское правительство в лице Джона Кеннеди сочло нужным как бы извиниться и наградить Оппенгеймера премией Ферми, одной из самых престижных премий в области ядерной физики. Эту премию он получил из рук Линдона Джонсона в декабре 1963 года — к бурному ликованию в интеллектуальных, левонастроенных кругах. Однако имевшая широкое хождение, хотя и недоказанная версия об участии Оппенгеймера в шпионаже в пользу Советского Союза не была по-прежнему списана в архив².

Понятно, что фигура Оппенгеймера не могла не вызывать любопытства Берберовой, но на личное знакомство она рассчитывала вряд ли. Однако уже через год с небольшим, когда она окончательно освоилась в Принстоне и обрела круг друзей, такая возможность перестала казаться заведомо нереальной. Один из этих друзей — известный журналист и советолог Луис Фишер, вскоре ставший Берберовой больше чем просто другом, близко знал Оппенгеймера.

Они знали друг друга с конца 1950-х, когда Фишер поступил на работу в Школу исторических исследований, и Оппенгеймер как директор Института утвердил его назначение. И хотя впоследствии Фишер перешел из Института в Принстонский университет, отношения продолжали сохраняться: Оппенгеймер ценил его опыт и знания. Он советовался с Фишером по ряду особо волновавших его вопросов, таких как возможность научного сотрудничества с СССР, и был склонен принимать его советы к сведению³. Оппенгеймер внимательно следил за публикациями Фишера, читал его книги, а на вышедшую в 1964 году биографию Ленина отозвался крайне комплиментарным и теплым письмом, что, безусловно, способствовало их дальнейшему сближению. Именно тогда Оппенгеймер и Фишер решили отбросить формальности и обращаться друг к другу только по имени, да и видеться стали существенно чаще.

Через Фишера, как это явствует из записок Берберовой, она и познакомилась с Оппенгеймером. Это случилось в апреле 1965 года на праздничном обеде в честь торжественного события — получения Фишером Национальной книжной премии за биографию Ленина. Обед был устроен друзьями, собравшими приятных виновнику торжества людей в их доме под Принстоном. В числе приглашенных был и Оппенгеймер, которого Фишер представил Берберовой.

До этого, очевидно, она ни разу не видела Оппенгеймера вблизи, а потому ее поразил его вид — крайне усталый и болезненный, и особенно глаза — невеселые, блекло-голубые, слезящиеся. Берберова знала, что Оппенгеймеру шестьдесят один (год назад отмечалось его шестидесятилетие), но он выглядел на все семьдесят⁴. От неожиданности она даже оторопела, но постаралась взять себя в руки и поддержать разговор. Берберова отмечает едкость и неожиданную эмоциональность речи Оппенгеймера, но о темах их тогдашних бесед не пишет, возможно, потому, что следить за логикой его рассуждений ей было с непривычки непросто. Они говорили и до, и после обеда, причем у Берберовой создалось впечатление, что Оппенгеймер выделяет ее среди других гостей. Хотя народу, по ее подсчетам, собралось не менее двадцати пяти человек, он каким-то образом все время оказывался рядом. Берберова даже подумала, что Оппенгеймеру расхвалил ее Фишер, хотя подобная любезность, — добавляет она тут же, — мало соответствовала его эгоцентричной натуре.

Как покажет дальнейшее, Берберовой вовсе не померещился интерес Оппенгеймера, хотя возник ли он действительно с подачи Фишера, остается непроясненным. Но это, в сущности, совершенно не важно. Скорее всего, Оппенгеймеру было более чем достаточно собственных впечатлений.

По единодушному свидетельству знавших Берберову людей, в свои шестьдесят три года (а именно столько ей было весной 1965-го) она выглядела удивительно молодо и привлекательно, и Оппенгеймер не мог этого не заметить. Да и близкие отношения Берберовой с Фишером, объяснявшие ее присутствие на праздничном обеде, придавали ей добавочный интерес. Репутация Фишера как знаменитого сердцееда была Оппенгеймеру прекрасно известна и вызывала, похоже, даже нечто вроде зависти⁵.

Однако Оппенгеймера привлекло к Берберовой не только ее женское очарование и не только подсознательное (или сознательное) соперничество с Фишером. Оппенгеймер, как свидетельствуют его биографы, всегда испытывал особую тягу к «людям искусства», а принадлежность Берберовой к этому цеху должна была выясниться в первом же разговоре. Да и ее русское происхождение, в свою очередь, работало в ее пользу — и в силу общего интереса Оппенгеймера к русской культуре, и — особенно — в силу его личных отношений с рядом представителей первой русской эмиграции. Композитор Николай Набоков, двоюродный брат писателя, был его ближайшим другом, а прославленный хореограф Георгий Баланчин — близким знакомым. А потому человек со сходным «бэкграундом» был ему заведомо любопытен.

Когда Берберова уходила, Оппенгеймер дал ей понять, что надеется на новую встречу. Правда, предлог для встречи был выбран не особенно удачно. Оппенгеймер сказал, что его дочь Тони изучает в колледже русский и, когда она приедет на каникулы в Принстон, он хотел бы их познакомить. У Берберовой такая перспектива не вызвала никакого энтузиазма (ей хватало собственных студентов), но пришлось согласиться.

Этот разговор, разумеется, мог остаться просто разговором, но Оппенгеймер о нем не забыл. В декабре того же года он позвонил с сообщением, что Тони в Принстоне, и попросил их принять. Звонка Оппенгеймера Берберова, видимо, не ожидала и не сразу поняла, кто такая Тони, а когда поняла, то несколько приуныла, однако придумывать предлог для отказа не стала.

В своем мемуаре Берберова подробно описывает, как Тони и Оппенгеймер появились в назначенное время, как он с нескрываемым любопытством осмотрел ее жилище: книжные полки, письменный стол, бумаги, русскую пишущую машинку… В этот раз Оппенгеймер выглядел существенно лучше и держался гораздо веселее, улыбался, было заметно, что ему все у Берберовой очень нравится. Правда, он пробыл у нее совсем недолго: с удовольствием послушав, как они беседуют с Тони по-русски, Оппенгеймер сказал, что должен уехать, а дочь на какое-то время оставит. Он попросил Берберову отвезти Тони домой и заодно зайти к ним на ужин. Приглашение на ужин она сразу отклонила, сославшись на занятость, но Тони привезти обещала.

О том, что представляла собой двадцатилетняя дочь Оппенгеймера, как она выглядела и как держалась, Берберова не пишет ни слова, давая понять, что не нашла в ней ничего примечательного⁶. Но она методично перечисляет темы их разговора, ибо в этом разговоре промелькнула одна очень существенная для Берберовой деталь. Рассказывая о своем каникулярном времяпрепровождении, Тони простодушно упомянула, что вчера у них были гости и «мама упала посередине гостиной»##Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182.

1. Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. В 2 тт. Вт. изд., исправл. и дополн. N.Y.: Russica, 1983. В дальнейшем цитаты из книги приводятся по этому изданию. [↩]
2. Эта версия стала считаться окончательно опровергнутой только в 2009 году. См.: Klehr Harvey, Haynes John Earl, Vassiliev Alexander. Spies: The Rise and Fall of the KGB in America. New Haven: Yale University Press, 2009. [↩]
3. В частности, Оппенгеймер попросил Фишера посмотреть третью часть его недавно прочитанной лекции о Нильсе Боре и сказать, что он думает по поводу высказанной во время войны идеи Бора о необходимости договориться со Сталиным о совместной работе над ядерным проектом. В архиве сохранилась копия лекции с пометками Фишера, а также его письмо Оппенгеймеру от 13 апреля 1964 года, в  котором он пишет, что идея Бора показалась ему наивной (Louis Fischer Papers. B. 9. F. 3. Department of Rare Books and Special Collections, Princeton University Library). Мнение Фишера Оппенгеймер учел в своем следующем докладе на близкую тему, сделанном в сентябре 1964 года на Конгрессе за свободу культуры. Присутствовавший на этом докладе Фишер не без гордости отмечает в сделанных для самого себя записях: «Слушая 2-го [сентября] его доклад, я  подумал, что замечание о том, что Сталин безусловно отверг бы проект Бора, было сделано под влиянием моего письма» (Ibidem; перевод здесь и далее мой. — И. В.). [↩]
4. Об этом пишут и биографы Оппенгеймера, ссылаясь на свидетельства тех, кто встречался с ним в эти годы. См.: Pais Abraham and Robert P. Crease. J. Robert Oppenheimer: A Life N.Y.: Oxford U. P., 2007. P. 300; Monk Ray. Robert Oppenheimer: A Life inside the Center. N.Y.: Doubleday, 2013. P. 688, 692. [↩]
5. Об этом свидетельствуют записи Фишера, где он воспроизводит шутливые замечания Оппенгеймера по поводу своего успеха у дам. См.: Louis Fischer Papers. B. 9. F. 3. Department of Rare Books and Special Collections, Princeton University Library. [↩]
6. Возможно, Берберовой руководила известная ревность, ибо Фишер относился к очень хорошенькой Тони как раз с большим интересом и несомненной симпатией. Это явствует и из писем Фишера его общим с Оппенгеймером знакомым, и, главное, из сделанных для самого себя записей. [↩]